9 ноября в Париже на 93‑м году умер художник Эрик Булатов (1933–2025) — знаменитый концептуалист, когда‑то один из лидеров московского художественного андеграунда, а в последние годы один из самых успешных отечественных живописцев, снискавший славу и за рубежом.

«Добро пожаловать», «Живу — вижу», «Тучи растут», «Свобода есть свобода» — все эти работы Булатова с говорящими названиями, которые смотрят на нас с холстов, мгновенно возникают в памяти, стоит упомянуть автора. Гигантские красные буквы «СЛАВА КПСС» почти полностью закрывают квадрат окна, словно преграждая путь в небо. Но скользящие по небосводу облака отрывают коммунистический лозунг от плоскости и убеждают нас, что шанс просочиться наружу есть, и в заборе, сложенном из букв, брешь найдется, стоит только поискать.

Свобода — понятие, олицетворяющее творчество Эрика Булатова. Облака в просвете окна, вселяющие надежду на свободу, символизируют ту же попытку эскапизма, бегства от унылой реальности, какой у Ильи Кабакова, почти ровесника и друга юности Булатова, стала его первая тотальная инсталляция «Человек, улетевший в космос из своей комнаты». В детстве они вместе учились в Московской специальной художественной школе — третьим в компании был Олег Васильев, и втроем они поступили в Суриковский институт. Только Кабаков с Васильевым учились на факультете графики, а Булатов поступил на живопись.

Их многое роднило, и речь не только об иллюстрировании детских книг, чем все трое активно и успешно занимались: книжная иллюстрация в те времена хорошо оплачивалась и позволяла художникам жить в своей профессии, не идя на компромиссы с властью и совестью. Именно Кабаков привел Булатова с Васильевым в «Детгиз». Но сначала Булатов привел Кабакова в мастерскую Роберта Фалька, которого оба они называли своим учителем. При этом ничему конкретному тот их не учил, они просто приходили в его мастерскую, а Фальк показывал свои новые работы.

Забавно, но Булатов настаивал, что Кабаков туда попал лишь незадолго до смерти Роберта Рафаиловича (скончавшегося 1 октября 1958‑го) и едва ли успел побывать в знаменитой мастерской в Доме Перцова больше двух раз. Тогда как сам Кабаков писал, что с лета 1957‑го, едва окончив институт, они «регулярно, два раза в неделю, ходили к нему [Фальку] на его чердак в мастерскую на набережной», и его, 24‑летнего Кабакова, «очень волновала тогда мощная, таинственная живописность холста, при жалком, ничего не значащем положении предметов или людей».

Другим своим главным учителем Булатов считал Владимира Фаворского: «Он мой главный учитель, хотя формально я на это никаких прав не имею, но он по‑настоящему повлиял на меня. Я ему никогда не подражал, но он сформировал мои мозги. Пространственность и свет — главное, что я понял и от него получил. Это осталось основным для меня».

Булатов и правда конструировал пространство своих картин, выверяя перспективу, наполняя объем воздухом и персонажами, которые, все без исключения, казались второстепенными, а главными были воздух, небо, вода — и текст, понятный лишь русскоязычным зрителям.

Между тем первый громкий успех его ждал за границей, где работы Эрика Булатова можно увидеть в Центре Помпиду, венской «Альбертине» и на других престижных площадках.

С Ильей Кабаковым в 1960–1970‑х годах Эрика Булатова роднило и «место действия»: их мастерские находились в шаговой доступности друг от друга, и благодаря этому в истории московского неофициального искусства возникло такое понятие как группа художников Сретенского бульвара.

Группа, которой на самом деле не существовало, хотя сегодня о ней пишут как о факте в летописи истории искусства. В действительности были художники, обитавшие в окрестностях Чистых прудов и объединенные идеей независимости от официального искусства. А по территориальному признаку их объединил чешский историк искусства Индржих Халупецкий, бывавший в Москве и причисливший к группе Сретенского бульвара Илью Кабакова, Владимира Янкилевского, Виктора Пивоварова, Эрика Булатова, Олега Васильева и Эдуарда Штейнберга.

Но также еще один важный момент роднил Эрика Булатова с Ильей Кабаковым: происхождение. То, что Булатов галахический еврей, не очень широко известно. Возможно, для самого Эрика Владимировича его еврейство казалось не то чтобы деталью несущественной, но в какой‑то мере крамольной: он считал себя русским художником и настаивал, что, перебравшись в 1989 году сначала в Нью‑Йорк, а оттуда в Париж, никуда на деле не эмигрировал, но лишь «сменил место работы».

В одном из недавних интервью, говоря за себя и жену Наташу, художник признавался, что «все там [в России] у нас осталось — квартиры, родные, мастерская. Я скучал по России…»

Спутники молодых лет Эрика Булатова помнят, как он писал портрет мамы, сидящей перед телевизором, и помнят саму его маму Раису Павловну. Она родилась в польском Белостоке и в 15 лет, увлеченная революционными идеями, сбежала из отчего дома, а затем нелегально перешла границу с советской Россией.

В СССР она попала, говоря лишь на идише и польском, но быстро выучила русский и три года спустя уже уверенно работала стенографисткой. Встретила своего будущего мужа, убежденного коммуниста Владимира Борисовича Булатова. Он был родом из Саратова, там они поначалу и поселились.

В 1933 году, когда родился их единственный сын, семья жила уже в Свердловске. А между Саратовом и Свердловском была Москва, где будущие родители художника, оба большие любители театра, ходили во МХАТ, восхищались игрой еще не покинувшего СССР Михаила Чехова в «Эрике XIV» Августа Стриндберга, и из их зрительских восторгов родилось необычное имя сына.

Булатов охотно рассказывал, что художником стал благодаря папе, заметившему, что шестилетний сын отлично рисует, и высказавшему пожелание, чтобы мальчик стал художником.

В 1944‑м отец, ушедший в самом начале войны на фронт, погиб. Последний раз они виделись незадолго до гибели отца, когда тот приезжал в короткий отпуск. Мать растила сына одна. Она была натурой артистической, критически настроенной по отношению к властям, в последние годы жизни активно перепечатывала самиздат: Мандельштама, Цветаеву. Перепечатала всего «Доктора Живаго». Через всю свою невеселую, полную трагедий жизнь умудрилась она пронести привычку к свободе — и нашла способ передать ее сыну.