Меир Шалев
Русский роман
Пер. с иврита Рафаила Нудельмана и Аллы Фурман
М.: Текст/Книжники, 2015 — 640 с.

30 ноября 2006 года в резиденции израильского посла состоялся прием в честь делегации писателей, прилетевших в Москву из Тель-Авива на ежегодную книжную ярмарку non/fiction. В том году их позвали как почетных гостей. Под первым номером шел Меир Шалев. На обложке книги его лицо, решительное, серьезное и умное, кажется принадлежащим крупному мужчине. На приеме выяснилось, что он и в самом деле серьезный, но невысокий и скорее субтильный.

Существует устойчивое мнение, что с писателем не следует знакомиться лично. Яркий, талантливый, искусный автор книги при встрече может обернуться занудой, изрекателем прописных истин. Шалев говорит легко, убедительно, без пауз, и все-таки то, что он говорит, может сказать и не он. А вот написать «Русский роман» или «В доме своем в пустыне…» мог он один. Как будто этот европеец, похожий на университетского профессора, знает птичье слово, которое в момент, когда он садится за письменный стол, переносит его в другое пространство, говорящее с ним на завораживающем, певучем, пронзительном языке. Так — завораживающе, певуче и пронзительно — и переведены на русский оба романа Рафаилом Нудельманом и Аллой Фурман.

«Русский роман» — актуальный роман. Для нас. Для выросших там, где идеалисты, равно как и боевики «Народной воли», готовили приход социализма, и практики 70 лет в одной отдельно взятой стране его осуществляли. Оказалось, что не в одной. Оказалось, что тем же самым были заняты в Палестине. Избегая диктатуры, тяги к тоталитаризму ГУЛАГа, строили социалистическое государство кибуцев и мошавов. Создавали «трудовые бригады имени Фейги Левин», реквизировали наряды и драгоценности, присылаемые из-за границы богатыми отцами дочерям, изучали труды «классиков», создавали «музеи первопроходцев», шли в профсоюзную номенклатуру.

Общим для строителей социализма в Советском Союзе и в тогдашней Палестине была идейность. Я еще застал этих несгибаемых низовых парт- и профработников. Уже верхушка партии и профсоюзов, да и среднее звено, только для видимости продолжая громыхать революционной фразеологией и призывами заботиться о народе, занимались обычными для любого политического строя укреплением и дележом власти, доносами и убийством. А миллионы полунищих больных пенсионеров, техников из домоуправления, городских и сельских делопроизводителей по привычке шли в красный уголок, отчитывались перед коллективом, брали обязательства, каялись и перековывались.

Та же преданность идеалам сохранялась у кибуцников и мошавников. «Месяц нисан, — воспитывает в «Русском романе» детей стареющий учитель Пинес, — это месяц Рабочего движения. В память о нашем выходе из рабства на свободу природа поднимает свои красные флаги — анемон, мак, лютик, горицвет, горные тюльпаны и бессмертники, эту “кровь Маккавеев”».

Но существовала и коренная разница между социализмом советским и сионистским. В строящейся заново Палестине теоретические и лозунговые абстракции разбивались о реальность цветов, пчел и покрываемых быками телок. В СССР та же реальность уродовалась под все более и более убогие и кровавые абстракции.

Дедушка главного героя садовод Миркин презирает идеологизированного Мичурина. «Мы выведем пчел, которые будут садиться на определенные цветы», — декларирует пасечник. «Красные, разумеется», — комментирует язвительный дедушка. Он боготворит Бербанка, «помогающего тем, кто работает на земле». Но относительно практики жизни даже такой социализм — вымысел. Как реакция на несправедливость и мерзость капитализма – понятно. Как метод жить — слишком программно. Под тонким слоем осушенной и возделанной земли лежит хищное, всегда готовое поглотить культурную почву болото. Личинка малярийного комара-анофелеса придушена, но не истреблена, она ждет своего часа, чтобы снова напасть на человека. Эти метафоры сопровождают повествование Шалева с начала до конца.

Два события приобретают смысл символа в романе. Жители деревни не могут вынести изуродованного лица дедушкиного сына, вернувшегося с войны. Когда в конце концов он уходит и пропадает, дедушка придумывает месть односельчанам. Он начинает хоронить умирающих поочередно «пионеров», первых поселенцев, героев, историю государства на своем участке. Великолепный сад постепенно превращается в великолепное кладбище. Заявки поступают от дряхлеющих первопроходцев со всей страны и параллельно от богатых евреев из Америки. Земля теперь вскапывается под посев не трав, а костей. Наследуя процветающее дело дедушки, внук складывает в сарае долларовые купюры в мешки, как листья табака. Не замечая, он становится богачом, сам того не желая, переезжает в виллу на море. Щедро плодоносивший социализм превратился в собственное кладбище, социалистическое хозяйство – в источник капиталистической наживы. Это, однако, лишь частный случай поражения, которое живая жизнь наносит любой, пусть самой благородной установке.

На протяжении лет время от времени молодой мужской голос объявляет среди ночи с водонапорной башни, с кем он только что переспал. Прелюбодеяние разрушает регламент узаконенных отношений, каждый раз мужчины приходят в негодование и ярость — тем большие, чем мечтательней и расположенней к храбрецу относятся женщины. Его наконец выслеживают, жестоко избивают, выбрасывают из деревни. Приехав на побывку, он, уже остепенившийся, но не раскаявшийся, совершает свое преступление еще раз. Только на этот раз жертва становится его женой. Своим детям они дают имена тех, кто ушел из жизни. Нарушенный баланс восстанавливается через нарушение порядка.

Все это в истории о еврейском «русском доме» открывается в живых, любящих шутить и умеющих страдать людях, в молочных коровах, обреченных курицах, инфернальной гиене, в быке Жане Вальжане, коте Булгакове, говорящем осле Зайцере, в зное, виноградниках, кукурузе, ослепительном солнце, ночной тьме. В невероятной и неизвестно откуда знакомой до малых черточек стране. Поблагодарим Меира Шалева.

Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 320