Даниэл Чарный хорошо знаком поклонникам творчества Башевиса‑Зингера. Тот его нигде прямо не называет, но столь яркий персонаж еврейского литературного круга Нью‑Йорка не мог быть пропущен столь проницательным хроникером.

Брат известного литератора Шмуэла Нигера (псевдоним в данном случае — «перевод» фамилии), он выглядел антитезой самому Башевису, брату Зингера. Ведь Зингеры — оба — убежденные противники идеологической литературы, а Чарные — виднейшие деятели еврейской большевистской публицистики в молодой советской России. Даниэл — еще и из числа организаторов издательского отдела Евкома, зародыша Евсекции.

Впрочем, оба брата вовремя уехали из Совдепии, а потому пережили почти всех революционных соратников, расстрелянных во время «большого террора» 1937–1938 годов или позже, в 1952‑м.

Готовя материалы спецпроекта этого номера, посвященного Евсекции (именно под таким названием она просуществовала недолго, но обычно мы говорим о «евсеках», даже если формально они связаны с другими еврейскими большевистскими организациями), я вспомнил о Даниэле Чарном. И вот почему. Именно его я считаю автором одного из самых успешных мифов Евсекции.

Создателем и полновластным главой Евсекции был Семен Диманштейн. Оппоненты называли его «Еврейским приставом». Именно он определял курс на беспощадную борьбу со всем небольшевистским еврейством России. В своей бескомпромиссности он даже вступал во внутрипартийную полемику с Наркомнацем — тогда еще не таким могущественным, но все же уже Сталиным.

Среди материалов этого номера — выдержки из «Трибуны», журнала, который 10 лет возглавлял Диманштейн. Как и «Эмес» на идише, «Трибуна» на русском — это типичный «центральный орган» сталинского СССР, только жало его передовиц точечно нацелено на евреев — сионистов и клерикалов, бундистов и капиталистов, свернувших «попутчиков» и изначальных оппонентов. Ну а в 1936–1937‑м — уже друг на друга и даже в духе большевистской самокритики — на самих себя.

Современники часто обвиняли евсеков в «еврейской самоненависти». Мол, этакие воинственные ассимиляторы, отрезанные ломти. В «Еврейском комиссариате», рассказывали, с трудом находили людей, знавших идиш… И эту клевету редакция пыталась опровергнуть всеми возможными способами: например, привлекая к сотрудничеству видных еврейских литераторов. Так, ненадолго вся евсековская пропаганда принялась лепить из навестившего с дружественным визитом Россию писателя Аврома Рейзена этакого «еврейского Максима Горького»: его именем называли еврейские библиотеки от Киева до Биробиджана. Правда, через год, в 1929‑м, когда Рейзен выступил против линии партии американской коммунистической газеты на идише и вышел из ее редколлегии, «Трибуна» спустила на него всех собак.

Как мне видится, еще одним идеологическим ходом было рассказать, что видные евсеки вовсе не невежды. Именно тогда появился миф о раввинском образовании еврейского комиссара Диманштейна. Он якобы учился в ешиве Телз, потом в Слободке, а затем даже в Любавичах, после чего был рукоположен в раввины самим рабби Хаимом‑Ойзером Гродзенским. И такой человек отринул клерикальный морок и обратился к свету социализма!..

Что‑то слишком густо замешано, подумалось мне: названы все «лучшие бренды». Что‑то вроде: «Учился в Кембридже, Оксфорде и Гарварде, диплом получил от Альберта Эйнштейна». Это заставило сомневаться.

В хорошо сохранившемся архиве ешивы в Любавичах о Диманштейне нет ни слова. При этом там были свои отступники — и память о них бережно сохранена. Нет также ни одного свидетельства соучеников — ни в Телзе, ни в Слободке, ни в Любавичах…

Тут и всплывает имя нашего героя. Впервые история «раввина Диманштейна» подробно изложена в ранних мемуарах сотрудника издательского отдела Еврейского комиссариата Даниэла Чарного под названием «А иорцендлик аза: 1914–1924» («Вот такое десятилетие: 1914–1924»). Был ли этот миф сочинен самим Чарным, или он некритически записал его со слов Диманштейна — этого я выяснить пока не смог, но в том, что это миф, почти уверен.