Сентябрьским туманным полуднем, открывшимся из окна Скипхолского терминала, Джейкоб Глаз вышел из самолета, прилетевшего из Ниццы, и решил перекусить, прежде чем отправиться электричкой в Амстердам. Хотя было только два часа дня, Джейк заранее беспокоился, что не успеет плотно поесть до наступления заката. Был канун Судного дня. Единственной причиной для его остановки в Амстердаме было желание избежать покаяния на борту самолета, летящего над бездонным океаном. Джейкоб (Джейк) Глаз, которого прежде в России звали Яша Глазман, был не в восторге от того, что ему предстоит вернуться на два дня позже домой в Балтимор, где он возглавлял филиал международной туристической компании. Но что было делать! Йом Кипур, Судный день, был, пожалуй, единственным еврейским праздником, который он соблюдал с религиозным рвением.

Поглощая второй бутерброд с голландской селедкой, вкус которой ностальгически напоминал семгу из его советского детства, и запивая его пивом «Гролш», Джейк снова и снова прокручивал в голове весь свой отпуск в Ницце: по утрам пляж и прогулка по набережной, а по вечерам — рулетка в Монте‑Карло. Как‑то раз, во время одной из поездок на выходные дни в Аннаполис, они с Эрин задумали провести часть сентября на Ривьере. Трепещущие флаги над гаванью, устрицы и голубые крабы, курсанты в небесной форме, яхты, бороздящие горизонт… Атрибуты лета на морском побережье всегда возбуждали в Джейке желание провести отпуск на Ривьере во время бархатного сезона, когда средиземноморская жара спадает, а французские отпускники возвращаются домой после своей традиционной августовской передышки. — Джейки, милый, — сказала ему Эрин своим игривым голосом, которому была неведома ирония. — Ты, кажется, читал недавно что‑то про Ниццу? Рассказ господина Чехова? Или это был господин Набоков?

Их роман продолжался почти два года, и Джейк любил Эрин, не переставая поражаться ее беспредельной непринужденности. Он считал ее классической американкой; она была улыбчивая и легкая в общении, с веснушчатым точеным лицом, выдававшим союз германо‑ирландских кровей, вся сотканная из длинных ног и маленькой груди, кроссовок, джинсов и свитеров крупной вязки. Он поражался ее способности жить одним лишь практическим опытом. Джейк так никогда и не понял до конца, как же Эрин способна с такой естественностью и уверенностью сочетать глубокое знание всего, что ее непосредственно окружает — будь то родной город, любимые модные журналы или государственная служба , с безмятежным безразличием к остальной вселенной. Это вовсе не означало, что Эрин отгораживала себя от нового. Она с легкостью запоминала всякие разрозненные события из еврейской истории, о которых Джейк рассказывал ей в машине, во время поездок, или когда они валялись в постели, насытившись любовью. Но при этом Эрин умела радоваться тому кусочку жизни, который ей подносила судьба на зеленой бумажной тарелке.

Эрин никогда прежде не бывала на Ривьере, и Джейк делал все, чтобы их путешествие получилось по‑настоящему захватывающим. Профессионал в сфере туризма, он никогда прежде не планировал свои собственные поездки так тщательно, как на этот раз. Каждый день должен был открыться какой‑нибудь новизной: лимонные рощи в Ментоне, бомонд в Монте‑Карло, Пикассо в Кап д’Антиб и Ренуар в Кан‑сюр‑Мер, синема в Каннах, парфюмерные чудеса в Грассе, рыбная ловля в Сен‑Тропе. После некоторых раздумий Джейк забронировал номер в тихой четырехзвездочной гостинице по соседству с бывшей резиденцией консула Российской империи, всего лишь в пяти минутах ходьбы от Английской набережной.

К исходу апреля каждая мелочь их двухнедельного путешествия по Ривьере была тщательно продумана; билеты и бронь на гостиницы давно лежали в верхнем ящике рабочего стола Джейка. А потом наступило балтиморское лето, жаркое и болотное, и чем ближе они оказывались к тому сентябрьскому дню, на который был назначен отъезд, тем мучительнее Джейк ощущал свою запутанность, капкан собственных сомнений. В конце концов все его опасения сошлись воедино, подобно несложному географическому ребусу на экране его компьютера, сложились после поездки на уик‑энд в центральную Пенсильванию, в городок, где родилась Эрин. Ее дядя докучал Джейку идиотски‑сочувственными вопросами о кинофильме «Список Шиндлера». Ее старшая сестра называла ермолки евреев‑хасидов, которых она видела в Питтсбурге, камилавками. И в довершение ко всему в воскресенье он провел все утро один в родительском доме Эрин, развлекая себя игрой с таксой по имени Скарлет, пока вся семья была в церкви.

Впрочем, Эрин никогда не лезла к нему в душу со своим католичеством, понимая, что он может задохнуться. Джейк тоже старался не прозелитствовать, поскольку находил это занятие интеллектуально оскорбительным и абсолютно чуждым сущности иудейства. Существовал личный опыт тех его друзей, которые женились на нееврейках. Была, наконец, всякого рода статистика по смешанным бракам. Все это давало основания предполагать, что Эрин перейдет в иудаизм, если он этого захочет. И вот теперь в машине, на обратном пути в Балтимор, он впервые столкнулся с ее непреклонной преданностью католичеству. Никогда прежде он не представлял силу такой абсолютной преданности. Огромные детские слезы стояли в ее глазах. Через вырез бейсбольной кепки с надписью Navy был пропущен хвост ее рыжих ирландских волос. Эрин гладила его руку, лежавшую на переключателе скоростей, и повторяла снова и снова: «Джейк, у нас будут дети, мы их вырастим по еврейским законам, я выучу ваши обычаи, но я сама не могу изменить своей вере. Ну как ты не понимаешь?..»

Джейк молча вел машину, раздираемый злобой. В мечущемся воображении он видел то Папу Римского, благословляющего воскресную толпу на площади Святого Петра, то черно‑зеленые клетчатые юбки девочек из католических школ в вашингтонском метро, то полдюжины католических свадеб, на которых он побывал. До сих пор он жил, полагая, что в христианском мире еврей должен уважать нравственные правила большинства населения, но при этом не терять свое достоинство. Теперь же оказалось, что он так взбешен, так враждебно настроен против церкви, как будто бы это она, церковь, повергла в руины его безмятежное будущее.  — Почему ты не можешь любить меня такой, какая я есть? — спросила Эрин по телефону через несколько дней после этой поездки.  — В том‑то и дело, что я люблю тебя, Эрин. Но, пойми, я не могу жениться на тебе. Мы — маленький народ. Мать моих детей должна быть еврейкой, как тут ни крути, — ответил Джейк, задохнувшись от своих слов. — Другого пути нет, — добавил он после паузы.

А через неделю долговязая тетка из United Parcel Service доставила ему коробку из‑под 20‑дюймового телевизора. Внутри коробки Джейк обнаружил коллекцию всего, что он дарил Эрин за эти два года. Она вернула все подарки в первоначальных упаковках. «Это какая‑то дурная бесконечность!» — думал Джейк, срывая упаковку с начатого флакона французских духов, подаренных Эрин к Дню благодарения, и вытаскивая из подарочной коробки темно‑зеленую шерстяную накидку, которую он привез ей из Лондона. Потом его пальцы нащупали толстую пачку писем на дне посылки. Все его любовные письма к ней, в том числе посланные по электронной почте, все факсы, которые он любил отправлять с работы или иногда даже с борта самолета, и не меньше двадцати открыток, отправленных из Сингапура, Катманду, Москвы, Сан‑Паулу… Каждая корреспонденция была аккуратно разорвана пополам. Вся толстая связка была перевязана голубой шелковой лентой. К связке писем была приложена записка: «Джейк, я любила тебя больше всего на свете, но не больше Христа. Когда‑нибудь ты поймешь. Пожалуйста, не пытайся меня разыскивать. Я поменяла номер телефона. Прощай! Твоя Эр». Он сидел на полу среди всех этих подарков, теперь дважды открытых и развернутых, сидел, уставившись в потолок невидящими глазами человека, измученного бессонницей.

К счастью для Джейка, его близкий московский друг Миша Мартов, теперь уже человек семейный и отец двоих детей, остался таким же любителем приключений, как и в те времена, когда у них с Джейком Глазом (тогда еще Яшей Глазманом) была общая юность и беспечная студенческая жизнь. Миша и его жена Надя, тоже давнишняя приятельница Джейка еще по школьной московской компании, быстро обзавелись дешевыми авиабилетами, сняли недорогой отельчик в Ницце, оставили детей на попечение Надиных родителей (подмосковных дачников) и состыковались с Джейком на Ривьере, чтобы провести вместе целую неделю. Джейк поменял обратный билет, чтобы вернуться в Балтимор на пять дней раньше. Вот и получилось так, что в канун Судного дня он оказался в Амстердаме.

Много раз до этого Джейку приходилось делать пересадки в Скипхоле, но вот до самого Амстердама ноги не доходили. Неподалеку от амстердамского центрального вокзала, на площади, переполненной оборванными молодыми британцами и австралийцами, воздух был насыщен туманом. Все цвета казались приглушенными. Северное лимонное солнце пыталось пробиться через целлофановые облака. На улицах было больше велосипедистов, чем пешеходов. Чайки кружили над мусорными ящиками. И все же что‑то в самой атмосфере этого города сразу же подкупило Джейка ощущением живой жизни и свободой духа. Пока он медленно шел к своей плавучей гостинице, пришвартованной к берегу Амстела, он все время подмечал приметы, присущие старинной городской культуре. Жители Амстердама выглядят хотя и буржуазно, но не по‑мещански, подумал Джейк. К тому же он с удовольствием отметил, а потом даже записал в дневнике, что молодые голландские женщины, на которых он обращал внимание по дороге в гостиницу, ловили его взгляд с чувственной готовностью, в которой не было страха перед незнакомцем. Лучшего места для покаяния еврею не найти, подумал Джейк и усмехнулся.

Получив номер в плавучей гостинице, он пошел пообедать в уютный застекленный ресторанчик на Дамраке. Он проглотил абсолютно недиетическую вкуснейшую телячью отбивную с жареной картошкой. Было четыре часа, а он решил начать поститься с половины седьмого. Так что у него оставалось чуть больше двух часов, чтобы обдумать вопросы бытия в ожидании ежегодного Судного дня.

«Вот и Йом Кипур, — обратился Джейк к себе самому, допивая второе пиво. — Грешил ли я? Был ли разрыв с Эрин грехом? Или, напротив, это была мицва? В чем же мне каяться, если я не грешил? Еврей ли я только потому, что не смог, не захотел жениться на Эрин?» Джейк понимал, что мысли его устремлялись совершенно не в том направлении после бессонной загульной ночи, которую он провел, прощаясь с друзьями накануне раннего вылета из Ниццы, и пива, которое беспрерывно пил с тех пор, как оказался в Амстердаме. Джейк знал, что не в силах рассуждать логически, но ничего не мог с этим поделать. Он так хотел, чтобы этот Судный день разрешил его сомнения. Джейк начал корить себя за то, что порвал с Эрин так безоглядно: «Я не должен был спешить, надо было дать ей побольше времени, чтобы взвесить мои доводы…» Цвет туманного воздуха за окнами ресторана переменился с бледно‑голубого на известковый. Джейк спросил чашку кофе. «Может быть, мне надо было просто‑напросто жениться на ней — и наплевать на все эти еврейские дела?!» Он вспомнил первый ужин, на который пригласил Эрин. Это был итальянский рыбный ресторан в Балтиморской гавани. Она не соглашалась на полную близость целый месяц, а он не настаивал, довольствуясь продолжительными любовными прелюдиями, которые она предлагала. Внезапно от этих мыслей Джейк почувствовал себя страшно одиноким и ощутил потребность женского общества. Он подозвал толстого, раздутого, как луковица, официанта и спросил, притворяясь, что пьянее, чем был на самом деле:  — Где тут у вас этот ужасный квартал красных фонарей? Надо бы сходить посмотреть!

Ничуть не удивившись, официант немедленно принес карманную карту центра Амстердама, похожую на страницу анатомического атласа: голубые вены каналов, черные нервы главных улиц, красные мышцы мостов. — Пересечете Дамрак, потом — все время прямо. Невозможно пропустить, — официант объяснил и кивнул, приняв от Джейка деньги за обед и чаевые.

Какой‑то необъяснимый магнетизм вел Джейка сквозь предвечернюю толпу, сначала по главным улицам, а потом по длинному пустынному проулку, выложенному булыжником. Еще через несколько минут он вышел на узкий замусоренный канал, вдоль которого прогуливались другие мужчины — в одиночку или по двое‑трое. Иногда сюда забредали парочки. Джейк заметил целое семейство туристов с двумя детьми, мальчиком и девочкой, одетыми в желтые куртки с капюшонами. Кое‑кто даже фотографировал. Вспышки тонули на дне канала, по обеим сторонам которого стояли готического вида здания, мрачные и узкие. В каждом было по нескольку стеклянных дверей. Джейк вначале был так смущен всем этим, что не решался подходить близко, лишь издали присматриваясь к этим дверям, от которых видимые ступени вели наверх. Он прошелся вдоль канала, наблюдая за тем, что было ежевечерней жизнью этого необычайного квартала. Он читал и слышал об амстердамском квартале красных фонарей, но не мог вообразить, что это место окажется столь мирным, столь чуждым мерзости и преступности, присущим подобным районам в Америке. Некоторые стеклянные двери были зашторены или занавешены. Темно‑красные фонари горели за стеклами дверей. Это было условным знаком того, что хозяйка занята с гостем. Было знобко и сыро, и только изредка Джейк замечал открытую дверь и женщину в кружевном белье, стоявшую у входа. Чаще всего женщины стояли позади затворенных стеклянных дверей, улыбались и помахивали, зазывая клиентов. Уличные фонари вдоль канала отбрасывали желтый восковой свет, и обрамленные стеклянными дверями фигуры женщин напоминали выцветшие старинные портреты. Джейк разгадал здешний деловой код: сначала клиент легонько стучится в дверь, которая после этого приоткрывается; начинаются переговоры, если таковые необходимы, затем занавеска опускается, и наконец зажигается красный волшебный фонарь, мерцая сквозь жалюзи.

Он различил свое собственное отражение на зыбкой поверхности канала: большой мясистый подбородок, рыжеватая щетина, крупный нос с горбинкой, лохматые брови, глубоко упрятанные темные глаза. В конце концов Джейк решился. Латунная дверная ручка сияла, словно ее только что начистили. Хорошая примета, подумал Джейк. Он прислонился к двери, облизывая сухие губы и вытирая влажный лоб клетчатым носовым платком. За дверью, прильнув к стеклу, стояла блондинка лет двадцати пяти, изучая своего нового клиента. Затем она поджала тонкие губы и отперла дверь. — Поднимайтесь наверх, здесь, внизу, холодно. Я включила отопление.

Проститутка говорила по‑английски с едва заметным германским акцентом, приглушая согласные. На ней были белые шелковые трусики и лифчик с темно‑вишневыми кружевами. Джейк наблюдал, как она скользит вверх по лестнице, словно сиамская кошка. У нее были узкие бедра и некрупный, мальчишеский зад. Груди были большие для ее роста и фигуры, а волосы, как он определил, крашеные. — Семьдесят гульденов — бутерброд или в рот. Платить сразу! — сказала она.

Джейк поразился автоматизму, с которым эта белокурая женщина им распоряжалась. Он достал бумажник и расплатился. Проститутка спрятала деньги, стянула с себя трусики, отстегнула лифчик и аккуратно положила белье на деревянный стул. По углам комнаты горели четыре большие красные свечи. На узкую кровать было наброшено восточного стиля покрывало. В комнате стояли кофейный столик со стеклянным верхом и два стула. Голые стены были выкрашены в бежевый цвет. К потолку над кроватью было подвешено зеркало. Джейк переминался с ноги на ногу, не зная, что делать дальше.  — Чего ты ждешь? Раздевайся.

Джейк покраснел до корней волос. — Можно немного воды? Во рту пересохло, — сказал он, запинаясь, как подросток, покупающий сигареты. — Вообще‑то это не в моих правилах. Но я сделаю для тебя исключение. Только не разбей, — проститутка наполнила голубую фаянсовую чашку водой из‑под крана. — Это подарок.

Джейк жадно выпил воду. — Вкусная у вас здесь вода. Спасибо!

Он примостился на краю кровати, она курила, сидя на стуле, стоявшем напротив. — Послушайте, я не знаю, как вам это объяснить, — нарушил тишину Джейк. — Я вообще‑то пришел сюда не ради секса… Мне было очень одиноко. Ничего, если мы просто поболтаем? — Я сразу поняла по тому, как ты пялился, что ты один из этих. Наблюдатель. Мне все равно, что давать, что болтать, лишь бы платили. Если хочешь остаться на полчаса, это еще сто гульденов.  — Ничего себе. Круто! — Джейк снова достал бумажник и дважды пересчитал иностранные банкноты.

Проститутка натянула фиолетовый свитер и завела будильник. — Как тебя зовут? — спросил Джейк наконец, почувствовав себя свободнее с нею.  — Аннетте.  — Ты голландка? — Нет, немка, из Гамбурга. — А почему переехала в Амстердам? Тьфу, дурацкий вопрос, извини. Можешь не отвечать, — Джейк пожал плечами, показывая, что он сожалеет о своем нелепом вопросе.  — А тебя что привело в Амстердам? — резко парировала Аннетте.

Первым желанием Джейка было рассказать ей про Эрин, про Ниццу, про решение провести Судный день в Амстердаме. Но что‑то его остановило. — Я готовлю материалы по туризму в Амстердаме. Я журналист, — Джейк поразился, с какой легкостью он соврал.  — Получается, что половина моих клиентов — журналисты и писатели. Поинтересней ничего не придумать? — Вообще‑то… — …это не мое дело, — прервала его проститутка. — Ты еврей? — спросила она, глядя на него в упор. — Как ты узнала? — Ты похож на еврея. — Чем же? У нас в Штатах мало кто может определить. — Мой отец еврей. У тебя такая же печаль в глазах, даже когда ты улыбаешься. Отец говорил, что это из‑за многих веков гонений. — А мать немка? — Мать немка. Они с отцом цирковые гимнасты. Я выступала с ними до семнадцати лет. — Послушай, Аннетте, я хотел бы спросить, только если ты не против, как ты можешь этим заниматься? — Чем именно? — она прикурила другую сигарету и распахнула ноги. — Ну, этим. Я имею в виду… не противно ли тебе спать с разными незнакомыми мужчинами за деньги? Пожалуйста, пойми меня правильно. Я вовсе не моралист, но все‑таки…. — Что же тут непонятного? Это моя работа. Деньги хорошие. Жизнь в Амстердаме недорогая. Я много откладываю. — Что ты с будешь делать с этим деньгами? — Прежде всего я хочу купить приличную квартиру на юге Франции. Да мало ли о чем я мечтаю…

Зазвенел будильник, звук которого был похож на пожарную сирену. Джейк поднялся и надел светлый долгополый плащ. — Что ж, благодарю тебя за потраченное время, Аннетте. Он остановился посередине комнаты, чтобы пожать ей руку. — Не в моих правилах пожимать руки мужчинам на работе. Не обижайся. — Она впервые за весь сеанс улыбнулась. — Ну что ж, как знаешь. И все‑таки, можно мне задать последний вопрос? — О’кей. Только давай покороче. — У твоих родителей счастливый брак? Я имею в виду, имело ли значение для них, что отец еврей, а мать нет? — Боюсь, что тебе придется прийти в другой раз, если ты хочешь узнать еще что‑нибудь. К тому же я вовсе не уверена, что готова говорить на эту тему. Запомни только одно: разные люди только тогда счастливы, когда они способны понять свои различия.

Аннетте открыла дверь и включила свет на лестнице:  — Не забудь зонтик. Льет как из ведра.

Она была права: потоки дождя неслись по булыжникам набережной, наполняя каналы осенней ртутью.

На следующее утро Джейк проспал до десяти. Он проснулся на узкой кровати своей кабины второго класса и, пытаясь затолкнуть свое тело назад в сон, ощутил первые порывы голода. Ему надо было продержаться до вечера. В уличном кафе с влажными после ночного дождя стульями Джейк заказал чашку чая с лимоном. В Судный день он всегда разрешал себе пить чай с лимоном, но без сахара. У молоденькой официантки волосы были цвета начищенной меди. Она предложила ему кусок только что испеченного яблочного пирога. — Поверьте, я бы съел с огромным удовольствием, но не могу. Я сегодня соблюдаю пост. — Да, конечно! Я понимаю, — улыбнулась ему официантка с сочувствием.

С Бедекеровским путеводителем в руках Джейк двинулся в южном направлении, сначала по улице Рокин, а затем по Вейзелстраат. Он пересек полдюжины каналов, останавливаясь, чтобы рассмотреть старинные чугунные ограды и барельефы. Его взгляд задерживался то на львенке, то на купидоне, то на драконе. Он повернул направо, на Ветеринг, и вскоре оказался на площади перед Рейксмузеем. Он вошел под своды массивной арки, где уличные художники предлагали свои работы, а четыре джазиста играли классику из репертуара Глена Миллера. Джейк купил у Глеба, бородатого художника из Санкт‑Петербурга, маленькую литографию в тонкой рамке. На картинке были гостиница‑поплавок, напоминавшая ту, в которой он остановился, мост, бросающий выпуклую тень, и заблудившийся велосипед.

Джейку нравилось в Амстердаме; ему нравились теплый туманный воздух, молодые длинноногие мамаши с детскими колясками, кленовые листья, медленно вращающиеся на поверхности каналов. Он чувствовал себя здесь желанным гостем. Именно как с желанным гостем, а не с чужаком говорил с ним пожилой господин, может быть, банкир, у которого он спросил дорогу к Музею кино. Желанным он был и для двух приказчиков в обувном магазине, где купил пару ботинок на толстой каучуковой подошве. Ему нравилась та непреднамеренность, с которой он в этот раз соблюдал пост, бродя по улицам Амстердама. Чем яснее и прозрачнее его голова становилась от голода, тем больше его тело было готово к полету в бесконечность, в небытие. «Я мог бы быть счастлив здесь, — думал он. — Я мог бы по‑настоящему быть счастлив в этом городе. Был бы здесь просто никем, человеком из толпы. Красным кленовым листом, плывущим по поверхности канала по направлению к морю».

Около четырех часов снова пошел дождь. Сначала накрапывало, а потом сильно полило. Джейк забыл зонтик в гостинице и насквозь промок. Идя обратно в гостиницу, он ощущал себя Ионой во чреве кита.  — Мост, мозг, мотоцикл, масть, мать, марихуана, Марианна, манна… — бормотал Джейк, смешивая чепуховые вариации на героические темы Библии с впечатлениями увиденного в тот день в Амстердаме. — Можешь ли из болота вытащить бегемота, можешь? Можешь? Ха‑ха! А на нееврейской женщине слабо жениться? Как тебе такой вопросец?

В гостинице Джейк принял душ. Завернувшись в полотенце наподобие тоги, Джейк сделал запись в дневнике. Потом он надел рубашку, завязал галстук, натянул брюки, надел пиджак. Он посмотрелся в зеркало, застегнул на все пуговицы плащ и шагнул в проливной дождь. Он шел по направлению на восток, в сторону старой португальской синагоги, расположенной в бывшем еврейском квартале. «Сефардская синагога, — Джейку вспомнился родной вороний голос его отца на другом конце провода, — была построена в семнадцатом веке. Это одна из самых почитаемых синагог во всем мире. Ты должен посетить ее, сынок». Его отец умудрился прочитать ему целую лекцию о гордых сефардских евреях Амстердама, о том, что архитектура внутреннего двора в синагоге должна напоминать Храм Соломонов. И вот теперь, продираясь сквозь потоки дождя, Джейк пытался представить себе, как будет выглядеть здание, в котором ему предстоит в этом году услышать пронзительный звук шофара.

По ассоциации с сефардскими евреями, Джейк воображал здание в мавританском стиле. Синагога была обозначена на одной из карт у него в путеводителе, он знал точный адрес: угол Виссерплейн и Муйдерстраат. Но то, что он увидел, совершенно не соответствовало тому, чего он ожидал. Похожее на куб здание было выстроено из темного кирпича и окружено балюстрадой так, что почти не видна была крыша. Джейк подумал, что эта массивная структура, возвышавшаяся над соседними домами, должно быть старый банк, арсенал или же монетный двор. Он обошел ограду здания, нашел главный вход и попытался открыть тяжелую дверь, над которой был барельеф пеликана, кормящего трех птенцов. Дверь была заперта. Джейк постучал снова. Никто не ответил. Что за ерунда! Как синагога может быть закрыта в Йом Кипур, подумал он, барабаня в дверь. Наверно, это не то здание — и архитектура вовсе не восточная, убеждал себя Джейк. Он отошел от массивного здания метров на триста, надеясь спросить у кого‑нибудь дорогу, но вокруг никого не было. Джейк оказался в квартале старых, соединенных друг с другом кирпичных таунхаусов с высокими ступенями, белыми колоннами и портиками. Когда он решил вернуться на главную улицу, дверь одного из домов отворилась и две женщины и девочка шагнули прямо в дождь. Они медленно, с достоинством шли в направлении того места, где Джейк только что побывал. Женщины показались ему типичными голландками, принадлежащими к среднему сословию: светловолосые, белокожие, в добротных неброских нарядах. Джейк всмотрелся. Лишь одно показалось ему странным: они все, даже маленькая девочка, были одеты в длинные шерстяные юбки. Женщины были в шляпках с черными вуалями. Куда это они — на похороны? «В четверг, во второй половине дня?» — усомнился Джейк, направляясь вслед за обладательницами длинных юбок. Это привело его опять к темному кубическому зданию с высокими окнами и балюстрадой. Одна из женщин постучала в дверь главного входа, но никто не отозвался. Они молча постояли несколько минут в ожидании, и вдруг Джейк услышал протяжный скрипучий звук. Тяжелая боковая дверь ограды отворилась, и мужской голос произнес что‑то по‑голландски. Женщины вошли; Джейк поспешил за ними и заглянул внутрь. Он увидел троих парней атлетического сложения с темными бородами, курчавыми волосами и в ермолках. Они курили и тихо переговаривались. Джейк вошел и обратился к одному из охранников, как он назвал их про себя: — Шалом! Простите, могу я войти в синагогу? — Шалом, мой друг! Вы, должно быть, американец? — ответил один из охранников, предлагая Джейку суконную черную ермолку.  — Спасибо, я захватил свою, — ответил Джейк, доставая ермолку из кармана пиджака.

Скрипучая дверь закрылась, и Джейк услышал клацанье тяжелого затвора. Он поднялся на несколько ступеней и увидел еще две двери, слева и справа. Правая, должно быть, ведет на женский ярус, подумал Джейк. Он вошел в обширное святилище. Рассеянный свет падал сквозь полукруглые окна. Кубическое пространство храма было разделено на три части. Ряды мраморных колонн поддерживали свод крыши. Дополнительные малые колонны подпирали стены. Несколько полуколонн поддерживали верхнюю галерею. Джейку понравилось расположение мест на нижнем этаже: скамейки из темного дерева стояли рядами на противоположных сторонах храма. Таким образом, в рядах по обе стороны мужчины молились лицом друг к другу. Ковчег был в дальней стене; бима — кафедра, находившаяся на возвышении, — стояла с ближней стороны святилища, напротив Ковчега. Джейк сел на самую крайнюю скамейку справа и начал рассматривать молившихся. Было около пяти часов вечера, когда он вошел, и в синагоге уже собралось больше двухсот человек. Храм постепенно погружался в полутьму, окна меняли цвет, сначала серо‑голубой, потом дымчато‑серый, а потом цвет ночного неба. Все больше и больше людей наполняло синагогу по мере того, как приближалось время трубить шофару. К заключительной части службы, часа через два, почти вся синагога была заполнена.

Джейк и не пытался следовать службе; он почти не знал иврита, а по главным праздникам дома в Балтиморе ходил в реформистскую синагогу. Вместо того чтобы молиться, он принялся наблюдать за прихожанами. Он различил два типа лиц. Одни угловатые, с оливковой кожей, явно средиземноморские лица. Эти мужчины чаще всего были крепкого телосложения и невысокого роста, у них были темные глаза, выразительные, изогнутые носы с горбинкой, а курчавые волосы черные или же, иногда, каштановые. Вероятнее всего, они были потомками сефардских евреев, выходцев из Португалии и Испании, основавших общину Амстердама. Гораздо больше было мужчин с чертами лица, типичными для голландцев и северогерманцев. Это были высокие светлокожие блондины с длинными лицами и небольшими острыми носами. «Это ашкеназим, у них в жилах течет германская, польская и литовская кровь», — Джейк представил себе, что бы сказал по этому поводу его отец, обожавший этнографию.

Из находившихся в храме четверо мужчин особенно заинтересовали Джейка. Один был типичный мистер Пиквик: толстый, с полными щеками и тройным подбородком, мягкой улыбкой и выпуклыми лукавыми глазами. Так же, как и многие другие мужчины, включая кантора, «мистер Пиквик» был во фраке и шляпе с высокой тульей. Неподалеку от него молился мрачного вида сефардский еврей с мощным носом и лопатистой бородой. Он был с двумя подростками, у которых негроидные черты лица подчеркивались темным пушком над верхней губой. Бахромой своих молитвенных шалей — талесов — они щекотали шею мальчика, который молился в соседнем ряду. Джейк, кроме того, заметил высокого стройного господина. Наверняка адвокат или финансист, подумал Джейк. Господин казался спокойным и самоуверенным. У него были ледяные зеленые глаза, а на кончике заостренного носа сидели узкие очки для чтения. И наконец, на глаза Джейку попался старый еврей с поросшим щетиной лицом. Его синий костюм‑тройка лоснился от заношенности. Старик истово молился. Он был сутулый, с крупными розовыми растопыренными ушами.

Кантор взошел на биму. Он был похож на отставного пехотного полковника, с бобриком серебристых волос, узкой щеточкой усов и квадратной челюстью. По контрасту с суровой внешностью, голос кантора был мягким и трепетным. «Медовый голос, медовый», — вспомнил Джейк восторженные слова свой матери после того, как она слушала Ричарда Такера в постановке «Богемы» в Метрополитен‑опера. Кантор пел, а храм погружался в темноту наступившего вечера. Только бима оставалась хорошо освещенной. Двое прислужников обошли зал вдоль стен и колонн, зажигая свечи. Они двигались тихо и медленно, чтобы не потревожить кантора и молившихся прихожан, которых объединяло таинство Судного дня. Постепенно храм осветился сотнями огней.

Горящие свечи и гортанное пение взбудоражили Джейка и сосредоточили его мысли на самом главном. Хотя он не чувствовал себя чужаком в этой тесной общине, он все же испытывал одиночество. Кроме того, отсутствие женщин в зале вынуждало его думать о женах всех этих молившихся евреев. Там, наверху, наверно, они ждут, когда наконец придет время соединиться со своими мужьями и сыновьями? Каждому еврею положено жениться, у каждого должна быть жена, подумал Джейк. Ему уже тридцать шесть, а он все еще далек от женитьбы. Он вспомнил об Эрин и о тех двух годах, которые ему когда‑то казались счастливыми. А потом — внезапное расставание. Как можно любить и не быть вместе, спросил он самого себя, невольно раскачиваясь в ритме пения кантора. Закрыв глаза и скрестив пальцы на груди, Джейк вспоминал места, где они побывали вместе с Эрин. Чаще всего они ездили на выходные в Аннаполис. Однажды в марте рванули на Ки‑Уэст. Потом как‑то раз катались с гор в Солнечной долине. И наконец вспомнилась деревушка в горах северного Вермонта, где они провели неделю в свой первый июнь.

…По краям поляны были россыпи земляники. Устав собирать земляничины, они ползали на коленях и ели некрупные безумно сладкие ягоды прямо с веточек. Они были одни на всей поляне. Некоторые склоны гор оставались в тени, другие освещались накаляющимся солнцем. Гудели пчелы. Эрин и Джейк медленно продвигались к дальнему краю поляны, в сторону от пылившей дороги. Потом они прилегли отдохнуть в тени под шелестящими деревьями. Джейк был в джинсовых шортах, Эрин — в маечке и выгоревших хлопчатобумажных легинсах.  — Джейки, знаешь о чем я думаю? — Эрин прикоснулась к его груди. — О чем? — Я хочу, чтобы наша жизнь вместе была, как эта длинная поляна — и вся в землянике. — Да, было бы здорово. Длинная‑предлинная. Вся из выходных дней. — И мы бы все вместе ходили в церковь: ты, я, дети.

Джейк почувствовал, как у него в груди образуется ледяная пустота.  — Эрин, ты же знаешь, что я не хожу в церковь, — ответил он сухо.

Смятение промелькнуло в ее глазах. Она покраснела. — Джейки, милый, я имела в виду… я подумала о том… как мы пойдем на какую‑нибудь службу всей семьей, необязательно в церковь. Джейки, что случилось? — Ничего не случилось. Все в порядке.

Она перевернулась и поцеловала его в живот. Джейк не противился. Ее правая рука стянула с него шорты, а голова переместилась вниз. Приближаясь к границе между жизнью и тем другим, бестелесным чертогом, Джейк приподнял голову. Он устремил глаза в сторону дальних гор, потом закрыл их и не открывал, пока все не кончилось. Он смотрел на безоблачное голубое небо над головой и ощущал с невероятной силой и правдивостью, что хотя его тело оставалось лежать на теплой траве рядом с Эрин, некая часть его существа — душа? дух? дыхание? — отделилась и унеслась в зенит небосвода. Он знал, что Эрин нужны его слова и его ласка, но не мог найти в себе сил, чтобы дать ей то, чего она так ждала.

Он ощутил полное одиночество. Уже тогда, на вермонтской поляне, Джейк почувствовал, что их разделяет что‑то непреодолимое. И все‑таки прошел еще год, пока он не нашел в себе силы и слова.

Пронзительный звук шофара вернул Джейка в реальность, в Амстердам, в португальскую синагогу. Оглянувшись, он заметил двух девочек в платьях с оборками. Девочки бежали между рядами сидений по проходу, заливаясь счастливым смехом. Они подбежали к господину, которого Джейк до этого прозвал «мистер Пиквик». Из их лепета Джейк только и мог уловить слова «папа» и «шофар». Улыбаясь водянистыми глазами, отец этих девочек прижал толстый палец к губам, а затем, приподняв одну за другой, посадил их к себе на колени. Девочки поцеловали отца, обхватив тоненькими ручками его пухлую шею. «Разве я не знал еще тогда, в Вермонте, что никогда не смогу жениться на ней? — спросил у самого себя Джейк, насупившись и напрягшись. — Не знал, что не вынесу этих воскресных походов в церковь с Эрин и детьми?» Он взглянул на высокий свод храма, и его охватила внезапная радость завершения Судного дня. Это было похоже на конец долгой болезни. Облегчение. Амстердамские евреи поздравляли друг друга, обнимались и целовались, обменивались рукопожатиями. Джейк тоже пожал руки соседям справа и слева и поспешил между рядами по направлению к выходу.

Он нашел ресторан сразу же за углом от португальской синагоги. Интерьер ресторана был корабельный, с бочками вместо столов. Джейк заказал две рюмки водки кряду, селедку на подсушенных кусочках хлеба, рыбный суп и жареную печенку с брокколи.  — Ваше здоровье! — улыбнулся он официантке. — Будьте всегда счастливы!

В почти блаженном состоянии он проглотил еду, оставил щедрые чаевые на бочке и направился в сторону гостиницы, вдыхая вечернюю влагу.

На обратном пути в отель‑поплавок Джейк осознал, что видит и запоминает окружающий мир с особенной, пронзительной ясностью: здания и предметы, мимо которых он проходил и которые оставлял позади, угольные силуэты двускатных крыш, луну, скользившую по‑над влажной светящейся черепицей, тени катеров и барж, покачивающихся на поверхности каналов. Это великолепие бытия, эта способность впитывать в себя весь мир! Всё вокруг говорило само за себя, открывалось ему в совершенно обнаженной форме. Он больше уже не думал о Судном дне, об Эрин, еврействе и христианстве. Все это он уже понял, если и не разрешил полностью в своем сердце, и знание его успокаивало. Пока он шел по улицам Амстердама, у него в голове выстроился план. Он вернется домой в Балтимор, где восемнадцать с лишним лет назад поселилась его эмигрантская семья. Они даже перевезли и перезахоронили в Балтиморе останки родителей его отца — точно как Моисей, который унес с собой из склепа кости Иосифа, когда он покидал Египет навсегда. Через четыре года, когда Джейку исполнится сорок лет, он проживет в Америке половину своей жизни. Покидая Россию в девятнадцать лет, он привез с собой в самолете такой тяжелый груз памяти, что ему потребовались годы, чтобы избавиться от него, и этот груз так беспощадно давил — а временами казался таким невесомым — что порой Джейк не мог из‑за него твердо стоять на американской земле. И тот первый перелет через Атлантику был попыткой побега от всех монстров и демонов, от которых еврей никогда не может освободиться до конца.

Дождь кончился, и Джейкоб Глаз почувствовал под языком сладчайший запах йода и солярки, гниющих листьев, анаши, портовой снеди. Он стоял на нижней палубе отеля‑поплавка и наблюдал за тем, как на Амстеле мерцали огоньки. Вбирая в легкие дыхание Амстердама, он думал о полете в Балтимор — домой, о завтрашней дороге и с восторгом воображал американское житье, которое судьба держала крепко в своем глубоком голубом кармане. 

Авторизованный перевод с английского Давида Шраера‑Петрова и Эмилии Шраер