Реувен (Руби) Намдар, еврейский писатель из Нью‑Йорка, лауреат литературной премии «Sapir», выступил в Москве перед аудиторией проекта «Эшколот». Писатель рассказал корреспонденту «Лехаима» о своем последнем, еще не переведенном на русский романе «Дом, который рухнул».

АЛЕСЯ БОЛГОВА → Это ваш первый визит в Москву?

РЕУВЕН НАМДАР ← Да, это мой первый визит, и я под большим впечатлением.

АБ → От чего в наибольшей степени?

РН ← От очень… очень сильной энергетики этого города.

АБ → Существует расхожее мнение относительно Москвы, что она немного похожа на Нью‑Йорк, но не по организации пространства, а скорее по духу.

РН ← Да, мне кажется это справедливо, хотя городское пространство в Нью‑Йорке выглядит совершенно по‑иному. Там сравнительно небольшой центр города, множество высотных зданий, где все и сосредоточено. Здесь же центр значительно больше, и он как бы рассеян, но эта городская энергия все равно очень чувствуется.

АБ → Это не утомляет вас?

РН ← Нет, я люблю города. У каждого города свой характер, мне всегда была интересная городская жизнь.

АБ → Я читала, что вы живете в Нью‑Йорке пятнадцать лет.

РН ← Уже шестнадцать.

АБ → Но почему вы выбрали именно Нью‑Йорк?

РН ← О, по очень романтической причине. Я влюбился в прекрасную американку, которую встретил в Иерусалиме много лет назад. И мы были то вместе, то порознь, эти отношения были очень драматичными. Мы расстались и не виделись много лет, и уже спустя годы встретились снова и поняли, что любим друг друга. Я тогда жил в Иерусалиме, а она жила в Нью‑Йорке и работала в сфере образования. Поэтому она не могла просто так все бросить, а я в душе немного цыган, все что мне нужно — это компьютер, чашка кофе или бокал вина. И я поехал. Конечно, я не думал, что уезжаю навсегда, просто я поехал, чтобы быть с ней.

АБ → Невероятно!

РН ← Да! Я не покинул Израиль потому что хотел его покинуть. Я люблю Израиль и часто приезжаю туда, я очень привязан к своей стране. Хотя вы, конечно, скажете, что есть что‑то ненормальное в том, чтобы, будучи еврейским писателем, уехать и жить вне языка.

АБ → Да, это удивительно. В нескольких своих интервью вы говорите, что не читаете по‑английски.

РН ← Это непростая история. Сразу по приезде в Нью‑Йорк я начал очень много читать по‑английски и открыл для себя еврейских американских писателей, таких как Филип Рот, Сол Беллоу, Бернард Маламуд, Генри Рот и многих других. Но однажды я проснулся и понял, что видел сон на английском языке, и это меня ужасно испугало, потому что я ощутил, что английский слишком глубоко проник в меня. Как еврейский писатель, я не мог этого допустить и с тех пор стараюсь не читать по‑английски, чтобы разделять мой язык ежедневного общения и язык моих мыслей, моей внутренней жизни. Иначе они смешаются, и я потеряю оба языка. А что это за писатель без языка? Если бы я фалафель продавал в Нью‑Йорке, это было бы не страшно, но если хочешь продолжать писать книги, особенно такие, как мои, которые во многом о языке, а не только о сюжетах, то это проблема. Для меня очень важен иврит, поэтому приходится поддерживать свой словарный запас на очень высоком уровне.

АБ → Но, насколько я знаю, вы преподаете еврейскую и израильскую литературу? Разве это не помогает?

РН ← Да, но я преподаю на английском.

АБ → А кто же тогда ваши ученики?

РН ← О, у меня много разных студентов. К тому же я часто выступаю на мероприятиях, подобных нынешней московской лекции. Мне нравится преподавать древнееврейскую литературу.

АБ → Раввинистическую в том числе?

РН ← Да, раввинистическую, Тору, мидраши. Для меня это наивысшая форма искусства и одновременно самая лучшая литература. Но если Библию можно открыть и читать как книгу, то в случае талмудического нарратива это невозможно. Вы просто ничего не поймете и сразу же в раздражении закроете книгу. Необходим учитель, и это то, чем я и занимаюсь — я открываю текст вместе с учениками. Оказалось, что эти молодые люди, совершенно не религиозные, светские, люди интересующиеся искусством, креативные. Когда ты открываешь с ними древнееврейские тексты, их глаза начинают сиять.

АБ → А что вы думаете о современном еврейском сообществе писателей в Америке, особенно в Нью‑Йорке?

РН ← Прежде всего в Нью‑Йорке есть очень важная группа еврейских писателей — это выходцы из России. Они сегодня весьма успешны и пишут на английском языке, о своем эмигрантском опыте. Но знаете, что интересно относительно многих еврейско‑американских писателей? Большинство из них очень смешно пишут. Это такой психологический и даже социологический момент. Не все, есть и несколько серьезных писателей, но даже они будто чувствуют потребность быть забавными и ироничными.

АБ → Как будто драма непозволительна?

РН ← Да, драма, трагедия и пафос не дозволены. Но я‑то предпочитаю драму, трагедию и пафос, потому что вырос в Израиле среди русских.

АБ → Действительно?

РН ← Конечно! С чего я начал изучение литературы? С Достоевского! Я читал Томаса Манна, Толстого — для нас это мировая классика. И наши собственные, серьезные писатели, которые работали в европейской традиции, — многие из них наследуют и русской традиции. Я родился в 1964 году, в период становления Израиля. Это сейчас его можно назвать Америкой в миниатюре, а когда я взрослел, то более сильным было восточноевропейское, даже русское влияние. Великие русские романисты — это то, что мы ощущали частью нашей культуры. Я читал Булгакова и, приехав в Москву, первым делом подумал, что нужно увидеть те места, где происходило действие романа «Мастер и Маргарита».

АБ → Это особенно удивительно в свете того, что вы происходите из еврейской общины в Иране.

РН ← Да, но я ведь родился и вырос в Израиле, в Иерусалиме. Я израильтянин. Мои персидские корни довольно условные. Позже, уже в университете, я изучал персидскую культуру, читал классическую литературу и поэзию, даже переводил ее. Но я никогда не был в Иране и вряд ли когда‑либо буду.

АБ → Но вы говорите на фарси?

РН ← Да, изначально я говорил на таком деревенском диалекте фарси, который узнал от своей бабушки. По‑настоящему я начал говорить на фарси только в Нью‑Йорке, когда встречался с дальними родственниками, приехавшими в Америку прямо из Ирана. Они мне казались совершенно чужими, но это было невероятно интересно. Для Израиля поиск корней нехарактерен. Когда люди приезжают в Израиль, они часто хотят оставить свою культуру позади, это такая советская идея.

АБ → Почему именно советская?

РН ← Мне кажется, она связана с советским проектом создания «нового человека». Одним из главных жизненных принципов Израиля было не оглядываться в прошлое. И только в последние лет пятнадцать‑двадцать, возможно потому, что теперь израильтяне чувствуют себя более уверенно, они начинают искать свои корни. И часть этих корней — конечно, иудаизм. Вот этим я занимаюсь и в Нью‑Йорке, и в Тель‑Авиве, ведь для многих израильтян эти истории так же новы, как и для вас, для москвичей.

АБ → Насколько я знаю, перевод вашего романа еще не завершен?

РН ← Да, это целый проект — перевести подобную книгу, поскольку здесь язык живет своей собственной жизнью, для меня это не просто средство или инструмент. Иврит — это моя цель, я увлечен им. Мне интересно взаимодействие древнееврейского и современного, взаимодействие различных языковых пластов. Насколько я знаю, был даже своего рода спор между читателями — половина считала, что мой роман можно перевести на английский, а другая — что это совершенно невозможно.

АБ → Мне кажется, подобное высказывание справедливо и для романа Агнона «Вчера‑позавчера», однако он переведен и на английский, и на русский.

РН ← Агнон мой любимый писатель, я ощущаю сильную связь с ним. Он получил Нобелевскую премию, но так и не был признан в мире за пределами Израиля, даже будучи переведен на английский. Когда мы беседуем с моим переводчиком, Гилелем Галкиным, о некоторых аспектах перевода, нам постоянно приходится выбирать, чем жертвовать, чтобы сохранить сам роман, иначе история может повториться. Я был бы счастлив, если бы мой роман был переведен на русский, но для этой работы нужен переводчик с очень большим опытом.

АБ → Тем не менее ваш роман назван великим еврейско‑американским.

РН ← Да (смеется), возможно, последним великим.

АБ → А как вы относитесь к главному герою Эндрю Коэну? Сложно удержаться от вопроса о степени его автобиографичности.

РН ← Я на самом деле очень отличаюсь от Эндрю, он крайне эгоцентричен, его мало что волнует. Я совсем другой, я слишком сильно люблю, ненавижу, меня «все касается». Поначалу он мне совершенно не нравился, но в конце работы я испытывал к нему даже некую симпатию.

АБ → Интересно, что он выступает в роли культуртрегера, но преподает «сравнительную культурологию», практически бессмысленную дисциплину, ничто.

РН ← (Смеется) Я рад, что вы оценили шутку. Ничто, это верно, и для него самого нет никаких корней, связанных с его прошлой культурой. Он очень слаб без них. Однако эти корни существуют, и именно они влекут его в омут коллективной памяти. В этом омуте он едва не утонет.

АБ → Действие романа происходит в течение года, и жизнь главного героя соседствует с фрагментами из Талмуда с описанием действий первосвященника в Судный День. Означает ли это, особенно в связи с тем, что последняя дата — это 18 сентября 2001 года, что вы размышляете в романе и об эсхатологии?

РН ← Не совсем, Судный День здесь скорее выступает символом той глубокой памяти о вещах, которые сейчас отсутствуют в современном иудаизме. Например, мы больше не приносим жертвы. Двойные даты призваны напомнить, что, хотя Эндрю, как и все мы, живет в современном, глобальном времени, существует еще и другое время, лунное, гораздо более древнее. И таким образом само время становится персонажем романа, его действующей силой. Эндрю Коэн не знает о древнем времени, но оно, как и память, управляет им. Это немного напоминает невидимые нити марионеток. То, насколько мы движимы этими нитями, — вот, что больше всего интересовало меня во время работы над романом.