Тоталитарное общество как отлаженный механизм подавления устремлений отдельного человека, не санкционированных государственной идеологией, и лишающее его всякой свободы выбора, – вовсе не «достижение» ХХ века, как может показаться тому, кто оказался в его чудовищных тисках, кто знает о нем не понаслышке.

Однако именно такой точки зрения  придерживалась Ханна Арендт, рассматривавшая тоталитаризм как нечто новое, доселе не имевшее аналогов в истории. Конечно, этот режим с присущей ему спецификой отличался от азиатских деспотий, но все же сущность его и цели были теми же: подавление, нередко физическое уничтожение любой оппозиционной силы – будь то личность, социальная группа или неугодный этнос. В ХХ веке масштабы подавления стали иными, как и совершенствовавшийся механизм уничтожения людей. Древние греки ввели в оборот сам термин «деспотия» и определяли его как строй несвободных людей, подчиняющихся не закону, а произволу. На Востоке деспотия была нормой, ничего другого там не знали. Она и сегодня не изжита (саддамовский Ирак, Иран и другие).

Но германский фашизм, утвердившийся в центре Европы не вдруг, а при попустительстве многих европейских государств, действительно явил миру неожиданную оборотную сторону, изнанку западной цивилизации, что позволило Ханне Арендт сделать вывод об универсальной, извечной природе зла в человеке.

Родилась Ханна Арендт в 1906 году в Ганновере. Ей повезло: семья не была обречена на «пятигрошовое еврейское существование»; относительная обеспеченность, а также интегрированность в местную среду позволили будущему философу получить великолепное образование.

Европейские евреи большинства стран и в ХIХ веке пользовались  гражданскими правами. Уже позднее, много позднее и Ханна Арендт, и другие будут лихорадочно искать причины Холокоста в незакрепленном социальном статусе европейских евреев (иначе зачем тогда конституции?), обратят внимание на первые раскаты грома в деле Дрейфуса. Скорее всего, этот статус и сегодня в Европе ненадежен.

В 20-х годах прошлого столетия Германия славилась научными школами. В университетах Марбурга, Фрайбурга, Гейдельберга Ханна училась у Карла Ясперса, Мартина Хайдеггера, Эдмунда Гуссерля. Ее историко-философские интересы простирались от Платона и Августина Блаженного до Канта и отцов-основателей США. Но очень скоро радужные научные перспективы оказались мыльными пузырями для евреев-ученых, вместе с миллионами людей той же крови превратившихся в мишень у поднимавшихся тоталитарных масс. Поднимавшихся не где-то на задворках мира, а в одной из культурнейших стран Европы.

Еще до прихода Гитлера к власти Анна Арендт поняла, что происходит, и попыталась привлечь внимание общественности к нацистской пропаганде, сотрудничая с немецкими сионистами. Но лавина страха, ненависти, абсурда уже захлестывала Германию. От нацистов бежали Альберт Эйнштейн, Карл Поппер, Ганс Моргентау и многие другие. Ханна перебралась в Париж, оттуда ей пришлось уехать в США, где лишь в 1951 году, то есть спустя десять лет, смогла получить американский паспорт. Она преподавала в американских университетах, довольно много публиковалась. После войны появлялась в Европе, но до конца жизни (скончалась в 1975 году) жить оставалась в Новом Свете. Наибольшую известность ей принесли работы о тоталитаризме ХХ века.

Ее, как и других ученых, переживших страшные годы нацизма, не мог оставить в покое вопрос: почему, каким образом большая часть населения, ее вчерашние сограждане, соседи оказались орудием, направленным не только против демократии, терпимости, свободы и ответственности, но и против самих основ жизни.

История изобилует примерами, как народ сам приводил к власти деспотов, а потому его поведение не более достойно, нежели действия тех, кто им управляет. Ханна Арендт не была первопроходцем на избранной стезе, но, несомненно, внесла собственный немалый вклад в развитие темы тоталитаризма ХX века, той темы, которая долгое время либо вовсе замалчивалась в странах социалистического лагеря, либо интерпретировалась ангажированными, недобросовестными людьми.

В начале ХХ века французский социолог Гюстав Лебон, противник идеи социального равенства, обратил внимание на то, сколь быстро европейские общества движутся к анархии, к «царству толпы». Испанский социолог и культуролог Хосе Ортега-и-Гассет также указывал на рвавшуюся к власти толпу, сметавшую на своем пути не только остатки аристократии, предложившей (хотя бы в пределах собственного круга) нормы этики, общежития, человеческого достоинства, позднее ставших нормами культурного человечества, но и часть буржуазных элит. Самые активные идеологи и лидеры толпы, по убеждению ученого, спровоцировали катастрофы ХХ века.

Толпа, или масса, рассматривалась этими философами как нечто целое низшего порядка (сравнительно со средним уровнем цивилизованности общества). И хотя тот же Лебон допускал существование «героических толп», все же он считал, что гораздо более вероятна их одержимость низменными страстями. Личность в массе нивелируется, опускается в интеллектуальном, моральном смыслах. Если отдельный человек может быть более или менее культурным, то в толпе он теряет главное свойство, становится варваром, попадает под власть низменных инстинктов.

В работах о тоталитаризме Ханна Арендт развивала эти идеи исходя из исторического опыта нацистской Германии, и главным образом – предвоенного Советского Союза. При всех несомненных различиях обе политические системы демонстрировали немало общего.

Фашизм дает растерявшемуся человеку иллюзорный смысл жизни, иллюзорную значимость одобряемых нацистской идеологией действий. Он предлагает столь же иллюзорную безопасность в группе единомышленников, ведомой сильным лидером, приобщает к чувству власти путем безнаказанной агрессии против более слабых. Символ могущества и триумфа – массовое сборище, на котором «единение вождя и народа» сопровождается массовой истерией.

Сходным путем шли поколения «строителей коммунизма» («светлого будущего») в СССР, где марксистская, а точнее – псевдомарксистская идеология, как ее понимала «рабоче-крестьянская власть», выполняла функции новой религии с новыми идеалами, героями-страстотерпцами, новыми культами и жертвоприношениями, каких не знали деспоты прошлого.

Массы существуют в каждой стране, составляя большинство того огромного числа обычно нейтральных, политически равнодушных людей, которые и голосовать-то не всегда ходят. Как же запускается в действие технология превращения значительной части обывателей в оголтелую, агрессивную толпу, подчас лишенную инстинкта самосохранения? Опубликованную в 1944 году статью Ханна Арендт так и озаглавила: «Отец семейства в роли убийцы».

Массовость и нацистского движения, и коммунистических партий неизбежно вовлекает в них огромное число людей, снижающих их потенциал. Там оказывается значительная часть беспринципных карьеристов, «пофигистов», глупцов, профессионально несостоятельных. Массовые движения дают шанс подобной публике самореализоваться, по-настоящему развернуться и «вмазать» любому умнику, над которым нет «волшебного зонтика», как это сумел психологически точно обозначить Ремарк в «Трех товарищах» и «Черном обелиске».

Численность массы недовольных и отчаявшихся людей резко возросла в Германии и странах австро-венгерской монархии, распавшейся после первой мировой войны, когда инфляция и безработица усугубили разрушительные последствия военного поражения. И хотя одинаково плачевная судьба постигла очень многих, каждый судил о себе в категориях личного неуспеха, с позиций обиды на особенную, личную несправедливость именно к себе. В такой, далеко не новой для истории народов и государств, ситуации возрастает пристальное, критическое внимание к другим, «не таким», к тем, кому в то же время повезло, разумеется, «исключительно за наш счет». Обостряется религиозное либо этническое, либо социальное противостояние. При этом никто из «обойденных судьбой», как правило, не задумывается о постоянно воспроизводимой коллизии: невыносимые тяготы бытия создают собственные, родные власти предержащие, свои элиты, своих политиков, которым случается проигрывать войны. Но тем не менее в каждом новом столетии новые поколения непоколебимо верят, что в их бедах виноваты другие. Если даже когда-нибудь не останется своих «чужих», это будут хотя бы пришельцы из космоса. Возможно, дело в психологии человека, думала Ханна Арендт. Совсем немногие имеют силы рассматривать в зеркале присущие им самим безобразные черты.

Жестокость народов имеет очень древние корни. Победившее в Римской империи христианство с не меньшей яростью обрушилось на прежних своих гонителей – идолопоклонников и еретиков. Когда же число последних сильно сократилось, вчерашние страдальцы за веру с удвоенной энергией стали преследовать евреев. Антисемитизм с древности и до наших дней вполне успешно консолидировал ряды и христиан, и правоверных последователей Мухаммеда; к тому же всегда был доходен. По сути, он постоянно тлел, как торф, но время от времени пламя выплескивалось наружу. В Германии уже нового времени наряду с другими выдающимися деятелями культуры дровишки в огонь антисемитизма подбрасывал и Артур Шопенгауэр.

Посеянное, конечно же, дает всходы. Старая догма марксизма, будто «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей», оказалась неприменимой к людям массы, ибо они теряли нечто большее, чем просто цепи нищеты. Увлекшись «новыми идеями», они утрачивали интерес к обыденной жизни с ее повседневными тяготами. Гиммлер, понимавший состояние умов тех, кто примкнул к нацистскому движению, утверждал, что их «мало интересовали повседневные дела, но гораздо больше – идеологические вопросы, важные не на десятилетия даже, а на века. Наш человек знает, – продолжал он, – что работает на великую задачу, которая является лишь раз в два тысячелетия». Столь же грандиозную задачу строительства коммунизма в мире ставили перед массами большевики. Перед такой задачей меркли, отодвигались в сторону лишения, тяготы реальной жизни.

Массовое общество повсюду, будь то на Западе или на Востоке, с неизбежностью плодит конформизм. Для выполнения своих функций такое общество и в прошлом, и в настоящем требует «хорошо обструганных», стандартизованных людей, ориентированных на выполнение предписанных им ролей. Массовое общество требует неукоснительного подчинения личности господствующим в нем (в обществе) нормативным устоям. Шаг в сторону – побег, со всеми вытекающими последствиями. Социализация личности в таком обществе означает полное восприятие этих стандартов, становящихся содержанием ее «я». Конформист пуще всего боится отойти от групповых стандартов, оказаться не таким, «как все», получить осуждение окружающих. Всё его поведение определяется оценками последних. Таков механизм социального контроля, социальных санкций в обществе, плодящем людей, ориентированных на жесткие нормы поведения. Что происходит с теми, кто почему-либо не может или не хочет вписаться в социальные стандарты, описал Франц Кафка в новелле «Превращение», предвосхитив наступление «нового, дивного мира».

Продвижение вверх по социальной лестнице в массовом обществе меньше зависит от сущности конкретного лица, нежели от того, что о нем думают другие, насколько сам он способен манипулировать другими и одновременно подчиняться вышестоящим. Неудивительно, что в массовом обществе нонконформистское поведение рассматривается как невротическое. Все зависит от ценностей, от ракурса восприятия. Философ Эрих Фромм опровергал эту аксиому тоталитарного общества. Он полагал, что именно соответствуя стандартам массовой культуры индивид перестает быть самим собой, тонет в массе, становится почти неотличимым от других. Он с готовностью подчиняется властям, дающим ему иллюзию безопасности и свободу от личной ответственности даже за собственную судьбу, такую свободу, которая чревата автоматизмом бытия. Конформист часто и не замечает утраты своего «Я». Он принимает внушенные мысли за собственные. Именно такое конформистское, а вовсе не отклоняющееся поведение и Эрих Фромм, и Ханна Арендт рассматривали как невротическое, как бегство от свободы, от тотального отчуждения. Хотя именно конформисты составляют большинство в любом обществе. Однако и за конформизм надо платить.

Когда Ханна Арендт говорит о том, что не одни ущербные личности поддаются гипнозу массовой истерии, что в ее плену оказываются и высокообразованные люди, интеллектуалы с развитой индивидуальностью и даже утонченностью, нельзя пройти мимо вопроса об ее отношениях с Мартином Хайдеггером, у которого она училась. Он был как раз из тех интеллектуалов, которые признали Гитлера как силу, якобы способную к преобразованиям во имя общего блага, и приспособи-лись сотрудничать с преступным режимом. Чувствуя физическое отвращение к нацизму и тем, кто его поддерживал, с беспощадностью рассматривая различные аспекты его воздействия на людей, Ханна Арендт тем не менее сохраняла дружеские отношения с Хайдеггером и после войны. Можно согласиться лишь с тем, что симпатии и антипатии – нечто вполне иррациональное. Мысль эту неплохо подтверждает фильм Лилианы Кавани «Ночной портье».

Приход эпохи масс и его последствия предсказывались еще в ХIХ веке и Достоевским, и Ницше. Философы Гюстав Лебон, Анри Бергсон, Алексис Токвиль предостерегали тех, кто был способен самостоятельно мыслить, от какой бы то ни было терпимости к демагогам, массовым предрассудкам, легковерию и жестокости. Но и они, чьи опасения, к несчастью, реализовались, не могли предположить, что грядущие события приведут к забвению личного интереса, к циничному или скучливому равнодушию перед ликом смерти, иррациональному пристрастию к отвлеченным понятиям, ставшим путеводной звездой миллионов: «светлое будущее», «пролетарская солидарность», «величие третьего рейха» и так далее одним словом, «зияющим высотам», по определению А. Зиновьева. Не случайно к непредсказуемым и неожиданным реалиям тех фантасмагорических лет философ относит и общее презрение к очевидным нормам здравого смысла. Написав об инициаторах, «устроивших весь этот ад», она имеет в виду ответственных в широком смысле слова, включая всех в Германии и других странах, кто симпатизировал Гитлеру, кто не препятствовал его продвижению к власти, укреплял его реноме в стране и за ее пределами, кто, наконец, действовал или бездействовал из страха или корысти. Но, увы, они недосягаемы. «Кто же решится всех этих господ из хорошего общества заклеймить как военных преступников!» – заключает она.

Сопоставляя нацизм и большевизм, Ханна Арендт замечает, что массы, для которых обе идеологии предназначались, сформировались из осколков атомизированного общества. Главная черта человека массы – недостаток нормальных социальных отношений, ощущения полнокровности собственного бытия.

На ранней стадии, как уже говорилось, гитлеровская партия в значительной части привлекала лиц ущербных, люмпенов, неудачников, авантюристов. Всю эту публику вожди вовлекли в свои политические игры. В корыстных целях на нацистов сделали ставку и многие крупные промышленники. Кое-кто из них, полагая использовать в собственных целях Гитлера, обманулся, так же как группа Рема – Шлейхера в рейхсвере.

В России деспотическая централизованная бюрократия в течение нескольких столетий управляла малоструктурированной массой населения, которое к началу ХХ века уже не было организовано, как прежде, ни губернскими землевладельческими звеньями власти, разрушенными реформами ХIХ века, ни слабыми, только нарождавшимися городскими промышленными ассоциациями и профсоюзами.

Ханна Арендт полагала, что Ленин пытался структурировать общество на свой манер, намереваясь любой ценой спасти завоевания революции. Потому он узаконил фактическое разграбление помещичьих усадеб деревенскими массами, чтобы создать освобожденный крестьянский класс; поощрял независимые профсоюзы и терпел ростки среднего класса, поднимавшегося в эпоху нэпа. В действительности всё было несколько иначе. Едва ли «вождь мирового пролетариата» беспокоился обо всем этом. При нем началось уничтожение и ростков среднего класса и крестьянства, которые без особого восторга воспринимали эксперименты новых хозяев жизни. Ленин лихорадочно изыскивал средства к спасению власти большевиков, той власти, которая столкнула страну в пучину хаоса. Именно Ленин, хотел он того или нет, заложил основы бюрократии «массового общества», которая, по Марксу, «владела государством как своей частной собственностью». Сталин довел до крайности тенденции, зарождавшиеся при Ленине, тенденции, к которым, несомненно, был причастен. Крестьян, как известно, Ленин особо не жаловал, не раз подчеркивал их ущербную «мелкобуржуазную природу, собственнические инстинкты», так мешавшие пролетарской революции, строительству «светлого будущего». Продолжая его линию, большевистское правительство приступило к ликвидации классов, владевших хоть какой-то собственностью. «Те, кто не попал в миллионы мертвых или миллионы сосланных работников-рабов, – продолжала Ханна Арендт, – вскоре поняли, кто здесь хозяин, поняли, что их жизнь, как и жизни их родных, зависят не от воли сограждан, а исключительно от прихоти властей всех рангов сверху донизу, от тех, в первую очередь, кто диктовал «генеральную линию партии». Они были вынуждены терпеть произвол, именовавшийся «волей партии», в полном одиночестве, без всякой помощи. Парадокс советского общества состоял в том, что уничтожение и порабощение одной части народных масс поддерживалось и одобрялось другой, многомиллионной частью, верившей или делавшей вид, что верит, и в строительство коммунизма, и во врагов народа, и это давало власти известную устойчивость. Даже кадры ОГПУ, проводники линии партии с 20-х – 30-х годов, не могли заблуждаться насчет собственной уязвимости, будто в качестве особой касты они что-то собой представляют, будто недосягаемы для тотального террора, особенно после казни Ягоды, а затем и Ежова.

Ни одно из этих гигантских человеческих жертвоприношений не было оправдано интересами государства. Многое делалось в ущерб экономике и долгосрочной политике. Ни один из уничтоженных слоев общества не выступал активно против режима, не был в действительности опасен для него. Активная, организованная оппозиция перестала существовать к 1930 году, когда на ХVI съезде партии Сталин  объявил вне закона как правый, так и левый уклоны. Изучавший документы секретных архивов бывший член Политбюро Александр Яковлев считает, что жертвами репрессий сталинского режима оказались около 35 миллионов человек.

Равенство, точнее было бы сказать, бесправие всех подданных перед лицом власти «товарищей» было одной из главных задач всех деспотов с древнейших времен. И все же такое уравнение всех в бесправии оказалось недостаточным в эпоху тоталитарного правления ХХ века, поскольку все предыдущие системы оставляли более или менее нетронутыми некоторые неполитические связи между подданными, такие, как семейные узы, профессиональные и культурные интересы. Ханна Арендт говорит о решимости тоталитарных властей «раз и навсегда покончить с нейтральностью даже шахматной игры», то есть с независимым существованием какой бы то ни было деятельности, развивающейся по собственным законам. С точки зрения тоталитарных правителей, общество «любителей шахмат ради самих шахмат» лишь степенью отличается, например, от класса сельского населения, стремившегося к самостоятельному хозяйствованию на земле. Известно вмешательство партийных функционеров в научную сферу советского общества. Гиммлер точно определил члена СС как новый тип человека, который никогда и ни при каких обстоятельствах не будет заниматься «делом ради самого дела».

Массовая атомизация в советском обществе достигалась практикой периодических чисток, неизменно предварявших групповые ликвидации. «Дабы разрушить все социальные и семейные связи, – продолжала Ханна Арендт, – чистки проводятся таким образом, чтобы угрожать одинаковой судьбой и обвиняемому, и всем тем, кто находится с ним в самых обычных отношениях, – от простых знакомых до ближайших друзей и родственников. Результат этого хитроумного и в то же время элементарного приема «обвинения в связи с врагом» таков, что как только человека обвиняют, даже просто арестовывают, почти все его прежние друзья немедленно превращаются в его злейших врагов. Чтобы спасти собственную шкуру, они спешат выскочить с часто непрошенной информацией и обличениями, поставляя подчас несуществующие данные против обвиняемого. Очевидно, это было единственным способом доказать свою благонадежность. Вчерашние друзья старались задним числом оправдать свое знакомство с обвиняемым не чем иным, как только предлогом для слежки за ним и для разоблачения его как саботажника, троцкиста, иностранного шпиона или фашиста. Если «заслуги» измеряются числом разоблаченных ближайших товарищей и даже родственников, то ясно, что простейшая предосторожность требует избегать по возможности всех тесных и глубоко личных контактов не только для того, чтобы уберечься от раскрытия своих тайн и помыслов, но и для того, чтобы обезопасить себя от всех лиц, как заинтересованных в осуждении человека с обычным низким расчетом, так и неумолимо вынуждаемых губить его перед страхом пытки и собственного уничтожения.

Ханна Арендт, как никто до нее, обнажает механизм всенародной поддержки тоталитарной власти, механизм всеобщего одобрения любой ее политики, тотального обожания, почти обожествления вождей. «В конечном счете, – утверждает она, – именно вышеназванный прием атомизации индивида, разработанный до самых фантастических крайностей, позволил большевистским правителям преуспеть в создании атомизированного общества, никогда доселе не известного и чреватого небывалыми катастрофами».

Тоталитарные движения и партии – это массовые организации атомизированных, изолированных индивидов. Их характерная черта – требование неограниченной, безусловной и неизменной преданности каждого идеалам и вождям. Последние выдвигают это требование перед своими сторонниками еще до захвата ими власти. Не в последнюю очередь атмосфера тоталитаризма культивируется вождями – выходцами из социальных низов, которые нередко доводят ситуацию до абсурда. Авторитарные тенденции нетерпимости и насилия наиболее распространены в социально неблагополучных слоях. Известно, что немало членов правящей верхушки и нацистских, и псевдомарксистских режимов в Европе и на Востоке рекрутировалось из этих самых неблагополучных слоев. Достаточно назвать Гитлера, Сталина и Мао. Выходцы из такой среды, продвигаясь по иерархической лестнице или же путем насилия захватывая власть в результате восстания, остаются носителями все того же авторитарного типа. Они воплощают собственные культурные установки во всех сферах и на всех уровнях социального бытия, создавая социальные механизмы для воспроизводства присущих им самим стереотипов.

В истории человечества восставшим угнетенным никогда не удавалось создать общество без угнетения. До сих пор ни в российской, ни в западной политологии не изжита концепция «репрессивных режимов» и «угнетенных народов – жертв таких режимов», трактующая все социальные достижения исключительно как завоевания масс в процессе социальной борьбы. На самом деле все значительно сложнее. Исторический опыт предлагает совсем другие истины. Первое: в большинстве западных обществ современный гражданский статус личности был в меньшей мере результатом завоеваний масс. Скорее он являлся результатом постепенного проникновения промежуточных слоев в политику, их непосредственного участия в политическом процессе. Второе: введение всеобщего избирательного права представляет собой хитроумный способ устранения городских бунтов. В руках правящих элит это стало средством эффективной контрреволюции. Третье: восставшие угнетенные сами собой не становятся демократами. Приведенные в действие невежественные толпы сами являются носителями репрессивного начала. Подчас бездоказательно убежденные в том, что составляют большинство в обществе, сами они мало считались с достоинством, с интересами других социальных слоев и групп, в совокупности составлявших действительное большинство. Тирания лидеров, получивших власть в результате восстания, воспринимается массами вчерашних аутсайдеров как нормальная, отнюдь не противозаконная, как необходимость подавления «угнетателей». В качестве примера можно вспомнить восторженную реакцию масс в СССР на сталинские репрессии против «врагов народа», которых оказалось многовато.

Вслед за победой восстания, как показывает исторический опыт многих государств, пришедшие к власти лидеры предпочитают начинать с нуля, уничтожив созданное предшественниками. Они воспринимают народ в качестве некоего единства, не сознавая или не желая сознавать, что в обществе имеется множество различных слоев и групп с противоречивыми желаниями и интересами. Деспоты-профессионалы знают границы своих возможностей, а способность к интроспекции удерживает их в определенных рамках. Деспоты-плебеи парят в пустоте и переходят всякие границы. Они принимают свой преходящий триумф за неоспоримый знак абсолютной ценности собственных побуждений. Деспоты-выходцы из низов не обладают ни мандатом всеобщего доверия населения (или хотя бы реального большинства), ни легитимностью традиции. Они опираются на чрезмерно раздутый репрессивный аппарат – основу машины «административного массового убийства».

Ханну Арендт особенно занимал феномен, определяемый ею как «банальность зла». Она приехала на процесс Адольфа Эйхмана в Иерусалим. Больше всего ее поразило полное отсутствие чувства личной ответственности подсудимого за содеянное. Ее впечатления о процессе изложены в книге «Эйхман в Иерусалиме. Заметки о банальности зла» (1963). – «Самое тревожное в персоне конформиста Эйхмана заключалось в том, что он ничем не отличался от многих, с немецкой педантичностью следовавших преступным нацистским законам, и что эти многие были вовсе не извращенцами или садистами, а страшно и устрашающе нормальными людьми…». Арендт получила на процессе еще одно наглядное подтверждение высказанной ею в более ранний период, в годы войны, мысли: «Обыватель – это современный массовый человек, если рассматривать его не в моменты экзальтации, испытываемой им в толпе, а под надежной или, скорее, сегодня столь ненадежной защитой четырех стен. Он настолько отделил приватное от общественного, профессиональное от семейного, что даже в себе самом уже не может обнаружить связи между тем и другим. Если его профессия вынуждает его убивать людей, то он не считает себя убийцей именно потому, что делал это не по душевной склонности, а по служебной надобности. Из личной склонности он и мухи не обидит».

Исследуя механизм действия тоталитарного общества, Ханна Арендт пристально рассматривала и отдельного человека, частицу массы, без участия которого не были бы возможными массовые преступления: «Ужас состоит в том, что в этой машине убийства каждый тем или иным образом вынужденно занимает какое-то место, даже если он не работает непосредственно в лагерях смерти». Из всего этого она делает малообнадеживающий вывод, что «каннибалами могут стать и обыкновенные люди», которые превращаются в соучастников тоталитарных властей.

Ханна Арендт не дожила до возрождения и подъема тоталитарных режимов в освободившихся от колониальной и полуколониальной зависимости азиатских и африканских странах. Она не предполагала взрыва массового исламского террора: ей казалось, что пережитых уроков нацизма человечеству вполне довольно. В годы войны германский фашизм имел активных приверженцев в арабских странах. Их привлекала прежде всего его антисемитская «составляющая». А роднит их обесценивание жизни: «Ты – ничто, движение – все!»

Сегодня арабо-израильский конфликт приобретает особый драматизм вследствие почти не скрываемого попустительства европейских стран арабскому террору. Оно имеет те же мотивы корысти, страха и ненависти к евреям, что и в прошлом столетии, хотя прикрывается фиговым листком пародии на защиту прав человека.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», №153)