«Сутин — это Кафка в живописи»
Материал любезно предоставлен Tablet
Первый вариант рассказа Франца Кафки «В исправительной колонии» написан в 1914 году, в самом начале Великой войны. Двумя годами ранее, в 1912‑м, нищий Хаим Сутин приехал в Париж 19 лет от роду с 50 рублями, не зная ни слова по‑французски. Сутин был родом из маленького городка в Российской империи, из ортодоксальной еврейской среды. Кафка, напротив, родился в семье ассимилированных чешских евреев, где дома говорили по‑немецки. Его отец был человек состоятельный, владел в Праге магазином. И все же оба, один в живописи, другой в литературе, предрекли в своих произведениях одно и то же — уничтожение евреев в Европе.
Вот что пишет Джон Апдайк в предисловии к Полному собранию рассказов Франца Кафки:
«Испытав на себе отцовскую тиранию и выморочность бюрократии, он рисовал себе кошмары, которые оказались пророческими. Его молодой ученик Густав Яноух , составивший агиографическую книгу “Разговоры с Кафкой”, однажды предположил, что его творчество — “зеркало завтрашнего дня”. Как пишет Яноух, Кафка закрыл лицо руками и, раскачиваясь взад‑вперед, повторял: — Вы правы, вы определенно правы. Вероятно, поэтому я ничего не могу закончить. Боюсь правды… Надо помалкивать, если ничем не можешь помочь… По этой причине всю мою писанину надлежит уничтожить.
Яноух также утверждает, что однажды, когда они шли мимо пражской Старо новой синагоги (той самой, которую Гитлер намеревался сохранить в качестве глумливого мемориала исчезнувшему народу), Кафка заявил, что люди “попытаются стереть синагогу в прах, уничтожив самих евреев”».
И у Кафки, и у Сутина находишь воплощение кошмаров, которые оказались пророческими. Видный историк Эзра Мендельсон согласился с Апдайком: «Романами и рассказами Кафки движет логика кошмара». Это свойство — «логику кошмара» — я увидела и на некоторых картинах Сутина. (В других случаях картины больше походили на реконструкцию ощущений от кошмара.)
В 1943 году, во Франции, Сутин стал жертвой нацистов. Из‑за сильного обострения язвы желудка ему потребовалась срочная медицинская помощь, но, поскольку больничная администрация непременно опознала бы в нем еврея, он был вынужден ехать тайно, спрятавшись в фургоне. Чтобы сбить со следа полицию, фургон ехал кружным путем и добрался до больницы с опозданием на сутки. За это время Сутину стало совсем худо. Он умер на операционном столе.
Как часто в историях о том, что происходило с евреями, фигурирует это роковое опоздание на сутки… Если бы философ и писатель Вальтер Беньямин оказался в испанском городке Портбоу на сутки раньше или на сутки позже, у него не было бы причины покончить там жизнь самоубийством. С другой стороны, Кафке, возможно, еще повезло, что он умер за 10 лет до Холокоста. Но всех трех его сестер убили нацисты.
Кафка и Сутин появились на свет с разницей в 10 лет: первый — в 1883 году, второй — в 1893‑м, 125 лет тому назад . С 1893‑го по 1924 год они были современниками, хотя сведений о том, что они когда‑либо встречались, нет. Некоторые рассказы Кафки увидели свет на немецком языке уже в самом начале ХХ века, но вряд ли Сутин прочел хоть один из них и даже слышал об их авторе.
Мысль, что Кафка и Сутин как‑то связаны между собой, впервые осенила меня прошлым летом в Париже. В первые дни после приезда я пошла с одним своим учеником в «Оранжери» — снова посмотреть на «Кувшинки» Моне. (Именно в этом музее, в двух пустых овальных залах, спроектированных специально под эти холсты, выставлены восемь огромных картин цикла.) Их красота просто сразила меня. Следом мы отправились на выставку «Американская абстрактная живопись и поздний Моне». Чтобы посмотреть ее, пришлось доехать до самого Парижа.
Я знакома с версией, что основное влияние на абстрактный экспрессионизм в живописи оказал поздний Моне. Мой друг, искусствовед Клемент Гринберг, написал об этом статью для своей главной книги «Искусство и культура». И все равно я была несказанно рада посмотреть выставку, где по стенам почти на всех табличках были цитаты из Гринберга и даже несколько его фотографий.
Но там было кое‑что еще — целый зал картин Хаима Сутина! Они‑то там почему? Табличка на стене объяснила мне, что в «Оранжери» хранятся не только восемь «Кувшинок», но и собрание Жана Вальтера и Поля Гийома , в котором имеется несколько работ Сутина, — собственно, крупнейшая в Европе коллекция его произведений. Вначале мое внимание привлек «Натюрморт с фазаном». Вглядевшись в него, я обернулась к своему ученику и выпалила: «Сутин — это Кафка в живописи». В первую голову картина напоминала о рассказе «В исправительной колонии», где столько орудий пыток и казни.
Приспособление вроде шланга, вставленное в горлышко кувшина, вызвало ассоциации с пыточной машиной из рассказа «В исправительной колонии» — механизмом, применяемом для убийства людей за какие‑то неопределенные преступления. Лапы фазана напоминают человеческие ступни — можно различить даже некий намек на обувь; кажется, что тело истерзали этим кувшином с горлышком и бросили умирать. На первом плане — ни к селу ни к городу — чахлый стручок красного перца.
Затем я обернулась к полотну, которое называется просто «Стол». Такое же тревожное ощущение от двух неопределенных предметов, в которых можно предположить изуродованные трупы. Что это — засевшие в памяти следы погромов, свидетелем которых Сутин был в детстве в России? Самый знаменитый погром произошел в 1903 году в Кишиневе — неподалеку от Белоруссии, где жил в то время 10‑летний Сутин. Или это пророчество о том, что еще впереди?
Другой образ, который вызвало из моей памяти это полотно, — кусок мяса, пожираемый кротом в незаконченном рассказе Кафки «Нора»: «… я выбираю хороший кусок освежеванного мяса и с ним заползаю в кучу земли» .
Натюрморты традиционно создавали атмосферу красоты и покоя либо выставляли напоказ богатство заказчика. Как далек Сутин от этой традиции, восходящей к мастерам XVIII века — таким как Луис Мелендес и Жан‑Батист‑Симеон Шарден! Даже в ХХ столетии он шел не в ногу с другими живописцами. Такие его современники, как Пауль Клее, писали натюрморты, но обычно ради того, чтобы разработать новые цветовые соотношения в абстрактных композициях.
Спустя неполных два месяца, когда перед моим мысленным взором еще стояли картины Сутина из «Оранжери», я пошла на выставку «Плоть» в Еврейский музей. Экспозицию открывала довольно традиционная картина «Рыба, перец, луковицы» (1919), одна из 50 работ Сутина, приобретенных в 1922 году Альфредом Барнсом ; эта сделка изменила профессиональное и экономическое положение художника.
Но невдалеке, боковым зрением, я могла разглядеть тревожный «Натюрморт с селедками» 1916 года. Казалось бы, это подражание «Натюрморту со спаржей» (1880) Мане, но работа Мане мила и комплиментарна, а работа Сутина горячечна и убийственно беспощадна. Две обыкновенные вилки, нависающие над смятенными селедками, превращены в орудия пыток. Рыбешки либо мертвы, либо, разинув рты, агонизируют. В английском языке слово still life ассоциируется с жизнью, но я подумала, что эта картина, как и многие другие, — о смерти.
В следующем зале висели три картины Сутина, изображающие туши (стены здесь в приглушенных тонах, чтобы лучше оттенять эти полотна). Развеска просто гениальная — она позволяет посетителю рассмотреть каждую картину по отдельности, а затем все три вместе. На мой вкус, «Говяжья туша» (1925) из галереи Олбрайт‑Нокс превосходит остальные варианты.
О свежей крови на этой туше написано много. Но эта картина вновь напомнила мне рассказ «В исправительной колонии». В отличие от Рембрандта, изображавшего туши более спокойно и отрешенно, окровавленная туша на картине Сутина — по‑видимому, останки совсем недавно забитой коровы. В рассказе Кафки машина для казней — «Борона», как она у него называется, — работает на глазах у всех. Жертву не судят, но ее виновность «всегда несомненна» — наподобие того, как евреев, не повинных ни в одном преступлении, хватали при облавах и отправляли в лагеря смерти спустя два десятка лет после того, как был написан первый вариант рассказа «В исправительной колонии».
В рассказе Кафки упоминается всего один изъян аппарата — «большая загрязненность».
Почти такой же ужас я испытала при виде «Подвешенной индейки». Рассматривая это изображение обезглавливания, мы становимся свидетелями того, как птица расстается с жизнью. Что это: самоубийство или убийство? Эта птица с ее определенно человекоподобной внешностью кажется всего лишь очередной жертвой. (Прямо диву даешься, как артдилеры той эпохи решались продавать эти работы коллекционерам.) На другой картине с дичью мертвые фазаны лежат в комнате на столе, который вертится вокруг своей оси. Написанная спустя четыре года после смерти Марселя Пруста работа напомнила мне сцену опьянения из его романа «Под сенью девушек в цвету»:
«Официанты, держа на вытянутой ладони блюдо, вихрем проносились между столиками, — глядя на них, можно было подумать, что цель этого бега в том, чтобы не выронить блюдо. <…> Я смотрел на круглые столики — необозримое их скопище заполоняло ресторан, как планеты заполоняют небо на старинных аллегорических картинах» .
В последнем зале выставки висели работы 1930‑х и 1940‑х годов. На этих полотнах художник трактовал свои темы «более реалистично», не прибегая к притчам или аналогиям.
«Утиный пруд в Шампиньи» (1943) — единственный на выставке классический пейзаж, работа, в авторе которой было бы нелегко угадать Сутина. Табличка на стене гласила, что пейзаж был написан за месяц до смерти автора. Насыщенный колорит, спокойствие — картина излучает чувство, что это воспоминание о давно минувших днях. Почти посередине ее глянцевой поверхности — ствол дерева, на стволе — красная точка.
«Эта деталь, должно быть, как‑то связана с Курбе», — сказала я сыну — он в тот день ходил со мной на выставку. (Я знала, что Курбе наряду с Рембрандтом был одним из любимых художников Сутина.)
Внезапно к нам подошел сзади какой‑то мужчина. Я так увлеклась, что не замечала ничего вокруг, но он, по‑видимому, слышал наш разговор.
«Красная точка не имеет никакого отношения к Курбе, — сказал он. — Это отсылка к Камилю Коро. На пейзажах Коро часто встречается красная точка. Собственно, на оборотной стороне холста написано “Посвящение Камилю Коро”».
Я страшно удивилась. «Откуда вы знаете, что написано на обороте холста?» — спросила я.
«Я куратор выставки», — ответил он. И я поняла: это Стивен Браун, куратор выставки «Плоть».
Впоследствии, поразмыслив, я пришла к выводу, что Кафка и Сутин, хоть и родились в разных странах и получили разное образование, сумели выразить то ощущение трагедии, которое присуще каждому еврею и передается из поколения в поколение: «Все может вмиг обернуться кошмаром» — ощущение, что угроза истребления не за горами. В результате эти два гения‑близнеца сумели предсказать страшную правду о том, что надвигалось.
Оригинальная публикация: Soutine Is the Kafka of Painting
Хаим Сутин. Что о великом художнике можно узнать в Смиловичах
The New Yorker: Портреты Хаима Сутина: путешествие во времени
