В прошлом месяце исполнилось 110 лет со дня рождения Анатолия Рыбакова

Уроженец Чернигова, в послеоктябрьские годы он с тысячами провинциалов отправился покорять столицу, будто сзывавшую их еще не запрещенным малиновым звоном. К этому звону они не прислушивались, но приглядывались к укладу. Селились в клетушках и общежитиях, не отрекаясь от наполеоновских планов.

Молодой Рыбаков фантазировал меньше других, не зарекался от сумы да от тюрьмы. (И не напрасно.) Работал, упорно учился, вникая в происходящее и убеждаясь в его коварстве. Получив инженерный диплом, овладел высоким искусством западных танцев, колесил по городам, обучая молоденьких с перманентом делопроизводительниц из всевидящего и всеслышащего ведомства. Те, удостоившиеся благосклонности столичного ходока, давали ему знать, когда рвать когти, и он стремительно менял место временного жительства.

Летом сорок первого западные танцы пришлось сменить армейским отходом на восток. Прослужив в воюющей армии четыре года, он остался жив, избежал ранений, но о купании в ледяной воде будут пожизненно напоминать легкие и суставы рук.

Это и многое другое мне известно из его рассказов после нашего довольно позднего знакомства.

В дверь резко постучали. Так не заведено было стучать в переделкинском Доме творчества.

На пороге невысокий кряжистый человек в летней рубашке с расстегнутым воротом.

«Рыбаков Анатолий Наумович».

«Очень приятно. Но вы ошиблись дверью».

«Я не ошибаюсь. Должен выразить вам благодарность».

Никакого повода для визита этому не ошибающемуся классику я не давал.

Убей Б-г. Не поддерживал я его. Он что-то путает, но самолюбиво стоит на своем. Его творения меня не шибко занимали. Пускай считает, что поблагодарил, и отправляется на все четыре стороны.

Пришелец же, закинув ногу на ногу, просил меня собраться, пройтись с ним, дабы убедиться в его правоте.

Меня, признаться, малость коробило от такого напора. Деваться, однако, некуда. Пошли. Сперва по улице Серафимовича, потом по Довженко. Это уже Мичуринец, поселок, примыкающий к Переделкину. Одна половина дачи типа «трамвай» принадлежала Анатолию Рыбакову, вторая — Маргарите Алигер.

Обстановка довольно аскетичная. Книг сравнительно немного. На стене портреты — видимо, родителей. Рукописный девиз: «Чтобы написать, надо писать».

Следов женщины не заметно. Позже выяснится: затяжной развод. Хозяин шуровал в ящике письменного стола, рылся в папке. Удовлетворенный, достал вырезку — моя недавняя статья в «Литературке». Карандашом подчеркнута короткая фраза. Ее нехитрый смысл: зря критика обрушилась на роман Рыбакова «Лето в Сосняках» — лучшее из написанного им. И только-то.

Роман мне понравился больше, чем предыдущие рыбаковские сочинения в духе «производственной прозы», одно из них сподобилось получить Сталинскую премию. Довольно популярные детские повести я не осилил.

«И это все?» — удивился я.

«Доброе слово и кошке приятно. Вы то должны понимать».

«Лично я добрыми словами не избалован».

«Потому-то и решил свести с вами знакомство».

После чаепития Рыбаков проводил меня. Я вынес убеждение, что свои романы он пишет не по «велению души». Не такая уж редкость в советской изящной словесности. Копит силы? Но для чего?

Вскоре мы перешли на «ты», на постоянные встречи.

В этих моих заметках речь пойдет лишь о двух книгах Рыбакова, принесших ему известность в стране и за ее пределами. Они писались на моих глазах. Многое читалось по частям. Мнение о них складывалось годами. И теми уже, когда Анатолия Рыбакова не стало.

Не буду преувеличивать нашу дружбу, миновавшую разные стадии. Полного постоянного единогласия все же не было. Но солидарность, поддержка писателя, одним из первых рвавшего путы соцреализма, несомненна.

Замысел «Детей Арбата» меня поразил. Отличный рассказчик, Рыбаков умел передать главное, следя за твоей реакцией. Иногда провоцировал спор, чтобы выйти победителем.

Я не сразу оценил «Тяжелый песок». Тем более что работа над ним потребовала перерыва в написании «Детей Арбата».

Его рациональность не заглушала того, что именуют «зовом сердца». Не заглушала, но пыталась вогнать в рамки.

Мне представлялось странным — прервать работу над «Детьми Арбата» и взяться за «Тяжелый песок». (Не поручусь, но, по-моему, обе книги с самого начала имели свои названия.)

Да, завоевание Белокаменной, московские вузы и московские романы, столичное окружение и столичные карьеры. Но у кого-то еще и пепел гетто…

Замысел отличался размахом и дерзостью. Накопленный писательский опыт тут не всегда подспорье.

Годами методично вытравливался из памяти Бабий Яр. Уничтожение еврейских захоронений вошло в традицию.

Государственный антисемитизм не довольствовался кампанией космополитизма, делом врачей, шутовством Антисионистского комитета. Одна из целей — вычеркнуть еврейское сопротивление нацизму. По идее Рыбакова, во главе восставшего гетто — женщина, красавица, способная на высокую любовь и на испепеляющую ненависть.

Рахили Рахленко суждено быть женой Якова Ивановского, полуеврея-полунемца, родившегося в Базеле в профессорской семье выходцев из России. Профессорский сын покинул Швейцарию, предпочтя сапожничать и быть отцом многочисленного потомства, выращенного с Рахилью…

Первоначальные, еще туманные планы Рыбакова мне показались стоящими. Но зачем спешить? Завершив «Детей Арбата», будет сподручнее создавать «Тяжелый песок».

Выслушав мои доводы, Рыбаков включил магнитофон. Раздался голос пожилой женщины, говорившей с еврейским акцентом.

«Это моя тетя. Слушай ее».

После этого я не лез с советами. А он исступленно работал.

Гетто предшествовали долгие годы любви родителей, сложности в жизни детей, чьи-то взлеты, чьи-то неудачи.

Одна из писательских особенностей Рыбакова на этой стадии — доскональная разработка каждого характера, каждой линии. Ему постоянно нужны подробности. Житейские, служебные, психологические. Необходим фон. А он то и дело меняется на протяжении более чем тридцати лет — от встречи Рахили Рахленко и Якова Ивановского до гибели обитателей гетто, поднявших восстание, обрекавшее их на смерть…

Рыбаков, стреляный воробей, не сбрасывал со счетов ни редактуры, ни цензуры. Один из его тактических приемов вызывал у меня сомнение — передача роли рассказчика сыну Рахили Борису. Он, подобно автору, кончил московский вуз, провоевал Отечественную, женился на русской девушке и удостоился права вести повествование чуть-чуть со стороны. Какие-то шероховатости в его речи, упрощения подлежали амнистии.

Не сомневаюсь в душевном натиске, побудившем на три года отложить одну рукопись и приняться за другую. («Дети Арбата» — 1966–1983, «Тяжелый песок» — 1975–1977). Но, достаточно хорошо уже зная Рыбакова, стреляного воробья, убедился: он семь раз отмерит, потом отрежет.

Работая, не давал себе послаблений. Чувствовал неизбежность перемен и не спешил с последней точкой в «Детях Арбата». А с «Тяжелым песком» торопился.

Когда мы, сговорившись, отправились в Ялту, я околачивал груши, он — вкалывал.

Дописывая последние страницы «Тяжелого песка», готовил себя к осложнениям. Но их возникло больше, чем следовало ожидать.

Рукопись вызвала легкую оторопь в ЦК. Почему в ЦК? Редактор «Октября» Анатолий Ананьев, испытывая добрые чувства к роману и автору, не решал судьбу рукописи. Старая площадь не собиралась сдавать свои позиции. Замечания делались частными порциями. Как лекарственные вливания. И Рыбаков, введенный этим методом в заблуждение, вносил те или иные поправки. Мрачнея раз от разу. Но утешая себя: эта — последняя.

Лева, один из младших Рахленко, после успешной комсомольской карьеры продвигался вверх. Пока не оказался в «черном вороне» — распространенном виде транспорта тридцать седьмого года.

Вдруг выяснилось, что никакого тридцать седьмого и в помине не было. Подавленный Рыбаков вернулся из Москвы и сел под плакатик, гласивший: «Чтобы написать, надо писать». Но теперь нечто новое, не предусмотренное. Чтобы Левиным арестом и не пахло.

Оказывается, он вместе с женой погиб под колесами поезда. И по служебной лестнице продвигался вовсе не так успешно. С понижением был направлен в другой город, а там этот поезд, стоявший, видимо, на запасном пути.

Вспомним. Тридцать седьмой год, воодушевлявший фюрера, сближая его с вождем народов, исчез. Социалистическая законность торжествовала. Равно как и антифашизм.

Но истязания Рыбакова не кончились. Оставалась еще такая незадача, как праздник в городке по случаю приезда в гости Левиного брата, боевого пилота Генриха.

Явление Генриха сопряжено с другой претензией, которую Рыбаков не исключал и в предвидении ее сделал кое-какие шаги. Рассказчик Борис пламенно вещает об интернационализме, об «Интернационале», хотя его уже заменили гимном во славу «Великой Руси».

Все это разумно, правильно. Но слов мало. Нужны люди разных племен, не менее деятельные, чем евреи.

Необходимо увеличить численность русских, украинцев, белорусов, полукровок и в мирное время, и в войну.

Едва сдерживая солдатскую лексику, Рыбаков пишет визит заново, окружая Генриха «детьми разных народов».

Когда он прочитал новые страницы, я не выдержал и посоветовал добавить эфиопа либо китайца.

Обычно Толя за словом в карман не лез. Но теперь смущенно пробормотал что-то вроде «переборщил».

Поскольку в окончательном варианте все же остались сопровождающими командир и один из пилотов, пришлось закатить торжества на весь городок, устроить грандиозное застолье, воспроизводить лирические связи гостей с аборигенами женского пола…

Вся эта липа особенно неуместна: вот-вот грянет война, городок ждет оккупация. Обладателей нашивок с шестиугольной звездой — гетто.

Их, восставших, поведет Рахиль Рахленко. Но ждет их не победа, а смерть.

Тела Рахили и Якова не удается обнаружить. Это исчезновение как-то перекликается с библейским эпиграфом. Со словами на могильной плите: «Все прощается, пролившим невинную кровь не простится никогда».

«Тяжелый песок» пострадал от канонов соцреализма, в ту пору еще нерушимых, и от чудовищного вмешательства в текст.

И все-таки Анатолий Рыбаков добился своего. Книга о восставшем гетто увидела свет и заслужила благодарность. Одно из предостережений о терроризме, проливающем невинную кровь. 

Едва завершив «Тяжелый песок», не давая себе передышки, Анатолий Рыбаков вернулся к «Детям Арбата». К роману о человеке, безотчетно противостоявшем системе. Противостояние это необычно. Человек — убежденный сторонник системы. Но от остальных бесчисленных сторонников его отличает благородство. Врожденное благородство, упрочаемое трогательной верой в соответствие системе.

Житель Арбата 30-х годов Саша Панкратов неизменно благороден. Безотносительно к сиюминутным обстоятельствам или категориям типа «выгодно» — «невыгодно», «опасно» — «безопасно», «целесообразно» — «нецелесообразно». Слово, столь частое в разговорной и письменной речи XIX века, в ХХ-м будто бы потеснилось, уступив место словам, более соответствующим новым дням.

Сам Саша не усматривал в своем благородстве чего-либо исключительного. Для него оно пребывает в родстве с такими понятиями, как честность, идейность, верность слову, сострадание.

Не думаю, будто Рыбаков склонен был педалировать это свойство. Он его воспринимал примерно так же, как герой. И неудивительно. Герой был для него идеалом. Но несколько иначе, чем Рахиль Рахленко. Она была идеальна в необычных обстоятельствах, способна на нечто из ряда вон выходящее, сознавая: это — исключение. Саша Панкратов не видел ничего невероятного в своей участи ссыльного. Ему еще подфартило, влиятельные люди сумели смягчить наказание.

Их возможности сходят на нет. Но ему недостает воображения представить себе этих людей у стенки расстрельного подвала, в теплушках, набитых зеками…

Благородство — великое достоинство. Только оно далеко не всегда одаряет зоркостью. Саша Панкратов без труда раскусил подонка Юру Шарока. Но представить себе эту мразь, шовиниста безжалостным даже к любимой женщине (сильнейшая сцена в романе — аборт Лены под нажимом Шарока) ему не дано. Как не дано понять многое происходящее в Москве, откуда он сослан в холодные края, где Макар телят не гонял.

Его отвага, благородство в какие-то минуты помогают тем, кто стал близким. В какие-то, кому-то…

Он оторван от Москвы, от жизни, что кипит на Арбате, на Петровке, в Охотном ряду. От матери… Ему неведома мутная жизнь столичных ресторанов и бильярдных, среди спекулянтов, дельцов, соглядатаев и потаскух. (Рыбакову были доподлинно известны эти злачные места, их нравы, их герои и жертвы…)

Роман «Дети Арбата» охватывает ровно год.

Простых лет тогда не было. 1934-й — «съезд победителей». Единодушные аплодисменты и восторженные кличи, бурное поношение давно раскаявшихся не спасут ни их самих, ни победителей от расправы. Более проницательные чувствуют приближение черных дней. Но не угадывают их черноту.

После 1929 года, когда пятидесятилетнего узурпатора провозгласили вождем революции, победителем в гражданской войне, 1934-й доводил его власть до безграничной тирании, не делающей исключения для спутников, многократно доказавших свою собачью верность.

Верность тоже вызывала подозрение. А если в ней проскальзывали нотки самостоятельности, подозрение перерастало в манию. Ее жертвой к концу года станет С. Киров. Его убийство — сигналом к поголовному террору.

Позволю себе двумя штрихами дополнить 1934 год.

Летом Гитлер уничтожил часть штурмовиков, спустя два месяца стал фюрером и рейхсканцлером, Сосредоточил в своих руках всю законодательную и исполнительную власть.

Вряд ли это прошло мимо внимания Сталина, не побудив его последовать — на свой лад — примеру Гитлера. К чему-то каждый из них приходил сам, что-то заимствовали друг у друга…

Благодаря Саше Панкратову политический роман обретает пространственную глубину человеческой трагедии…

Панкратов словно бы присутствует при разговоре за глухими стенами, под охраной, установленной верным палачом Ягодой и не мерее верным холуем Поскребышевым (с доскональностью, присущей этому роману, раскрывается кухня повара, готовившего острые блюда).

Прочитав толстые папки с машинописью, я поздравил автора: «Твой лучший роман. Но…»

Он перебил: да, напечатать будет трудно.

«Боюсь, невозможно».

О переправке за границу речи не шло.

Рыбаков туда-сюда. Шлагбаум. Года через два оживился. Его принимали в ЦК. На высоком уровне. Обнадеживали. Я не верил. Он набросился на меня: «Ты не понимаешь ситуацию».

Был прав. Но и сам понимал не до конца. 

Началась перестройка. «Дети Арбата» пришлись в масть. Хотя касались давно вроде бы минувших дней. Кому сейчас интересен тридцать четвертый год, «съезд победителей», коварство давно разоблаченного культа? Многим, очень многим. Страна зачитывалась романом.

Думаю, своим успехом «Дети Арбата» в первую голову обязаны Саше Панкратову. Благородство способно противостоять системе. Не посягая на ее устои. Не посягал и рыбаковский роман.

Конец перестройки предвещал закат «Детей Арбата».

Новые времена обладали многими достоинствами. Но в благородстве не нуждались. Общество деморализовано слабо продуманными реформами. Люди сбиты с панталыку.

А. Рыбаков, похоже, этого не замечал. Его энергия искала выход. Еще две книги, прошедшие стороной.

Организация российского Пэн-центра.

Обмен квартиры.

Словно искал себе дело. Не считаясь с возрастом. Со здоровьем. Особенно мучили артритные боли рук. Да и с легкими нелады.

Он отправился в Штаты, где медицина сумела помочь, ослабить боли. Но эликсир бессмертия и там не изготовлен.

Анатолий Наумович Рыбаков похоронен в Москве, на Кунцевском кладбище.

Это далеко от окраины украинского городка, где могилы погибших обитателей гетто. Теперь — в другом государстве. Но сын Арбата до последней минуты помнил, откуда он пришел. И что оставил на земле, где делал первые шаги.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 116)