31 октября в Москве умер актер Владимир Зельдин.

В 101 год он выходил на сцену. А родился в 1915‑м 10 февраля — или 28 января по старому стилю. В 1938‑м начал сниматься — на экране его успели увидеть те, кто погиб на войне. Он 20 лет играл учителя танцев. В 99 лет пробежал с олимпийским факелом — еще один рекорд, один из многих. Зельдин безупречно владел ремеслом, всем актерским арсеналом, но, оглядываясь на его невероятную карьеру, понимаешь, как это все походило на спорт.

У Владимира Михайловича был редкий дар — идти по жизни не оглядываясь, пропуская мимо то, что лучше не трогать, все видя, понимая — но оставляя позади. Человек железной выдержки, не пил, не курил, не слишком часто женился. Идеальный спортсмен.

В интервью, взятом у него к 95‑летию, Зельдин рассказывал, как в детстве — он помнил себя с четырех лет — шел с мамой по родному городу Козлову и представлял, что под ногами не булыжники, а черепа. Владимир Михайлович помнил Гражданскую войну, вступление в город банды Мамонтова, учиненные казаками еврейские погромы, от которых семья убежала в Тверь. Но рассказал об этом публично лишь однажды. Наверное, раньше не спрашивали. В голову никому не приходило задавать такие вопросы ему, лауреату Сталинской премии, народному артисту СССР, обожаемому герою всех поколений, который за век умудрился ничем себя не запятнать. Идеология, считал он, не слишком изящная штука, без нравственных ориентиров жить не мог — а остальное считал неважным. Артист легкого жанра должен был соответствовать выбранному амплуа.

Зельдин был абсолютный актер актерыч, в старом, театральном, чеховском понимании этой формулы — «Как меня в Харькове принимали, батюшки мои!» Мечтал о военно‑морском училище — но глаза подвели, хотел танцевать в балете — не взяли. «Может, и к лучшему», — говорил он. Очень вовремя и как‑то легко перекочевал из романтических героев сразу в благородные отцы. И полвека не сходил с олимпа — не как старые великие мхатовцы, а так, как мог он один.

Старый МХАТ — это было другое. Андровская в «Соло для часов с боем» — спектакле, поставленном специально для мхатовских стариков, выходила на сцену каждый раз как первый. Раневская в своих последних спектаклях поднималась на высоты, прежде недоступные, казалось, даже ей. Они как будто до последнего лезли в гору — Владимиру Зельдину это было не нужно. Он играл в театре, где репертуар утверждали люди из Министерства обороны, там же и застыл в статусе «живого национального достояния» — этот титул присваивается старейшим актерам театра «Кабуки». Вот такое достояние было и у нас.

Рефлексировал ли Зельдин на тему еврейства? Едва ли — просто помнил об этом весь свой век, да и фамилия не давала забыть. Евреем был его папа, тромбонист и дирижер. И первая роль была в еврейском фильме — «Семье Оппенгейм». Эпизод, не отраженный в титрах, — юноша на дне рождения главного героя. Фильм вышел в 1939‑м — после войны его никто бы не рискнул снять.

Ходили слухи, что нашу главную пропагандистскую классику — фильм Пырьева «Свинарка и пастух», который начали снимать до войны и Сталин потребовал продолжать, — хотели выдвинуть на «Оскар», после того Михоэлс привез картину в США. Но Михоэлса убили, и тема эта больше не поднималась.

В последние годы Зельдин играл в театре, снимался в сериалах. И даже те, кто ничего этого не видел, помнили: он есть. Появляясь на телевидении — в неизменной бабочке и усах, подтянутый, изящный господин, он шутил своим бархатным голосом и выглядел довольным. Если бы не то, уже упомянутое интервью. Его спросили о единственном сыне, умершем в 1941‑м в младенчестве. Зельдин ответил как будто мимоходом: «Сейчас сын, наверное, был бы уже дедом, внуков мне подарил бы, правнуков. С другой стороны, такие зловещие времена наступили, что пришлось бы постоянно переживать за родных».