«Яд ва‑Шем»  — мемориал Катастрофы и героизма, здесь хранят не просто имена, а, кажется, само дыхание людей.

Проект «Первые письма» собирает тексты, написанные выжившими в 1945 году, сразу после освобождения. Это не воспоминания, не мемуары, не «работа над травмой». Это выглядит как констатация нестерпимого настоящего. Когда пепел еще лежит на плечах. Когда рука не держит ручку. Когда человек еще не уверен, что он человек.

Они писали своим родным или тем, кто, возможно, остался в живых. Писали, не зная, прочитает ли кто‑то их послания. Писали, потому что иначе внутри было слишком тихо — и слишком громко. Писали так, как выдыхают.

Проект собирает эти письма.

Некоторые из них — на обрывках бумаги. Некоторые без адресов, без дат, без имен.

И все — с одной главной мыслью между строк: «Я жив. Я живой».

Бенек (Бернард) Цукер 2 июня 1945 года пишет из лагеря:

Дорогая Неся!

Я, который только четыре недели назад существовал как № 87292 в концлагере Маутхаузен, как и все остальные, был предназначен для крематория, но я выжил и жив!

Я жив и здоров! Это нечто необычайное!

Новорожденный человек — твой брат, Бенек!

У меня появилась возможность написать письмо — первое за многие годы — тебе и Бронке!

Мысли толкаются друг в друга, очень трудно сосредоточиться, так много нужно сказать, а на расстоянии — невозможно. Боль сжимает сердце, рука дрожит!

Преступники, разделившие Европу, не смогли воплотить свой дьявольский план полностью, но, по крайней мере, с евреями они были последовательны. И, увы, преуспели. Европейское еврейство, особенно польское, уничтожено. Наши семьи — разорваны. Это было ужасно, и, к несчастью, мне пришлось пройти через это самому…

У меня нет никакой информации о моих близких. Я обратился в Красный Крест, чтобы разыскать их.

Очень хочется быть дома, может быть, там я найду кого‑то из своих, узнаю что‑то.

Но я решил не возвращаться в Польшу насовсем — такой путь сейчас невозможен.

Поэтому на время отказываюсь от этой надежды.

Сердечный привет —

Бенек

Он еще не знает, что письмо его доживет до музея, что голос его будет услышан, а сам он станет не только свидетелем, но и спасителем.

Через несколько месяцев Бенек — уже Бернард — отправится в Италию и будет собирать еврейских детей, уцелевших на руинах Европы.

Затем он повезет их в Палестину.

И там, в Земле, которая тоже лишь начинает жить, он найдет ту, которой еще до войны сделал предложение. Она тоже выжила.

Они поженятся. Поселятся в кибуце. Переименуются: станут Цур. И построят всё заново: дом, жизнь, страну.

У них будет восемь детей. Один из них — Эли Цур, сегодня ему за 70.

И он из числа тех семи тысяч израильтян, кто передал артефакты Катастрофы в «Яд ва‑Шем».

«Они почти не говорили о войне. И я не спрашивал, — вспоминает Эли. — Мы молчали. Мы не хотели тревожить их раны».

Перед смертью отца он поехал вместе с ним в Польшу. Они посетили несколько лагерей. И без конца молчали.

Лишь позже, читая письма отца, Эли понял, что видел и чувствовал человек, прошедший этот ад в течение пяти лет — и проживший затем еще пятьдесят, с тем чтобы постоянно пытаться его забыть.

13 октября 1945. Написано в день рождения, но имени адресанта мы не знаем:

Наденко, я бы отдала всё, чтобы просто почувствовать твои руки — без слов.

Потому что всё, что я пережила за последние четыре года, невозможно рассказать. Это за пределами человеческого воображения.

Тот, кто видел Аушвиц, уже не станет человеком при жизни. Никогда.

Она говорит, что была с Фрицем и любила его. Но Фрица больше нет. «Газы».

Она говорит о матери: «Ее не стало».

И в этих сухих, скупых предложениях — целая бездна:

Самое прекрасное и божественное было отнято у нас самым зверским способом.

И дальше:

Странно, но мы выжили. Совершенно истощенные — я весила 32 или 34 килограмма, уже не помню.

Русские нашли нас — мы бежали к линии фронта.

Через Германию, Россию, Польшу, Венгрию, Словакию — я попала в Брно. В мае.

Ужас охватил меня. Город, в котором я родилась, был разрушен.

Я шла по улицам, что были мне так дороги, и плакала.

Родители мертвы. Макс мертв. Братья — где‑то на земле. Друзья мертвы.

Остались только два маленьких дома… но и в них уже нет жизни.

«Странно, но мы выжили». Да, странно. Не «героически» и не «благодаря». А просто вопреки.

Письмо Хавы, без даты:

Мои самые дорогие братья и сестра!

Мы получили ваши письма от 25 и 28 октября.

Я ваша сестра Хава, которая чудом избежала клыков этих чудовищных псов.

Что мне вам сказать, мои любимые?

Поверьте, я не знаю, с чего начать.

С преступлений? С разных способов убийства, которые они применяли?

Вы, наверное, уже читали об этом.

Те, кто не пережил этого, не могут понять.

Мы прошли ад.

Мы видели своими глазами, как наших родителей, братьев, сестер вели на бойню.

Мы сами ждали своей очереди — зная, что ничего не можем сделать.

Мы видели, как улицы утопают в нашей крови.

Да, мои дорогие, мы больше не люди.

У нас не осталось человеческих чувств.

Осталась только боль в сердце.

И не будет утешения — до самой смерти.

…Я спрашиваю себя: куда мне идти? Кого я встречу дома? К кому мне идти?

Дома — нет. Никого нет.

Только могилы. Только руины.

Я поехала домой — зная, что найду только пустоту.

Представьте, что значит ходить по городу, где мы все были вместе…

Каждая улица, каждая тропинка пропитана кровью.

Нужно быть крепче гвоздей, чтобы все это выдержать.

А мы сильны. И все же — окаменевшие. Замерзшие.

…Я заканчиваю письмо.

Будьте здоровы. Будьте сильны.

Ваша сестра

Хава

Ципора Шапиро. Ее история — в одном предложении:

Я спешу послать тебе живое слово из мертвого мира.

Когда Ципора вышла за ворота Аушвица 27 января 1945 года, первое, что она почувствовала, была не радость, а вина.

Ее отец, дед, братья, дяди и тети умерли в гетто Лодзи.

Когда ее вместе с матерью привезли в Аушвиц, она видела, как мать отправили в газовую камеру.

А ее — молодую, сильную — оставили. Работать и жить.

И она выжила. Одна.

После освобождения Шапиро осталась в Польше, надеясь найти хоть кого‑то из родных. И только 13 месяцев спустя она нашла адрес кузины, сбежавшей в подмандатную Палестину.

15 февраля 1946 года она написала свое первое письмо как свободный человек: «Я спешу послать тебе живое слово из мертвого мира».

Она рассказывает, что вся ее семья погибла, что осталась только она.

А потом строчка, от которой сжимает горло:

Как я могла оправдать перед тобой то, что я целой вышла из львиной пасти…

Что видела тысячи людей, ведомых в газовые камеры…

Что эсэсовец отправлял меня обратно, не забрав в печь…

И я молилась.

Не о спасении.

О смерти.

Это не исповедь. Это объяснение своей жизни как случайности. И почти просьба о прощении:

Больше не буду писать такое. Буду писать счастливые письма.

Как будто это возможно. Как будто кто‑то так умеет.

Ольга, чья фамилия не сохранилась, пережила Аушвиц, но утратила своего единственного сына, 11‑летнего мальчика, отправленного в газовую камеру. В письме к тете она признаётся:

Поверь мне, было бы благословением, если бы я не осталась в живых.

Сима Рысави. Письмо брату о боли, которая не проходит:

Ты никогда не сможешь этого понять… Даже если, не дай Б‑г, ты был бы там. Ты не сможешь постичь садизм и бесчеловечность.

Незадолго до начала войны она собрала всю свою семью за ужином. Попросила братьев — Нэда и Михаэля — бежать. Дала им немного денег. Сказала: «Вы дети. У вас есть шанс».

Они ушли и выжили: через Краков — через скрипку — через визу.

Сима осталась. Прошла Освенцим. Бежала с марша смерти.

Она выжила и написала.

Ее историю по этому письму воссоздали исследователи, строчка за строчкой.

Роберт Розетт, куратор «Яд ваШем», говорит: «Мы стали детективами. Мы работаем с обломками. Но мы всегда чего‑то будем не знать».

Многие письма полны надежд — отчаянных и почти невозможных.

Люди пишут, что поедут в Палестину, сделают алию, начнут новую жизнь.

«Я больше не нужен никому. Я один. Но я поеду. Я начну сначала», — пишет Гирш Брик.

В его крови — пепел. В его голосе — чаяние справедливости.

И его сын, Аарон Барак станет судьей Верховного суда Израиля, одним из строителей новой страны.

Некоторые письма обрываются. Они без даты и фамилии.

Как письмо Захавит из Берген‑Бельзена:

Мы забыли, что мы люди. Мы были не более чем количеством.

И никому не были нужны…

Это фрагмент — без подписи и продолжения. Как и миллионы других голосов — сломанных, сожженных, растворенных в воздухе.

История — это когда убивают, а потом помнят. Память же — когда живут вопреки.

И все, что они писали своей дрожащей рукой, было одним‑единственным криком:

«Я жив. Я живой».

И если ты читаешь это — ты обязан ответить. Памятью. Молчанием. Словом. Жизнью.