81 год назад началась Великая Отечественная война. Из записок переводчика дивизионной разведки

Мое участие в Великой Отечественной войне началось не с первого дня. Я родился в 1903-м. Этот год не подлежал призыву. Призвали меня в «черные» дни Москвы 17 октября 1941-го. Потом был долгий и тяжелый марш на Горький, жестокое обморожение. Госпиталь, запасная бригада, формирование. После госпиталя назначили писарем и не хотели отпускать на фронт. Стыдно было сидеть в тылу, где «окопались» сынки и племяннички вождей Татарской республики. Зная немецкий, я начал готовиться к работе переводчиком. Все началось с разговора в штабе МВО. Майор спросил: «Вы знаете немецкий язык?» – «Что значит “знаю”? Пользуюсь в пределах своей специальности как биолог. Но есть учебники по военному переводу и время по ночам».

Готовиться было трудно – военного пособия найти не удалось, специальных словарей в бригаде не было. Один раз проснулся в ужасе: приснилось, что я уже на фронте, надо спросить у пленного, отнимал ли он у наших крестьян кур, а как по-немецки «курица»? Проснулся в холодном поту и вспомнил – «хун»! Занимались мы с учителем немецкого языка, учились, «допрашивая» друг друга. «Экзамен» пришлось сдавать уже на фронте, сначала переводчиком 10-й лыжной бригады, а с весны 1943 года и до самой Победы – переводчиком разведки славной 44-й гвардейской стрелковой дивизии.

Были кое-какие мучения: например, пилотка по-немецки «фельдмютце», а немцы в войсках называют ее «шимпфхен» – лодочка. Но это не главная трудность. Нам попадались документы, написанные готическим шрифтом, который Гитлер признавал истинно германским. Готическая скоропись похожа на кардиограмму, а перевести надо точно, от этого зависело многое, в том числе и успех боя. Вторая трудность – многочисленные сокращения. Спрашиваю о числе станковых пулеметов в роте, а немец не понимает, хотя чувствуется, что готов ответить. Но к 1944 году я уже довольно прилично владел искусством допроса и перевода документов. Были и небольшие «профессиональные» радости. Посылал некоторые из своих переводов Эренбургу. От него приходили благодарные телеграммы. Имена и показания «наших» пленных появлялись в сводках Информбюро. Разведчики прибегали ко мне с газетой и гордо сообщали – «наш» фриц попал в сводку.

Главное, я для себя уяснил, что моя задача – точно переводить документы и внимательно допрашивать пленных, чтобы формулировать сущность действий противника и его намерений для разведсводки за последние сутки.

Наступивший 1944 год дивизия встречала уже в районе белорусских Паричей. Позади Курск, Брянск, впереди Барановичи, Нарев, Висла, Данциг. Вспоминаю «новогодних» пленных – командира взвода связи штабной роты 499-го полка фельдфебеля Германа Роберта и обер-ефрейтора Альберта Кэзера. На погонах фельдфебеля серебряный галун кандидата в офицеры. Он считал свое положение прочным и безопасным. Убежден был, что неудачи временные. Что победа Германии возможна. Не мог вообразить краха своего кулацкого прусского благополучия. Принадлежность к нацистской партии отрицал, но убежденно сочувствовал гитлеризму. Говорил об этом спокойно и нагло врал на первых допросах.

А противный баварский юнец Кэзер дрожал от страха и с перепугу выкладывал все. Благодаря его показаниям заговорил и фельдфебель. После основного допроса спрашиваю: «Сколько лет?» – «21». – «Женат?» – «Нет. И невесты нет». – «Русских девушек пробовал?» (Смущается, мнется, дрожит. Он так противен, что, кажется, ответь утвердительно, присутствующие наши дадут себе волю…) – «Нет». – «А в Германии?» – «Да…в борделе…за 25 пфеннигов». При общем хохоте наш капитан сует ему: 5 марок: «Это тебе. Вернешься в Германию, будешь иметь 20 девушек».

Под конец допроса немцы поинтересовались: «Скажите, был ли приказ Сталина о расстреле всех пленных, если германская армия не прекратит сжигание селений?».

Я задал встречный вопрос: «А что вы сами думаете о сжигании селений, об уничтожении советской культуры?». Последовал заученный, как школьный урок, не единожды слышанный жалкий ответ: «Это бесчеловечно. Но в этом нет вины солдат. Это приказ, и его выполняют спецкоманды».

«А нас не расстреляют?» – об этом спрашивали все.

Баварец не имел своего мнения о войне. Упорно отнекивался. Но пруссак еще ждал нашего поражения: «Для этого надо сначала разбить Англию. Во Франции уже идет подготовка. Без поддержки британцев Советский Союз напора Германии не выдержит».

В письмах из Германии Англию проклинали за разрушительные бомбардировки городов и гибель людей. И наряду с этим мечтали: «Если бы пришли англичане, война давно бы кончилась, все сдались бы». В новогодних письмах все чаще выражалась надежда, что 1944 год принесет мир, «по которому все горячо тоскуют», что война к весне закончится. Солдаты говорили, что в тылу льется больше крови, чем на фронте, говорили о страшных бомбардировках немецких городов, считали войну потерянной.

До начала нашего большого наступления в Белоруссии пленные были сравнительно редки, – в основном «языки».

У захваченного 31 января солдата Эмиля Планера целая связка писем от матери. Я удивлялся, что ни одно из них не заканчивалось: «С немецким приветом. Хайль Гитлер!» «Почему?» – «Верьте мне, я не нацист, и мать тоже». Верю, потому что будь членом партии, везло бы ему больше. С 1940 года воюя, «выбился» в ефрейторы. Болван от природы, а еще и Геббельс добавил.

25 января 1944-го в одном из домов в Мармовичах нашли трупы старухи и годовалого ребенка в люльке. Оба с огнестрельными ранами в голову.

Густав Фабрициус, захваченный 27 января, грязный и небритый, держался свободно. Человек со своим мнением, не лишенный чувства юмора. «Об отступлении нет речи, говорят о наступлении». В глубине его глаз угадывается смех. – «Однако вы отступаете. До какого предела?» – спрашиваю. – «До пяти минут первого, вероятно» (Фабрициус имел в виду широко известную в Германии речь Гитлера, заявившего: «Если все закончится в 12 часов ночи, то я буду защищаться до пяти минут первого»).

Из письма жены Оскара Нагорске: «Поверь мне, после бомбардировок, погибнет вся Германия, человек за человеком, прежде чем враг достигнет своей цели…»

23 июня дивизия перешла в наступление.

Первый же пленный Отто Димт показал, что при артподготовке и разведке боем батарея потеряла около 20 солдат, взорван склад боеприпасов. В ночь на 24 июня пехота оставила позиции. В батарее осталось 15% состава. Орудия брошены.

Блиндажи командного пункта 111 пехотного полка оставлены в беспорядке: бритвы, офицерские шинели, медикаменты, шнапс, боеприпасы… Начали поступать перебежчики. В большинстве это французы-лотарингцы. Почти каждый говорил: «Я не такой дурак, чтобы умирать за Гитлера». Многие знали об армии де Голля и хотели бы воевать за Францию, несмотря на то, что война осточертела.

По словам пленных и рассказам местных жителей из района Оричи под Бобруйском немцы увезли в мае – июне для взятия крови 9000 восьмилетних детей.

Кстати, о крови. Почти все солдаты хранили «Свидетельство» о чистоте немецкой крови, где было написано: «Категорически заявляю, что имею немецкую кровь на___%. Подпись и печать воинской части». (Обычно – на 100%). На случай если есть «примесь» в «Свидетельстве» имелась соответствующая графа: «на____% еврейской крови». Такие мне не попадались. И, конечно, грозная ответственность за ложные сведения, вплоть до расстрела. Эта дополнительная графа воскрешала в памяти услышанное от одной женщины в Илларионовке еще сентябрем 1943 года. На вопрос, спокойно ли немцы зверствовали, все ли, – она рассказала: «Когда евреев заставляли камни тяжелые попусту с места на место перетаскивать, в луже плавать, пристреливали, один с ума сошел, а остальные ничего, спокойно зверствовали. Прежде чем занять хату, зная, что в подполе прячутся женщины, старики, дети, спокойно бросали в подпол гранату, а то и две для верности. Сколько людей убили и покалечили…»

Вот записи моего дневника:

«* июня привели офицера штаба 9 армии. В плен попал случайно. Держится высокомерно. На упрек нашего капитана (“Хорошие офицеры в плен не попадают, они стреляются”) отвечает: “Да, но когда берут в кабинете, без оружия…” Ему 60 лет, офицер тыловой службы. В германской армии строевые офицеры молоды. “Мне, старику, никто не скажет “ты трус”, а храбрым я быть не могу. Солдатам для храбрости дают водку, а офицер должен быть храбр без водки”. Тем не менее, он мнит себя стратегом. Удержание немецким командованием белорусского выступа называет авантюрой. “Лучше было отвести войска для защиты Германии. Это авантюра негодяев, которые возглавляют германскую армию”.

“Дер Штюрмер” от 1 июня 1944 целиком посвящена антисемитизму. Во всю полосу лозунг: “Евреи наше несчастье”. Судя и по другим номерам, “Штюрмер” специализируется на этой теме.

Лейтенант Ганс Клайн, командовавший собранным из остатков разбитых частей и обозов гарнизоном в районе Городок, выглядит отчаявшимся и безумным. Гарнизон, бросив убитых и раненых, в том числе и самого “маленького Ганса”, разбежался. С пулей в правом виске лейтенант четыре дня бродил по лесу, пока не был взят. “Положение ужасное” – говорит Ганс, во всем виня Англию и генералов – Англию за то, что натравливала Францию, не дала Польше договориться с Германией. Война проиграна из-за многих ошибок: не послушались Браухича, который настаивал на том, чтобы остановиться на Днепре. А увлеклись идеями Гудериана, рвавшегося на Урал; под Сталинградом предали итальянцы и венгры. Не виноват лишь Гитлер – он вождь, против него никто не выступает.

Обер-ефрейтора Макса Лисснера, обозного кузнеца, интересует одно: пошлют воевать против своих или расстреляют? Говорю ему: пошлют в лагерь работать, восстанавливать то, что немцы разрушили в России. Он смотрит на меня недоверчиво. – Так хочется работать! Я всю жизнь был кузнецом.

…июля. Бетонные сооружения в Барановичах. Бездарные сооружения. К тому же, как выяснилось, бесполезные. Странно сочетаются впечатления: горящий среди садов городок; огонь и черный дым, столбы пыли от рвущихся снарядов, белизна стройного замка на фоне зелени, пустая аллея (шоссе), уродливые бетонные сооружения среди полей, невозмутимая колышущаяся нива, голубой лен, густые клевера, над которыми резвятся махаоны, знойный воздух в содрогании разрывов. И завывание самолетов, и облака, прорезываемые вампирообразными мессерами.

10 июля. Привели тринадцать пленных из 4-й танковой дивизии. Старая знакомая. В декабре мы брали ее пленных под Куридичами. Тогда она была очень потрепана. Дивизию отвели в район Сокаля (севернее Львова) на отдых и для формирования. За три дня дивизию по железной дороге перебросили под Барановичи, чтобы маршем под Слуцк остановить наше наступление.

Ничего не вышло! “Пантеры” не могли действовать на болотистой почве. Растрепались и мотополки. Потери в ротах до 50 %. После боя в 7-й роте большинство разбежалось. Многие убиты. Тринадцать в плену. Вот они лежат под кустами, ждут допроса. В сером свете утра, на серой траве зеленовато-серые фигуры. Сбоку – куст чайных роз. Над головой – кроны вековых лип. Из 13 только четверо настоящих немцев. Они не столь охотно, как другие, подымают руки. Допрашивать скучно. Картина ясна. Одна неожиданность: Герман Кох, лет 40, узнав, что их не расстреляют, подробно расспрашивает о составе, задачах и деятельности Комитета “Свободная Германия”, о возможности связаться с ним, ведь он всегда был в душе социал-демократом. В душе…

Антон Фишер уже не молод. Он венец, именно такой, каким представляешь себе венца по “Большому вальсу” – экспансивный, темпераментный. Десять лет был социал-демократом. В университете его педагогом был Фридрих Адлер. Учился музыке. Имя Чайковского произносит с благоговением. Знает, что у русских прекрасный театр, замечательные артисты. Но о литературе говорит: “Ваши романы велики, как русская равнина. Читать их невозможно”. Ненавидит Геббельса. О Гитлере говорит как о дегенерате. “Скажите, ведь и советское государство построено на “фюрер-принцип”? Пусть с другими идеями, но слово фюрера свято? У нас говорят, что гитлеризм – это “коричневый коммунизм”.

Хорошо отзывается о евреях: умный, деловой, любознательный народ. Имел много товарищей евреев. “Каждая венская семья должна иметь домашнего еврея”. С 1938 года сношения с евреями стали наказуемыми. Евреев репрессировали, обрекли на умирание. В октябре он был в Вене, видел нескольких евреев с шестиконечными звездами и нашивкой “Юде”. Антисемитизм, по его мнению, чужд австрийцам и немцам. Его привили фашисты. Вдохновитель антисемитизма – редактор “Штюрмера” Штрайхер. Во всех бедах Фишер винит Гитлера. – Почему же немцы его не свергают?

Фишер задумался и ответил одним словом: “Страх”.

Пропагандист дивизии, сопровождавший большую группу пленных на армейский сборный пункт, рассказал мне, что один из немцев спросил его: “Ваши красноармейцы тоже считают, что во всем виноваты евреи?”.

Вольфганг Предель – берлинец, музыкант. Охотно говорит о музыке, но как источник военной информации – ноль. Сетует на то, что в Германии не осталось людей, понимающих классику – они эмигрировали. В моде легкая музыка. Англо-американская и русская – запрещены. Сам Вольфганг до призыва исполнял наизусть многое из запрещенного, а для отвода глаз ставил на пюпитр немецкие ноты. (Все равно никто ничего не понимает).

30 июля. Мы уже на Буге. Пленных по-прежнему много. Сдаются пачками. Не успеваю записывать и нумеровать допросы. Придется записывать только интересное.

Приведенный ночью … августа унтер-ефрейтор Густав Эльфис пытался одурачить меня, прикинулся ничего не знающим простачком. Пришлось напомнить, что его судьба зависит от его искренности. Это его отрезвило, и он четко выдал нужные мне сведения. Особенно важно было сообщить командованию, что его часть прибыла из Франции – еще до нормандской высадки американцев.

У пленных находим листовки – обращение фельдмаршала Моделя, командующего группой армий “Центр”: “Солдаты! Враг перед границами Восточной Пруссии… Дело идет о нашем Отечестве, о наших женах и детях. Мы можем полностью собрать свои силы…Ты должен действовать так, как если бы судьба Германии зависела только от тебя. Трусам нет места в наших рядах…” И все в таком роде. Но призывы мало помогают. Немцы отходят, и мы стремительно продвигаемся к Нареву.

4.8 – Целый день со всех сторон гремит. Приходят истекающие кровью раненые. Много убитых. Мы спрашиваем себя, как выбраться из этого дерьма…

8.8. В ячейке сижу один. Только быстрый конец может спасти нас, эльзасцев. Теперь мы должны умирать неизвестно за что. “Милая Лотта! Если я умру, то умру за Францию”. (Последняя фраза написана по-французски.)

Немецкие военнопленные в СССР

11 августа. “Если Б-г судил так, что я должен пасть, пошлите мой бумажник и эту книжечку моей жене. Бумажник в заднем кармане брюк. Альберт Шритматтер”». (Не забыл колбасник о бумажнике! В сумке Шритматтера его дневник. Записи последних дней полны страха и предчувствия гибели. Он из пополнения, попал сразу на передовую.)

Среди документов убитого унтер-офицера Альфреда Брозига копия обращения его отца к командованию. После пространного перечисления заслуг и подвигов его погибших сыновей и зятьев, Брозиг-старший пишет: «Я опасаюсь, что если погибнет и этот мой сын, то мой род прекратится… Сын должен быть выведен из состава активных частей, ради продолжения рода». Роду Брозигов не суждено было продолжиться.

В начале сентября 1944-го дивизия вместе с другими соединениями 65-й армии вышла на Нарев, форсировала реку и захватила плацдарм на ее западном берегу, Пултусский плацдарм. Немцы предпринимали отчаянные и безуспешные попытки сбросить с него наши части. Так началось наше наступление к Висле, на Данциг, к Одеру, к Победе. Но это уже было в январе 1945 года. А пока мы стояли в обороне, прочно удерживая плацдарм. Пленные «языки» стали в редкость. Мне оставалось в просветах между редкими допросами «разгребать» мешки писем и документов, доставшихся нам летом в Белоруссии и Польше.

В письмах с фронта солдаты успокаивали своих близких, обратные весточки были полны ужасов жизни впроголодь под непрерывными бомбежками. Унтер-офицеру Гульде. толстощекому, губастому фрицу в очках, жена пространно сообщала о подробностях жизни ее и детей в подвале. Для успокоения отмечая, что подвал «оборудован по всем предписаниям»: «Я всегда удивляюсь твоей уверенности, от которой хотела бы иметь хоть половину. Если посмотреть на карту фронтов, надежда на хороший исход исчезает. Но, может быть, произойдет чудо? Наша улица вымерла. Постоянные тревоги. За одну ночь мы пережили три ужасных налета».

Вновь дневник:

«После всех подобных ужасов, на обрывке газеты “Дас Райх” от 10.9 я прочел объявление: “15 сентября 50-летие фирмы Штейнхардт (1894–1944. Мужское и дамское готовое платье. Изящный конфекцион). Главный магазин – Берлин, Унтер ден Линден, 57; филиалы – Шарлоттенбург, Карлсбад. В настоящее время открыт только главный магазин. После победы продажа будет продолжена во всех трех магазинах”.

14 октября – сразу 15 пленных. Обычные фрицы и гансы, но более обычного перепуганные. Первый на допросе дрожал так, что не мог со своей дрожью справиться. Один настойчиво повторял, что хочет работать. Другой отрекомендовался сыном коммуниста. Он, видите ли, давно искал случая сдаться, но боялся. “У нас против Гитлера все”. – Как же он до сих пор держится? Ответ стандартный: “Много СС, выступать опасно…”

Все пленные – из 252-й пехотной дивизии. Ее прислали вместе с двумя танковыми (З-я и 25-я) ликвидировать наш плацдарм. Ничего из этого не вышло. Танкистов перебросили спасать положение на другом участке. 252 пд – осталась перед нами».

Ждать продажи «во всех трех магазинах» фирме «Штайнхардт» («Изящный конфекцион») придется долго. Не для нее пришла Победа.

Подготовка текста и публикация Петра Горелика

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», №231)