НЕКОД ЗИНГЕР
Мандрагоры
Б. м.: Salamandra P.V.V., 2017. — 408 c.

«Мандрагоры» Некода Зингера, художника и писателя, — очень традиционный роман. Он буквально утоплен в еврейских традициях и обыкновениях. Укоренен в них, как та самая мандрагора — известно же, как кричат эти волшебные растения, когда их вытаскивают, а от крика этого умирают. Умирает вырвавший мандрагору, уточняется в книге, впрочем, в любом случае — поэтому мудрецы советуют взять собаку или иное животное, какое не жалко.

Иерусалим 1880‑х — необычное место само по себе, необычное (вспоминая Иерусалим нынешний с его густой и, конечно же, очень особой аурой) в квадрате. Зингер берется за его восстановление, как Джойс навеки заархивировал свой Дублин. Газеты и реклама тех лет (того и другого на страницах в избытке), живущие в городе, только приехавшие или уезжающие, разговоры и сплетни, слухи и признания, цитаты из вероучителей и семейные недомолвки.

Бытование языка вообще едва ли не одной с человеческой жизнью важности, ему в еврейском Вавилоне тех лет автор придает очень большое значение. И это, кстати, объяснимо не только художественной задачей, Зингер сам весьма плотно приобщен к языковому — родился в Новосибирске, пишет в Израиле на русском и иврите, переводит с иврита и английского. Уже на самых‑самых первых страницах — перевод Песни Песней на несколько языков и обсуждение этого перевода, буквально на следующих — русское, немецкое, греческое и армянское строительство в Иерусалиме (Вавилон наоборот — разные языки воздвигают единое).

Дальше «космополитизма» будет только больше. Герой, «форменный полиглот», побывавший‑поучившийся в Париже, Риме, Берлине и Праге, немного шокирует ортодоксальных, читая «некошерную английскую Библию», коротко стрижет бороду, а его жена вместо платка покрывает волосы модной французской шляпкой.

Однако языки, космополитизм и «иностранное влияние» (некоторые второстепенные герои гостят тут, другие приехали и подумывают вернуться в Париж) не разъединяют, но — объединяют. И дело даже не в том, что герои активно обсуждают (и даже пытаются изъясняться на) волапюке, искусственном языке, изобретенном католическим священником и «призванном объединить все разрозненное человечество». А в том, что они, главные герои, и так едины.

«Множество проектов в одном и единение множества оных воедино». Едины, как некоторые странные люди — «и под мерный шелест призывных речей человека‑растения, под непрерывный топот коротких кривых ножек бесчисленных повстанцев и под взмахи их больших сморщенных крыльев спит реб Довид и во сне строит великие планы». Едины благодаря предкам — «родится отец, потом у отца родится дед, у деда — прадед». И, главное, благодаря Песни Песней, древней любовной неге, что спаивает и сливает в одно мужа и жену лучше и круче, чем все эти любовные эликсиры из мандрагоры, из‑за чего, мы даже забыли сказать, и вертится верхний слой сюжета.

Но будь тут полное единство и благодать, это было бы что‑то наподобие священного текста, а не роман, идеал, а не жизнь. И «Мандрагоры» гораздо сложнее, гораздо — не проще. Ведь это книга не только о традиционных обыкновениях, но и отклонениях от них.

«Еще в детстве я был уверен, что совершать правильные ходы лучше всех прочих способен туповатый Велв. <…> До сих пор жизнь моя шла, как овца на бойню. А дальше будет — как с обрыва в пропасть!» Да, ведь «иногда мне кажется, что Всевышний больше заинтересован в нашем недоумении, чем в наших представлениях о справедливости, в нашем послушании и вообще — в нашем понимании чего бы то ни было». Поэтому и есть «пути праведных, ведущие далее, чем путь простого исполнения заповедей и следования раз и навсегда заведенным законам». Такой вот иудейский дзен.

Кстати, в дзенском чайном действии (так точнее, чем «чайная церемония») чашечкам для чая положено быть не идеально правильной формы, но с обязательной неровностью, сколом или трещиной. Так — живее.