Ломир алэ инейнем

В 1982 году московский (тогда) поэт Борис Кокотов (р. 1946) написал такое вот стихотворение:

Мой друг на «Ломир алэ» побывал
В Еврейском камерном, где Шерлинг правит бал.

Смеялся он: «Нам нужен быт местечка,
как белой кобылице черная уздечка.

Разученный актерами “жаргон”
давно уж непонятен и смешон.

Иные нынче актуальны темы:
“Экзодус” надо ставить и “Энтеббе”.

Штурмуют наши Западный Бейрут,
а в Камерном все пляшут и поют!»

Сорок лет спустя стихотворение определенно требует комментариев.

Естественно, о публикации речи быть не могло — разве что в самиздате. 1982 год на дворе. Брежнев сменяется Андроповым. Какая публикация?!

Мой друг <…> смеялся — уже в самом начале автор считает необходимым дистанцироваться от мнения своего приятеля: это не я — это он говорит. Как автор относится к сказанному, неизвестно.

Еврейский камерный — Камерный еврейский музыкальный театр, созданный постановлением Совета министров РСФСР в 1977 году. На самом деле создание еврейского театра не могло быть решением республиканского уровня, не могло быть сделано без прямого указания из высших коридоров власти. Формально это был биробиджанский театр: должна же в конце концов Еврейская автономная область обзавестись собственным еврейским театром?! Фактически он базировался в центре Москвы в переданном ему здании кинотеатра «Таганский», напротив Театра на Таганке. Что говорит о его значении: созданный много позже театр «Шалом» располагался в спальном районе. СССР был построен на тотальной лжи: о самых невинных вещах нельзя было сказать невинную правду. В тогдашней, что многие как‑то подзабыли, советской жизни правда не могла быть невинной.

Шерлинг правит бал — художественный руководитель театра Юрий Шерлинг — человек с многообразными талантами: балетмейстер, режиссер, композитор, пианист, актер (потом еще и бизнесом занялся). Ему удалось собрать интересный коллектив, в котором наряду с молодыми талантливыми актерами служили ветераны прославленного ГОСЕТа ГОСЕТ — Государственный еврейский театр (1920–1949). Языком театра был идиш. Художественными руководителями — последовательно Грановский, Михоэлс, Зускин. . Музыкальный руководитель — Михаил Глуз — хороший композитор и аранжировщик. Завлит — известная тогда только в дружеском кругу Людмила Улицкая. Театр ставил мюзиклы — жанр, востребованный и любимый зрителями, — советская публика не была ими избалована. У Шерлинга опыт постановки мюзиклов уже был. Кстати сказать, он умел создать на сцене волнующую эротическую атмосферу (и за кулисами тоже).

Но главной фишкой была еврейская тема, находившаяся доселе под запретом. В ситуации государственного антисемитизма с высочайшего разрешения создавался еврейский культурный оазис: первый профессиональный еврейский театр в СССР со времен закрытия ГОСЕТа (1949). Смена вех. Кремлевско‑лубянские старцы начинали игру с еврейской интеллигенцией. Кроме того, это был выигрышный выставочный артефакт для международной витрины: о каком антисемитизме вы говорите?! Вот есть у нас Еврейская автономная область величиной с три Франции, а в ее славной еврейской столице Биробиджане — еврейский театр мирового уровня.

«Ломир алэ» — спектакль‑концерт. Полное название: «Ломир алэ инейнем» («Давайте все вместе»). Давайте все вместе объединимся на поле опереточной этнографии, где лапсердаки и вполне обессмысленные цицит значат не больше, чем перья на голове у опереточных индейцев. И выпьем а биселе вайн.

Как белой кобылице черная уздечка — аллюзия на спектакль «Черная уздечка белой кобылицы» и (одновременно) на инспирировавшую это название пословицу. Сравните: «Еврею бедность к лицу, как черная уздечка белой кобылице» и «Нам нужен быт местечка, / как белой кобылице черная уздечка».

Либретто Ильи Резника, сценография Ильи Глазунова (!) — что придавало спектаклю дополнительный интерес. Глазунов давал мастер‑класс своим заведомо второсортным еврейским коллегам, русский художник со свойственной ему щедростью и всемирной отзывчивостью помогал становлению национального театра малого народа — примерно так в интервью и говорил. Уж у этих двоих нюх на успех был безошибочный. И у Шерлинга тоже.

Обратите внимание: «мой друг» подвергает театр совсем не эстетической критике, эстетическая сторона дела его вовсе не занимает: как там они двигаются по сцене, хорошо ли поют, увлекательна ли драматургия — недостойно внимания. Насмехается над несоответствием спектаклей духу времени. Но у Шерлинга, Резника и Глазунова было свое понимание духа времени. На референтную группу «моего друга» вовсе не ориентировались: узок был круг этих людей, бесконечно далеки они от народа.

Спектакли шли с неизменным аншлагом. Гастрольный успех не только в городах СССР (и в Москве были как бы гастроли), не только в социалистических странах, но и в стране — эталоне мюзикла, США. «Мой друг» может сколько угодно восклицать: непонятно, смехотворно, никому не нужно, а не просвещенный его проповедью народ спрашивает лишний билетик.

Разученный актерами «жаргон» — языком театра был идиш, который подавляющее большинство актеров не знало: им приходилось учить роли на неизвестном иностранном языке. Справлялись. Насколько хорошо, судить не могу.

Разученный актерами «жаргон» / давно уж непонятен и смешон — то ли потому, что актеры его коверкали, то ли потому, что искусственное явление идиша на сцене якобы биробиджанского театра смехотворно само по себе. То ли по обеим причинам. Бывает, что актеры заучивают текст в переводе на иностранный язык, чтобы он стал понятен иностранным зрителям на гастролях. Тут была ситуация абсурда: написанная по‑русски пьеса переведена на идиш, что делало спектакль непонятным как актерам, так и подавляющему большинству сидящих в зале. Ассимилированные поколения советских людей идиш давно утратили.

То, что «мой друг» именовал жаргоном, для некоторой части зрителей старшего поколения, возможно, не слишком хорошо идиш помнящих, было маме лошн и вызывало умиление — даже в несовершенном исполнении.

Идиш называли жаргоном (обычно презрительно, но порой и нейтрально) в конце ХIХ столетия и первой трети ХХ века. Слово «жаргон» применительно к идишу в русский язык из идиша и пришло. Не помню, чтобы в 1980‑х это слово было в ходу. «Мой друг», норовя обидеть, достает пересыпанное нафталином слово из бабушкиного ларя. Идиш‑жаргон — язык нашего унижения, язык черты оседлости; теперь, в Эрец‑Исраэль мы стали героическим и гордым народом, совершаем подвиги и говорим на святом иврите, языке пророков. Ата медабер иврит? Кама зман ата ба Арец?

«Мой друг» сознательно или бессознательно воспроизводит ситуацию в Палестине времен мандата, когда использование идиша воспринималось как декларация антисионизма. Идиш, язык галута, должен был в галуте и оставаться. В конце 1940‑х, когда еще существовал ГОСЕТ, в Израиле не было ни одного идишского театра, ни одной идишской ежедневной газеты (сколько их было в США!) — не потому, что не было потребности, — потому, что власти не разрешали.

Примерно так же, но только с инверсией плюса и минуса, понимали в 1930‑х годах и в СССР: иврит — язык еврейской буржуазии, националистов и мракобесов; идиш — демократический язык народных масс. Прошло время, идиш тоже стал языком еврейских националистов.

Когда по всей стране как грибы после дождя росли подпольные кружки изучения иврита, Кремль в борьбе с сионизмом решил реанимировать ситуацию времен ГОСЕТа с его идишем. Затея, обреченная на провал: среда, на которую это было рассчитано, уже не существовала. Но публики на один экзотический театр хватало.

«Экзодус» — роман американского писателя Леона Уриса, рассказывающий о создании Государства Израиль (1958). В 1973 году роман был переведен на русский и издан израильским русскоязычным издательством «Библиотека‑алия». В СССР роман стал сионистским бестселлером самиздата.

«Энтеббе» — можно подумать, что это название романа или пьесы, но это название операции по спасению в 1976 году в аэропорту Энтеббе (Уганда) заложников, захваченных террористами.

«Экзодус» надо ставить и «Энтеббе» — в СССР в 1982‑м — мечтания о несбыточном, и «мой друг» прекрасно это понимает. Выходит, если нельзя про «Экзодус», то и пошли вы со своим местечком: лучше никак, чем так. Вопрос об отношении еврейской интеллигенции к советской власти. Шерлинг и Резник — люди системные, обласканные властью, чувствовали себя в позднем СССР прекрасно. Их местечко не могло не быть фальшивым.

Штурмуют наши Западный Бейрут — стихотворение очевидным образом написано как оперативный отклик на события Первой ливанской войны (1982), которую в этом году отделяет от нас дистанция в четыре десятка лет.

Штурмуют наши Западный Бейрут, / а в Камерном все пляшут и поют! — если поставить вопрос в более общем виде: можно ли в моменты крупных исторических и трагических событий писать (и читать) стихи, петь, любоваться закатом, пить вино, наслаждаться объятиями, вдыхать нежный запах цветущей петрушки? Вы знаете этот запах? Если нет, ваша жизнь не удалась. Но можно ли нюхать петрушку и не чувствовать себя при этом чудовищем? Или все эти радости в контексте больших событий безнравственны?

Пару слов о Первой ливанской войне. Название вводит в заблуждение: это не была война с Ливаном — это была война с армией Организации освобождения Палестины и ее союзниками. Артиллерийскими и ракетными обстрелами с территории Ливана палестинцы превратили жизнь Галилеи в кошмар. Израиль ввел свои войска в Ливан, чтобы разгромить армию ООП, уничтожить ее инфраструктуру, тем самым защитив мирную жизнь своих граждан. В Ливане шла в это время гражданская война, страдавшие от палестинского террора христиане, шииты и друзы встречали израильтян как своих освободителей.

В Западном Бейруте дислоцировались военные формирования палестинцев и их политическое руководство. В Восточном (христианском) Бейруте шла мирная жизнь, будто никакой войны не было. Дождаться не могли, когда же наконец с палестинцами будет покончено.

На самом деле никакого штурма Западного Бейрута не было — была осада. Израильские войска вошли в город, когда палестинская армия под угрозой полного уничтожения, по соглашению сторон, его уже покинула и отправилась за море, в Тунис, — бесконечно далеко от границ Израиля. В этом смысле цель войны: принести мир Галилее, терзаемой палестинскими обстрелами и терактами, была достигнута.

Советская пропаганда извергала бессильные проклятия в адрес известной всему миру израильской военщины. Для «моего друга» «наши» были израильтяне — не идентифицировал себя со страной проживания. Его фактическая неточность, с художественной точки зрения, не имеет никакого значения, более того, эстетически оправдана: в слове «штурм» есть победоносный напор, начисто отсутствующий в слове «осада». Есть четкая оппозиция безобидной стилизации и эстетизации местечковой жизни в черте оседлости в рамках, дозволенных Старой площадью, и «нашей» сегодняшней мощью, военной победой и лично переживаемым историческим оптимизмом, перед которыми Старая площадь бессильна. Как бы символически старая перед нашим новым, победительным, пассионарным. Зима недаром злится — прошла ее пора.

Достойно внимания, что «штурм» Западного Бейрута поставлен в один ряд с «Экзодусом» и «Энтеббе». Для «моего друга» это единая символика славы.

Между тем ввод израильских войск в Западный Бейрут был ужасной политической ошибкой с трагическими последствиями и тяжелыми репутационными издержками. Войдя вопреки договоренности с США в Западный Бейрут, израильтяне взяли тем самым на себя политическую ответственность за все, что там происходит. В Западном Бейруте располагались крупнейшие палестинские лагеря Сабра и Шатила. Израильтяне пригласили для их зачистки своих союзников: христианских фалангистов — те с энтузиазмом откликнулись: только что в теракте погиб их лидер Башир Жмайель, избранный президентом Ливана, приглашение было очень кстати. На совещании, предшествующем зачистке, израильская сторона потребовала, чтобы гражданское население не пострадало, но фалангисты не собирались это требование выполнять. Учитывая практику ведения гражданской войны в Ливане, предвидеть это было несложно. На глазах у оцепивших лагеря израильтян фалангисты устроили бойню. В лагерях были и боевики, но число убитых мирных граждан, причем убитых с крайней степенью жестокости, исчислялось сотнями. Переходили от дома к дому и убивали. Резня продолжалась 30 часов. Потом израильское руководство очнулось — резня была остановлена. События происходили в середине сентября.

Израиль всколыхнули митинги протеста, в которых участвовало до 10% населения. Протестующие требовали расследования. Под руководством председателя Верховного суда была оперативно создана независимая комиссия, которая расследовала обстоятельства объективно и нелицеприятно и дала политическую оценку происходившему — это в условиях войны, что вообще беспрецедентно. Министр обороны Ариэль Шарон, несмотря на защиту премьера Менахема Бегина, был отправлен в отставку. Начальник военной разведки потерял должность. Израиль очередной раз продемонстрировал высокие демократические и нравственные стандарты. Но в глазах мирового общественного мнения так и остался виновником бойни. Не без оснований, увы.

Что было в голове у «моего друга», радовавшегося «штурму» Западного Бейрута?

Что было в голове у меня?

Как мы тогда воспринимали Сабру и Шатилу?

Как советский пропагандистский фейк? Правда, слова такого тогда не было.

Что думали о протестах в Израиле?

Об отставке Шарона?

А мы ведь знали об этом не только из советских СМИ, из которых умели отфильтровывать ограниченную релевантную информацию, но и посредством глушимых, но до конца все‑таки незаглушенных коротких волн.

Сорок лет прошло.

Совсем не помню.

Гине ма тов ума наим

В 1987 году Борис Кокотов счел необходимым стихотворение дописать. Вот добавленные строфы:

Естественно, я в спор вступил: «Дружище,

за что же ты на Шерлинга сердит?

На сцене больше счастья он не ищет,

и не от счастья, слышал я, бежит.

Под ним струя…»

«Ты думай, что болтаешь!»

И мы расстались, каждый при своем:

Он шаг печатает вблизи Литани,

Мои литании печатает «Шалом».

Базовый корпус стихотворения явным образом привязан к историческому времени: разговор ведется в сентябре 1982 года, ну, в октябре, когда еще можно было сказать в настоящем времени «штурмуют наши Западный Бейрут». Основная часть дополнения до слов «и мы расстались, каждый при своем» (включительно) также относится к этому времени: ведь это продолжение разговора. Последние две строки — своего рода эпилог, в котором говорится о событиях, происшедших позже.

В сущности поэт всегда переносит образы в вечность: «мой друг» и сегодня продолжает чеканить шаг на плацу, не заметив, что база давно покинута, рассказчик и сегодня публикует в «Шаломе» «литании», не заметив, что «Шалом» давно уже перестал существовать, — пока у стихотворения есть читатели.

Естественно, я в спор вступил: «Дружище, / за что же ты на Шерлинга сердит?&nbsp;— в редакции 1982 года автор (или, как смотреть, лирический герой, от имени которого ведется рассказ) без указания причин дистанцируется от мнения «моего друга» — здесь вступает с ним в прямой спор: критика Шерлинга очевидным (для автора) образом несправедлива. Но в чем именно?

На сцене больше счастья он не ищет — в 1985 году Шерлинг ушел из созданного им театра и на четыре года покинул СССР, за границей он занимался разнообразной деятельностью, в том числе и сценической, то есть счастья на сцене все‑таки продолжал искать, но только на другой сцене. Борис Кокотов угодил здесь в ловушку времени: он пишет дополнение в 1987‑м, но разговор‑то происходит в 1982 году, когда Шерлинг искал счастья на сцене своего театра — и находил его, и никуда не бежал.

«Ты думай, что болтаешь!» / И мы расстались, каждый при своем — «мой друг» бесцеремонно перебивает собеседника, отвечает грубо и пренебрежительно, позиции сторон несовместимы.

Литани — ливанская река, по итогам войны ставшая в 1982 году в своем нижнем течении границей анклава, отделяющей его от территории остального Ливана. Анклав контролировался Армией Южного Ливана (АЮЛ, 1978–2000), созданной при поддержке Израиля на основе формирований ливанской армии и руководимой ливанскими офицерами. АЮЛ защищала местных жителей от террора сначала палестинцев, а затем «Хизбаллы». В анклаве, естественно, существовала инфраструктура израильской армии. Там‑то и служил «мой друг». В 2000 году Израиль вывел свои войска из Южного Ливана. Бойцы АЮЛ со своими семьями были эвакуированы в Израиль. Тех, кто остался, перебили боевики «Хизбаллы».

Он шаг печатает <…> печатает «Шалом» — понятно, что автора интересует тут исключительно игра слов, но заметим все‑таки, что он как нечто само собой разумеющееся переносит свойственную советской армии муштру в израильскую армию, в которой отродясь этого добра не бывало.

Вблизи Литани — «мой друг», для которого израильтяне «наши» еще в Москве, подтверждает свою декларацию делом: репатриируется (подача заявления и борьба за разрешение на выезд были в 1982 году связаны с рядом серьезных рисков) и добровольно оказывается в опасном месте. Служба нового репатрианта на берегу Литани — история фантастическая, но тут речь идет о символических позициях.

Литании — литургический жанр в католической церкви. Автор иронически и в духе постмодерна переосмысляет термин. «Литании» и «Шалом» — намеренно оксюморонное сочетание.

«Шалом» — здесь обобщенное название «еврейского», еврейский журнал вообще. Но в 1987 году в Москве существовал и конкретный (самиздатский) журнал «Шалом» — при только что созданной и еще, кажется, не легализованной Еврейской культурной ассоциации, генералом его был Роман Спектор. Борис Кокотов, правда, никогда в этом «Шаломе» не печатался. Но и тут важна не историческая (биографическая) точность, а позиции сторон: развивать еврейскую культуру в СССР в ситуации открытия новых возможностей или, отряхнув прах с ног, уйти из безнадежного места, где еврейский народ обречен, и отдать силы, а если понадобится, то и жизнь, своей исторической родине.

Он шаг печатает вблизи Литани, / Мои литании печатает «Шалом» — плотный текст, в котором, помимо всего прочего, игра с двумя полюсами: название реки, ставшее символом войны и вражды, и название журнала, означающего в переводе «мир».

Далее привожу фрагмент письма Бориса Кокотова, в котором он комментирует свое давнее стихотворение и предается воспоминаниям.

Видишь, какое дело. В стишке приведено неполное название спектакля (на что ты, кстати, обратил внимание) — опущено ключевое слово: «инейнем» (вместе). Это не случайно. По тексту «друг» противопоставляет «Камерный» мир галута и Эрец‑Исраэль. Над первым, скажем так, смеется. Единства не просматривается. В варианте 1987 года это обстоятельство подчеркнуто: «И мы расстались, каждый при своем».

Ко мне эта песенка пришла из детства. Когда собиралась семья отца (четыре брата с женами и детьми), ее всегда пели. Три брата, включая отца, имели музыкальный слух, у старшего, Абрама, был к тому же сильный канторский тенор. Зяма, которому медведь наступил на ухо, пытался отбивать ритм ложками по столу. Давайте все вместе…

И это ассоциировалось в моем сознании с другим, ивритским, текстом, который ты, конечно, знаешь: «Ине ма тов ума наим шевет ахим гам яхад» (как хорошо и приятно братьям вместе).

Лирический герой, в противоположность «другу», чувствует это единство, братскую любовь. Она распространяется и на «друга»: несмотря на то, что «расстались, каждый при своем», их пути гармонизированы в двух последних строчках: «Он шаг ПЕЧАТАЕТ вблизи реки ЛИТАНИ — мои ЛИТАНИИ ПЕЧАТАЕТ “Шалом”».

Борис Кокотов считает, что позиции собеседников гармонизируются двумя последними строками. Я этого не вижу: скорей уж, они, напротив, обнажают их несовместимость. Возможно, у меня плохое зрение.

Упомянутый ивритский текст — начало псалма 133 (132), ставшего популярной ивритской песенкой. Вот он в переводе Йосифона с его диковатой транслитерацией. Я малость структурировал библейский текст, оформив его в виде стихотворения, каким на самом деле он и является.

Песнь ступеней Давидова

Смотри, как хорошо и как приятно сидеть братьям вместе!

Подобно [это] доброму елею на голове,

Стекающему на бороду, бороду Аарона,

Стекающему на край одежды его;

Подобно росе хермонской,

Стекающей на горы Цийона,

Ибо там заповедал Г‑сподь

Благословение, жизнь навеки.

Все‑таки благословение Г‑спода «там»: на горах сионских, а не в камерном опереточном местечке Камерного театра. Если ориентироваться на псалом.

Понятно, почему у Бориса Кокотова слова «этого ивритского текста» ассоциировались с идишским «ломир алэ»: потому что «инейнем» и «гам яхад», и братья, которым хорошо вместе, и застолье, переливающееся из библейского текста в московскую коммуналку на улице с несуществующим ныне названием, и все живы, и драгоценный елей детства и семейной любви.