Он не рвал мундир в порыве ярости. Не давал интервью, полных гнева. Не писал воззваний к совести человечества. Он пил чай в кабинете с видом на кампус и делал вид, что ничего не происходит. Его звали Николас Мюррей Батлер, он был ректором Колумбийского университета.

Когда в мае 1933 года в Германии, под радостные крики толпы, сгорали книги Альберта Эйнштейна, Томаса Манна, Зигмунда Фрейда, Генриха Гейне, Эриха Марии Ремарка и десятков других авторов, он — один из самых влиятельных университетских лидеров Америки — промолчал. Не шепотом, не взглядом, а гулким, бархатным молчанием, как умеют только ректоры. Теплым, дипломатическим молчанием, которое пахло изысканными винами и пресс‑релизами.

Среди тех, чьи книги горели в пламени нового Рейха, был и Франц Боас — еврей, ученый, основоположник американской антропологии, профессор Колумбийского университета. Батлер знал его лично. Он читал его работы, в которых Боас выступал против расизма, теперь обретавшего форму в нацистской Германии. И все равно промолчал.

Когда из немецких университетов профессоров и студентов выгоняли за то, что они были евреями, Батлер продолжал отправлять туда американских студентов. И принимал у себя тех, кто был «одобрен» лично Гитлером. Когда двое преподавателей осмелились критиковать нацистскую идеологию — Батлер приложил руку к их увольнению.

Он не был нейтрален. Он был функционален. На территории университета он здоровался за руку с нацистским послом в США. И отказался выйти на сцену вместе с немецким диссидентом, приехавшим в Америку за словом свободы. Он нарушал бойкот немецкого судоходства. И делал все это с вежливым лицом лауреата Нобелевской премии мира.

Да, это был миролюбивый человек, но лишь когда дело касалось мира порядка, а не мира человека. Порядка — с квотами на евреев. Порядка, в котором университет — исключительно «христианское учреждение». Колумбийский университет под руководством Батлера стал первым американским вузом, официально установившим антиеврейскую квоту: не по академическим заслугам, не по таланту, а по «характеру», «общему облику» и «личностным качествам».

Батлер поддерживал эту политику. Университет, считал он, должен оставаться «чистым». Он не кричал об этом, просто вежливо подписывал, внимательно формулировал, ставил галочки. И числа шли вниз: поступающих евреев становилось все меньше. А меньше — значит, спокойнее. Значит, чище. Батлер не выкрикивал лозунгов — он «шептал» политику.

И он восхищался Муссолини, хотя не понимал нацизм. Не верил в коммунизм, особенно в тот, что «еврейского происхождения». Батлер был профессором того циничного подхода, который свободу называет беспорядком, а молчание — достоинством.

Но его слова были важны. Ведь он был не просто чиновником, а оратором. Его цитировали на Рождество, его слушала страна. Он возглавлял Американскую академию искусств и литературы и Фонд Карнеги за международный мир. Его рождественские обращения публиковала The New York Times. Его комментарии по международным вопросам обсуждали в Вашингтоне. Он имел голос — а выбрал молчание.

И он такой был не один.

Ни один крупный американский университет не последовал примеру ректора Уильямс‑колледжа Тайлера Деннета, который в 1936 году прекратил академические обмены с нацистской Германией. Это был редкий поступок, непопулярный и неудобный, но честный. Остальные предпочли «не вмешиваться». Остальные, в том числе и Батлер, предпочли говорить о мире и продолжать сотрудничество с теми, кто маршем шагал под свастикой.

Позднее ставший символом американской журналистики, а тогда еще молодой Эдвард Р. Мерроу помог спасти более 300 ученых, подвергшихся преследованию со стороны нацистов. В 1935 году он писал: «То, что действительно беспокоит меня здесь — это общее равнодушие университетского мира и самодовольное спокойствие перед лицом того, что произошло в Германии».

Равнодушие и самодовольство: вот два диплома, которые университеты выписывали себе в те годы. Две кафедры, которые по‑настоящему были заняты: кафедра страха и кафедра молчания.

Батлер формировал образ Германии для Америки. И он сделал все, чтобы Америка не заметила, как под гимны дисциплине вывозят профессоров и сжигают книги.

Генрих Гейне предупреждал: «Там, где сжигают книги, в конце концов сжигают и людей». Его книги сожгли в 1933‑м. Людей начали сжигать позже. Батлер этого не прокомментировал.

Его портрет доныне висит в университетском холле. Серьезный взгляд, орден на груди. А надо бы повесить рядом пустую раму с надписью: «Здесь мог бы быть голос». Но вместо этого — молчание, растянутое на годы.

Впрочем, скажут нам, это было тогда. Тогда были нацисты. Были пожары. Были эшелоны. Теперь ведь всё иначе?

Теперь университеты, в которых ценят разнообразие, равенство, плюрализм. Теперь есть кафедры, посвященные памяти Холокоста, курсы по толерантности, гранты на изучение травмы. Только почему же сегодня в тех же университетах — в США и Великобритании, во Франции и Германии — студенты и профессора размахивают флагами тех, кто режет заложников, сжигает тела и снимает это на камеру?

Почему ректоры, как и Батлер, молчат?

Почему они, снова и снова, за «обе стороны»?

Почему студенты, которые выходят с лозунгом «смерть Израилю» и срывают со стен фотографии похищенных детей, не отчисляются, а «приглашаются к диалогу»?

Почему профессор, оправдывающий погром и изнасилования 7 октября, продолжает читать лекции о постколониальной этике?

Почему университеты, которые мгновенно осуждают любое криво сказанное слово, неделями не могут найти язык, чтобы назвать террор террором?

Так ведь мы уже это видели! Как ректор Батлер не заметил сожженных книг, так ныне ректоры не замечают сожженных людей. Мы знаем, к чему приводит это молчание. Но оно снова разливается по аудиториям, как теплая атмосфера оправдания. «Это свобода слова». «Это сложный конфликт». «Мы не можем вмешиваться в политические взгляды студентов».

Но разве свобода слова — это право призывать к убийству евреев?

Разве «сложный конфликт» — это маски с автоматами в детской спальне?

Разве университет — это место, где профессора объясняют, что геноцид и есть «сопротивление»?

История, как нам казалось, дала урок. Но этот урок не усвоен. Профессора вновь боятся сказать правду. Студенты боятся носить кипу. Еврейские преподаватели получают письма с угрозами. «Протесты» превращаются в шествия ненависти.

И снова университет молчит. Как Колумбийский в 1933‑м. Как Оксфордский в 1938‑м. Как ректор Батлер в своем помпезном кабинете лауреата Нобелевской премии мира.

Говорят: не сравнивайте. Это другое, это не нацизм.

Но разжигание костров всегда начинается с того, что костра еще нет. Сначала лишь символы. В ответ на которые — тишина. И тогда уже книги. А потом — пепел.

И если сегодня университет не встанет на сторону свободы, разума и жизни — завтра его портреты окажутся пустыми рамами.

История уже дала им шанс. И если они его упустят, то будут молчать не от сдержанности, а от стыда.