Семь дней назад ушел из жизни Филип Рот. Сегодня мы предлагаем вниманию читателей первый материал из серии публикаций июльского номера «Лехаима», посвященных американскому писателю. В специальном выпуске журнала будет впервые опубликован фрагмент русского перевода романа «Операция “Шейлок”».

Филип Рот, умерший 22 мая в возрасте восьмидесяти пяти лет, стоял в центре американской литературы почти шестьдесят лет — всего лишь вчетверо меньше, чем длится история его страны. Он уже шесть лет как объявил, что уходит из литературы на покой, и от него, очевидно, не следовало ждать новых книг; так почему же его смерть кажется столь огромной потерей, почему возникает ощущение, что у читателей отняли что‑то невосполнимое? Возможно, потому, что Рот был последним из грандиозных прозаиков середины ХХ века, живым напоминанием о временах, когда блестящий литературный талант, статус автора бестселлеров и звание знаменитости могли сочетаться в одном человеке — вот такой был поразительный «комплект подарков судьбы». У нас еще остаются писатели, не менее талантливые и признанные, чем Рот, но ни один из них не выглядит столь грандиозно. Оплакивая Рота, мы одновременно оплакиваем тот факт, что литература растеряла свою былую значимость; трудно вообразить, что сегодня какой бы то ни было, даже самый дерзкий роман окажет эффект, сопоставимый с влиянием «Случая Портного» на культуру в 1969‑м.

Конечно, многие читатели находят Рота удушливым или токсичным, а причиной тому — исступленно‑личный характер его творчества. Вивьен Горник первой раскритиковала его женоненавистничество; Дэвид Фостер Уоллес считал его эгоистичным динозавром, одним из той когорты окаменелостей, к которой принадлежали Сол Беллоу и Джон Апдайк. Эти упреки в адрес Рота в чем‑то справедливы; действительно, читать Филипа Рота непременно означает читать, на том или ином уровне, про Филипа Рота. Чье бы имя ни носил персонаж, о котором он писал, — его собственное или имя его альтер эго (Натан Цукерман, Дэвид Кепеш) — герои Рота всегда были его дублерами. То были агрессивные, сладострастные мужчины, которые изъяснялись тем красноречивее, чем сильнее кипятились. Он не практиковал ни толстовскую беспристрастность, ни нюансировку в духе Генри Джеймса; существует много регистров прозы, к которым он даже не притрагивался. Но пределы способностей — не недостатки, а контуры, благодаря которым мы можем отличить гениальность конкретного писателя от других.

Одна из поздних книг Рота называлась «Возмущение», и это чувство было для него подлинной музой: его вдохновляло все, что только могло его раздражать. Никто из американских писателей не произносил таких возмущенных тирад, как Рот (этой технике он научился в том числе у Луи‑Фердинанда Селина, великого француза‑антисемита), а выслушивать подобные тирады не всегда приятно. Но тирады Рота обычно были бодрящими и увлекательными. Мало кто из писателей, кроме Рота, умеет сделать так, чтобы страница засияла, накаленная обдуманным гневом. При всей его нелюбви к узкому морализаторству (эта нелюбовь — один из лейтмотивов его творчества, кто бы ни произносил проповеди — еврей или нееврей, либерал или консерватор), сам Рот был в некотором роде моралистом. Для него высшей ценностью была честность, а честен он был в основном тогда, когда говорил о неприглядности вожделения (которое в таких персонажах, как Микки Шаббат из «Театра Шаббата», претворяется в бесспорную жизненную силу). На мир Рот смотрел мрачно, особенно когда старел и все отчетливее видел перед собой смерть; в этом его огромное отличие от писателя, которого часто упоминают вместе с ним, — от Сола Беллоу, которого влекло все потустороннее. Для Рота жизнь — это тело, а, значит, с требованиями тела надо считаться, даже когда они эгоистичны и безрассудны.

Как на раннем, так и на позднем этапе еврейство было одним из главных раздражителей, которые, подобно песчинке в раковине моллюска, превратились у Рота в жемчужины — в его творения. Рассказы из его первой книги «Прощай, Коламбус» доныне остаются в числе самых острых текстов, написанных об американском еврействе и против американского еврейства, текстов, на которые нечего возразить; раввины, ополчившиеся на эту книгу, резонно восприняли ее как отъявленное хулиганство. Но Рот настолько сильно верил в Америку, что ему и в голову не приходило, будто еврейскому писателю опасно хулиганить. В «Литературном негре» Натан Цукерман получает письмо от крупной шишки из своего родного городка — судьи Ваптера, который отчитывает его за манеру писать о евреях: «Написали бы вы такой рассказ, если бы жили в 30‑е годы в нацистской Германии?» С точки зрения Цукермана и Рота, этот вопрос сам себя отменяет: Америка — вовсе не нацистская Германия. Мысль, что Америка могла бы пойти по пути нацистской Германии или однажды все же им пойдет, была для Рота самым страшным кошмаром, который он воплотил в лучшей из своих поздних книг — «Заговоре против Америки».

На творческом пути Рота наступил момент (возможно, с появлением «Американской пасторали», опубликованной им в 1997‑м, в возрасте шестидесяти четырех лет), когда вечно молодой смутьян начал окукливаться, закупоренный в облике великого литературного деятеля. Рот сделался одной из тех фигур, которым дают премии (и получил все, кроме Нобелевской, которой определенно заслуживал, как никто другой). Ирония судьбы достигла кульминации, когда даже Еврейская теологическая семинария удостоила его почетной ученой степени, утихомирив призрак судьи Ваптера. Но мы окажем Роту дурную услугу, если будем читать его, словно общепризнанного классика, который благополучно угнездился на полке с томами «Библиотеки Америки» «Библиотека Америки» — серия книг американских классиков, издается одноименным некоммерческим издательством. — Примеч. перев. . Рот был опасным писателем, одним из тех, с кем препираются, одним из тех, о ком спорят, — а не из тех, кого флегматично хвалят. Для читателей будущего его книги всегда останутся динамитными шашками, которые готовы не оставить камня на камне от самоуспокоенности и морализаторства. Книги продолжают жить. 

Оригинальная публикация: Remembering Philip Roth, a Giant of American Literature