Третий день рождения Еврейского музея и центра толерантности прошел шумно, с детскими играми и представлениями, спортивными турнирами и сладким чаепитием. А завершился спектаклем, сочиненным сценаристом Еленой Ваниной и продюсером Екатериной Ольховой — по жанру это больше всего напоминало документальный театр.

Действо было построено на документах — как в музее, только устных. Впрочем, устные свидетельства в нашем музее тоже есть. Вместо заученных чужих монологов участники спектакля рассказывали истории из прошлого — своего и своих родных. Среди них были писатели, музыканты, историки, художники, врачи и журналисты, и у каждого из них нашлась своя проза еврейской жизни. Фрагменты этих захватывающих сюжетов мы публикуем здесь.

 

Игорь Гурович, художник → Мой дед Аарон физически был сильнее всех, с кем я в жизни встречался. Деда все время куда‑то отправляли воевать. Но он любил воевать и был везучим. В 1941‑м ушел добровольцем на фронт, хотя как военный строитель мог не идти. В 1943‑м под Сталинградом получил пять осколочных ранений, его два года зашивали и перешивали — и снова выжил. И жил в Новых Черемушках, я приезжал к нему в гости из Риги. И вот, мне лет шесть‑семь, я одет по последней рижской моде, в белой рубашке с жабо, шортиках, гольфиках с помпонами и лаковых туфельках. А дед квадратный — рост 162 см и покрыт татуировками, в которых конспективно рассказана вся история Красной Армии и Военно‑морского флота. Он ходил в тренировочных штанах с пузырями, заправленных в коричневые туфли, и белой майке‑алкоголичке. У деда был пред­обеденный моцион — полстакана водки. Вообще не пил, но с фронта сохранил убеждение, что полстакана — мужская норма. Вот он выпил, до обеда 20 минут, и мы идем к местным пролетариям, которые с утра бухают во дворе. Дед говорит: «Товарищи, давайте сразимся на ручках!» Местные не хотят, но находятся «туристы» из соседних дворов, лет на тридцать помоложе, они деда не знают. Садятся, и все происходит по‑спортивному, сначала непонятно, кто кого. Потом бабушка кричит с балкона: «Аарон, обед!» В конце этой фразы дед с грохотом кладет руку мужика на стол и встает: ​«Спасибо, товарищи!» И мы идем обедать.

 

Людмила Улицкая, писатель → Малышкой я застала последние минуты жизни своего 93‑летнего прадеда. Он уходил как праведник: в кругу семьи, без сильных болей. Это был маленький беленький старичок, лежащий на большой кровати из красного дерева. Плавающим взглядом он нашел меня, сказал: «Какая хорошая девочка, все будет хорошо». И умер. Несколько лет назад в мои руки попало его завещание, написанное на обороте счета (бабушка моя была бухгалтером). Скорее всего, он не посчитал нужным тратить на себя чистый лист. Завещание звучало так: «Простите, я ничего вам не оставил. Более того, мои скопленные 500 рублей перешлите, пожалуйста, внучке моей покойной сестры в Ленинград». История замечательна тем, что мама родила эту внучку после войны и растила ее совсем одна. Мой прадедушка никогда в жизни их не видел, но все равно помог. После того как 500 рублей отправили, моя бабушка в течение пятнадцати лет ходила каждый месяц на почту и отправляла небольшую сумму этой девочке со своей зарплаты, пока та не окончила институт. Понимаете, совершить геройский поступок однократно наша рука поднимается. Но в течение многих лет отстаивать очереди на почте, чтобы отправить деньги неизвестному ребенку, — вот это настоящий подвиг.

 

Наталья Мавлевич, переводчик → Мои родители были врачами, оба прошли войну. На военных фотографиях капитан медслужбы Зоя Машер была в щегольском черном кителе, идеально сидящей черной юбке и черном же беретике — кинозвезда! Всей этой красотой, да что там, жизнью она была обязана старому еврею Шехману (так мама произносила, а может, он был Шехтман). Познакомились они в начале войны — во время отступления старика нашли лежащим в придорожных кустах. Он умирал, харкал кровью. Чудом спасся от немцев, а семья погибла. Подбирать старика мама не имела права — расходовать лекарства на штатских запрещалось. Но и бросить не могла. Тогда оформили Шехмана санитаром и оставили при медсанчасти. Вылечили. А в благодарность он, прекрасный портной, выменял где‑то черный морской отрез и сшил маме тот самый костюмчик. <…> Поправив здоровье, Шехман устроился ординарцем при штабе с особой целью. Когда отдавали приказ отступать, про медсанбаты часто забывали, и они попадали в плен: и раненые, и медики. Так вот Шехман сообщал маме о передислокации, и она успевала свернуть свое хозяйство и не отстать от части. К сожалению, не знаю, что с ним стало потом. На каком‑то военном перекрестке их пути с моей мамой разошлись, но костюмчик и сапожки дожили до конца войны. А в январе 1945‑го в карпатском городе Воловце молоденький майор, начальник эвакогоспиталя Самуил Ярмоненко влюбился в свою новую подчиненную. До Праги они дошли уже вдвоем.

 

Василий Зоркий, музыкант → Моя бабушка часто ездила кругами на троллейбусе «Б». Ездила и думала о своем. Потом приезжала домой и слушала радио. Она часто плакала. Записывала свои сны. Любила рассказывать о своих романах. Все детство я просидел у ее кровати, слушая разные истории, записывая их на магнитофон. Вот она летчик, первая летчица Литвы, на «У‑2» бороздит просторы литовского неба. Вот история про то, как она была потомком графа Орлова, как стала художником по костюмам на картинах «Легенда о Тиле» и «Тегеран‑43», вот ей посвящает песню Булат Окуджава, вот в нашем доме живет Хо Ши Мин, которого прячет прабабушка Вера Яковлевна, вот сундук Раневской. Наша фамилия из Лифшицей превращается в Зорких, Марк Соломонович пропадает без вести во время войны, и все эти истории правдивы, и про каждую их них мне интересно слушать. Бабушка была человеком невыносимым, она съедала самую вкусную еду, а потом жаловалась на голод, ей все не нравилось, она обвиняла всех в том, что у нее многое не получилось. До семидесяти она бегала, как волчок, ходила с собакой на баррикады перед Белым домом, часами гуляла. А потом простудилась и неожиданно умерла. Я не плакал тогда и еще полгода потом, пока в один момент не поймал себя на том, что уже несколько часов еду кругами по Садовому кольцу с собакой по кличке Семен, которая осталась от нее. И очень хочу ей позвонить.

 

Владимир Раевский, телеведущий → Яков Гервиц, мой двоюродный прадедушка, при рождении был, конечно же, назван Янкелем. Яковом Мироновичем он стал после революции, когда евреи стремительно русели. В 1918 году примкнул к большевикам. Через два года его отправили на советско‑польскую войну, описанную Бабелем в «Конармии». Все в полку знали, что комиссар Яшка, получивший гимназическое образование и знающий несколько языков, еще и играет на скрипке. Но инструмента у него в походе не было. И вот буденовцы, разграбив очередной замок, вынесли оттуда старинную скрипку. Ну и подарили ее Яше.

Советско‑польская война закончилась, Яков уехал в Москву и стал преподавателем кафедры марксизма‑ленинизма в академии имени Фрунзе. В 1939 году, после двух лет большого террора и ареста половины товарищей (выскобленных бритвой на коллективных фотографиях), Яков все же не выдержал — внезапно разбил инсульт, и смерть наступила мгновенно. С деньгами в семье резко стало хуже. Его сыновья, Леня и Лева, решили поискать, что можно продать. И та польская скрипка Якова стала первым кандидатом. Братья решили ее осмотреть. Крутили‑вертели, а потом обнаружили за декой желтую бумажку и ахнули: Кремона, Антонио Страдивари, 1720 год. Решили не продавать.

Потом началась война, вермахт стремительно подбирался к Москве, и семью эвакуировали. В Москву вернулись только в 1943‑м. Леня с мамой приехали домой на Знаменку. Дом стоял опечатанный, без отопления и света. Сорвали пломбу — а в квартире пусто. Вынесли всё, осталась мебель, шляпная коробка и — скрипка. Мародер решил, что в полупустой военной Москве скрипка — не ходовой товар. Шли годы. Рядом жила девочка Леночка, студентка консерватории. Леня от ее предложения показать скрипку в консерватории не отказался. Пришли. Леночка ушла и вернулась с полным мужчиной. Он покрутил скрипку, сказал, что консерватория купить ее не может, денег нет. Лене со скрипкой все равно делать было нечего, он и согласился. Отдал ее большому толстому дяде. Вышел из консерватории и спросил у Леночки, мол, кто это был? «А это Давид Ойстрах, наш преподаватель», — ответила Леночка».

 

Анна Наринская, литературный критик → В детстве я постоянно жила в мире прекрасного — стихи, театры, музеи, вечные ценности, достоинство и честь. А потом родители отдали меня в обычную районную школу — просто не хотели, чтобы я становилась пионером: в этой школе не слишком обращали внимание на развитие пионерского движения. И в этой школе, конечно, нашелся самый противный и ужасный двоечник Касаткин, который решил разрушить этот мой прекрасный мир. В один из дней он подскочил, сорвал с моей головы шапочку, а потом еще и стукнул. Я в слезах пришла домой: «Нужно его срочно наказать!» И папа, узнав, где мальчик живет, действительно отправился к нему на настоящий мужской разговор. Отца не было четыре часа. А по возвращении он мягко сказал мне, что нужно пойти и с мальчиком подружиться. Оказалось, что заядлый двоечник Касаткин, который не мог связать на уроках и двух слов, — душевный мальчишка, они с папой проговорили все четыре часа. О жизни, тесной квартирке, больной бабушке, делах по дому, о том, что у него нет отца. И эта, казалось бы, рядовая история научила меня важной вещи. Что невозможно делить мир по‑простому, лишь на белое и черное. Что мир куда более сложен и многогранен.