От Венеции до Гарлема
Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
Гетто: история слова
Дэниэл Б. Шварц
Harvard University Press, 2019. 288 с.
В недавнем прошлом английское слово workshop означало маленькую фабрику, где ремесленники собирались вместе, чтобы изготавливать рамы для картин, игрушечные поезда и тому подобные вещи; сегодня под workshop подразумевается группа ученых, занятая долгим обсуждением заданной темы, обычно без осязаемых результатов. Но этот пример меркнет перед тем, как изменилось значение слова «гетто». В наше время оно имеет самое широкое хождение, вероятно, в культуре хип‑хопа: в качестве прилагательного, указывающего, что чья‑то речь, манеры и одежда — неподдельное выражение уличной культуры. Верно, что существительное «гетто» доныне отчасти сохраняет в английском свое более раннее значение: «район в старой части города, оказавшийся в тисках нищеты, запустения и преступности». Но, заглянув в онлайн‑словарь Urban Dictionary — на самый неодолимо затягивающий, ненасытно пожирающий твое время сайт на свете, — обнаруживаешь несколько других определений: как то «все обветшавшее, запустелое» или «низкого качества» либо, наоборот, «шик и блеск» (например, во фразе «See how ghetto I look!» Muffy said, as she put on her Gucci sunglasses ).
Поразительно, что ни в одном из определений «гетто» в Urban Dictionary евреи даже не упоминаются. Разумеется, задолго до того, как словом «гетто» стали называть жилые районы, где скученно, на ограниченной территории обитают чернокожие, им называли еврейские жилые районы. Но даже когда речь идет об его исходном еврейском значении, показывает Дэниэл Б. Шварц в своей превосходной книге «Гетто: история слова», его суть удивительным образом ускользает от постижения. Например, относится ли оно только к первому гетто — венецианскому, созданному в 1516 году как отгороженная стенами часть города (а в итоге несколько соседних районов), куда евреев обязали переселиться? Или лучше считать, что в широком смысле это районы, где в средневековой Европе, новой и новейшей истории евреи селились более или менее добровольно, в том числе такие еврейские иммигрантские кварталы, как Ист‑Энд в Лондоне, Лоуэр Ист‑Сайд в Нью‑Йорке или Максвелл‑стрит в Чикаго?
В Западной Европе в середине XIX века слово «гетто» начало приобретать символический смысл — стало обобщающим термином, которым называли старинный уклад еврейской жизни в целом: не только места жительства, но и религиозность, культуру, одежду и т. п. Позднее употреблять его в этом значении стали такие историки, как Сало Барон: в его классической работе 1928 года «Гетто и эмансипация» сопоставлены очевидные плюсы эмансипации — гражданские и политические права отдельного человека — с ускользнувшими от внимания положительными чертами гетто, в особенности с еврейским самоуправлением и сопутствующим чувством принадлежности к общине. «Гетто» в таком значении стало этакой «красной тряпкой для быка» в спорах о природе еврейского современного общества. Прошло еще десять лет с небольшим, и то же самое слово стало олицетворять нечто куда более зловещее: нацисты нарекли им кварталы‑тюрьмы в таких городах, как Варшава и Лодзь, служившие чем‑то вроде бесчеловечных перевалочных пунктов на пути к истреблению евреев.
В условиях столь запутанного многообразия значений Шварц творит чудеса — доходчиво и лаконично излагает информацию, ведя читателя через целый лабиринт с извилистыми проходами, затейливыми поворотами и тайными проулками, прослеживая всю одиссею слова. Он мастерски описывает итальянское происхождение слова «гетто», то, как впоследствии, в XIX веке, оно превратилось в метафорическое обозначение минувшей еврейской эпохи (хотя на тот момент она еще не вполне миновала), как в ХХ веке американские социологи применяли его как широкую парадигму иммигрантского этнического анклава, как в Польше его узурпировали захватчики — нацистский режим, и, наконец, его заимствование и применение в отношении старой части города в Америке, где употребление этого слова стало объектом соперничества и яблоком раздора между афроамериканцами и евреями. Поразительно, что Шварц проявляет одинаково хорошее знание всех этих пестрых контекстов.
Раздоры и путаница происходили вокруг термина «гетто» с самого начала. Сегодня большинство исследователей сходятся на том, что Венеция, куда евреев прежде не допускали, создала первое настоящее гетто ради компромисса — его существование позволяло властям пользоваться финансовыми услугами евреев (в основном это были денежные ссуды беднякам) и в то же время изолировать еврейское население от христианского в том, что касалось места жительства, если и не в области коммерческой деятельности. Большинство исследователей предполагают, что слово «гетто» происходит, вероятнее всего, от названия бывшего медеплавильного завода, в окрестностях которого поселили еврейских беженцев . Путаницу вносит альтернативная народная этимология, связывающая «гетто» с ивритским словом «гет», означающим «свидетельство о разводе». Эта версия возникла не в венецианском гетто, а в римском, но от нее щемит сердце — она подталкивает к догадке, что евреи воспринимали свое заточение в гетто как вынужденную разлуку с бывшим близким человеком. Однако Шварц сомневается, что такое чувство было всеобщим, ведь до XVIII века еврейские обитатели гетто редко сетовали на существование этого института в целом и жаловались лишь на введение дополнительных запретов (в основном на ограничения дозволенных способов зарабатывать на жизнь). Иногда евреи даже хвалили гетто как возникшее по Б‑жественному предопределению вместилище чистоты и единства общины. Как сообщает нам Шварц: «Евреи Вероны отмечали то, что у них называлось “кенисат хацер а‑гето”, “вход на огороженную территорию гетто”, факельным шествием, обнося свитки Торы вокруг синагоги. Они читали молитву “Алель”, приберегаемую для праздничных дней еврейского календаря, а также особенные гимны».
Если первое гетто представляло собой, как изящно формулирует Шварц, «главным образом тактическую, выжидательную меру в ответ на непредвиденную и главным образом нежелательную тенденцию», то последующие итальянские гетто породила целенаправленная политика пап в период Контрреформации, призванная загнать евреев в огороженные кварталы, где миссионеры подвергали их интенсивному нажиму; это также должно было якобы уберечь христиан от их развращающего влияния. И все же изоляция евреев в гетто никогда не была герметичной. Еще существеннее, что закрытость гетто означала: когда в XVI веке евреев в Западной и Центральной Европе массово изгоняли, в гетто им все же находилось место.
Однако с наступлением XVIII века обременительность условий в итальянских гетто — в сущности, настоящие притеснения — стала неопровержима, и ее принялись критиковать с позиций эпохи Просвещения. Стены большинства гетто на севере Италии стали сносить после завоевательных войн Наполеона — правда, после его разгрома эти стены кое‑где, например в римском гетто, восстановили. Именно тогда, в середине XIX века, римское гетто прослыло неприемлемым пережитком обскурантизма и клерикальной тирании. Римские евреи, как и те, кого описывал американский поэт Генри Уодсворт Лонгфелло, жили «на узких улочках и в темных переулках гетто и Юденштрассе, в грязи и мраке» . Немецкий историк XIX века Фердинанд Грегоровиус называл этих евреев «единственными в Риме живыми руинами». Там они оставались, как ни поразительно, до 1870 года, когда с завершением рисорджименто — процесса объединения Италии в национальное государство — наконец‑то упразднили Папскую область и находившееся внутри нее гетто.
Когда в середине XIX века в Центральной Европе шел извилистыми путями процесс юридически‑правовой эмансипации евреев, слово «гетто» приобретало все более широкий смысл. Шварц отмечает, что и немецкий еврейский писатель Бертольд Ауэрбах, и богемский еврей Леопольд Комперт, выпустивший свой элегический сборник Aus dem Ghetto: Geschichten («Из гетто: рассказы») в революционном 1848 году, употребляли этот термин, несмотря на то, что сознавали: их персонажи, евреи из маленьких городишек (Dorfjuden), жили, собственно, не в гетто. Значение размывали целенаправленно, поясняет Шварц, чтобы слово «гетто» символизировало тот еврейский образ жизни, который под натиском современности стремительно исчезал с лица земли. Ауэрбаху, Комперту и другим хотелось оставить память об утраченном мире своих отцов, но заодно выразить убежденность в том, что они и их ровесники займут свое законное место в современном обществе, где интеграция глубже.
Едва термин «гетто» отделили от его первоначального значения и ассоциаций с конкретным регионом, им стали именовать даже гигантскую территорию черты оседлости в России — территорию, где в середине XIX века проживала почти половина евреев мира. Шварц возводит это расширенное значение к тексту, написанному в конце XIX века американским реформаторским раввином Давидом Филипсоном; тот сетовал: «В варварской России до сих пор царит средневековый дух и существует гетто, где условия, возможно, еще ужаснее, чем в каком‑либо из гетто былых времен». В действительности черта оседлости занимала территорию, в два с лишним раза превышавшую площадь современной Франции, а евреи составляли там не более (вероятно, даже менее) 10% населения. Правда, их доля в городском населении черты оседлости была значительно выше — примерно 38% в целом, а во многих небольших и крупных городах достигала или превышала 50%. Однако черта оседлости походила на циклопическое гетто тем, что права евреев на выбор местожительства жестко ограничивались. Мало того, что лишь немногим евреям разрешали жить вне черты оседлости — нет, даже на ее территории их часто обязывали убраться из приграничных областей или выставляли из некоторых сельских районов, считая, что таким сомнительным способом оберегают местное крестьянство от «эксплуатации» евреями.
В последней четверти XIX века — первой четверти ХХ века территория черты оседлости была главным источником еврейской иммиграции на запад, наводняя своими выходцами иммигрантские районы — от венского Леопольдштадта до нью‑йоркского Лоуэр Ист‑Сайда, теперь тоже превратившиеся в «гетто». Как показывает Шварц, некоторые наблюдатели заинтересовались гетто как своего рода экспериментом в области постепенной ассимиляции иммигрантов. Иммигрантское гетто вовсе не было самозамкнутым «островком»; оно и сопутствующие ему институты — этнические газеты, театры и лектории — служили, как заметил редактор идишской газеты «Форвертс» Авром Каган, чем‑то наподобие «множества подготовительных курсов» (а также «пересадочных узлов») на пути к «обществу, говорящему по‑английски, занимающемуся самообразованием». «Этот взгляд на американское гетто как на “чистилище”, “промежуточный пункт” или “подготовительные курсы”, — отмечает Шварц, — со временем стал доминирующим образом иммигрантского опыта»; взгляд этот позаимствовали социологи, близкие к Роберту Парку из Чикагского университета, особенно его ученик, еврей Луис Вирт, выпустивший в 1928 году книгу «Гетто». Как ни парадоксально, эти социологи нашли в еврейском гетто подлинную лабораторию деятельной гражданственности и «репетиционную базу», где люди готовились к ассимиляции.
Послевоенные последователи Парка задавали ключевой вопрос: двинутся ли тем же путем афроамериканцы? Великая миграция черных американцев началась в 1910‑е годы, спустя несколько десятилетий после прибытия евреев из Восточной Европы и итальянцев с юга Апеннинского полуострова. По мнению таких исследователей американской иммиграции, как работавший в начале 1950‑х годов Оскар Хендлин, гетто предыдущих иммигрантских групп должно было стать образцом и для черных. Шварц справедливо замечает, что у термина «гетто» как обозначения черных районов типа нью‑йоркского Гарлема и чикагского Саут‑Сайда родословная долгая, восходящая, как минимум, к 1910 году, но также подчеркивает, что в послевоенные десятилетия драматично возросла популярность слова в этом значении. К тому времени образ гетто как места, где жизнь сурова, выглядел куда более характерным для опыта современных черных обитателей старой части города, чем для уцелевших элементов еврейской жизни в Лоуэр Ист‑Сайде и уж в еще меньшей степени для так называемых позолоченных гетто в американских пригородах — Уэстчестере или Пяти городах .
В тот период, когда в городах назревали уличные волнения, становилось все очевиднее, что черные не идут по стопам европейских иммигрантов и гетто становятся для них ловушкой, откуда почти невозможно вырваться. Как детально описывает Шварц, риторическое соперничество за право на этот термин теперь швырнули в котел застарелого конфликта афроамериканцев с евреями. Молодой Джеймс Болдуин еще в 1948 году на страницах журнала «Комментари» нарисовал ужасающий портрет гарлемского гетто, изобразив его не только как мир невыкупленных из ломбарда надежд и исчахших жизней, но и как арену ожесточенного конфликта между жителями‑«неграми» и еврейскими «мелкими торговцами, сборщиками арендной платы, маклерами по недвижимости и ростовщиками», «действующими в соответствии с американской традицией эксплуатации негров». По словам Болдуина, тот факт, что евреи из своих гетто вырвались, сильнее всего раздражал черных еще и потому, что они подозревали: на самом деле евреи не в большей степени белые люди, чем они сами. Позднее, с более умеренных позиций, эту тему обсуждали такие специалисты по общественным наукам и активисты, как Чарльз Силберман, Кеннет Кларк и Байард Растин, вскрыв всю ошибочность аналогий между евреями и черными: ведь предубеждения, связанные с цветом кожи, сокращение числа рабочих мест в постиндустриальный период и целый спектр социальных патологических явлений словно бы сговорились превратить американские гетто не в промежуточные пункты на пути к американской мечте, а во что‑то, больше похожее на перманентную тюрьму для черных американцев.
Во время Второй мировой и в послевоенные годы некоторые черные позаимствовали слово «гетто» в качестве ярлыка, который должен был подчеркнуть лицемерие Соединенных Штатов — дескать, за рубежом страна воевала с нацистским режимом, создававшим гетто, но одновременно в своих границах поощряла увеличение числа черных районов, порожденных сегрегацией. Но в действительности самое циничное из всего пестрого множества воплощений идеи гетто — употребление этого термина нацистами во время Второй мировой войны. Более ранние гетто, даже самые притесняемые и нищенски убогие, все же служили для евреев местом проживания под защитой. В нацистских гетто дело обстояло ровно наоборот.
На деле, показывает Шварц, нацисты употребляли термин «гетто» неохотно — иногда эксплуатируя его в целях пиара, словно всего лишь возрождали почтенный христианский институт, а в других случаях используя как этакое оправдание для применения все более жестоких мер. Некоторые нацистские лидеры, такие, как обергруппенфюрер СС Рейнхард Гейдрих, вначале выступали против геттоизации, опасаясь, что гетто для евреев — естественная среда обитания, из которой они будут черпать силы.
Одновременно Шварц анализирует душераздирающую тему того, как сами евреи силились осмыслить эти новые гетто: кто‑то утешался их предполагаемым сходством со средневековыми прообразами, а другие угадывали, что они предназначаются для убийства. Пожалуй, самый решительный переворот в понимании слова «гетто» произошел вместе с восстанием в Варшавском гетто в конце весны 1943 года: это событие дало начало новаторской коннотации термина — а именно, породило образ еврея из гетто как символ героического сопротивления. Но которое из всех этих «гетто» в конечном счете «настоящее»? Если у книги Шварца есть хоть один недостаток, то это чрезмерная преданность ее подзаголовку — жанру «история слова». Этот метод, вдохновленный Ницше и опирающийся на работы историка литературы Реймонда Уильямса и таких специалистов по истории интеллектуальной жизни, как Райнхарт Козеллек, хорош тем, что показывает изменения во времени через сфокусированность на одном и том же понятии, смысл которого (порой кардинально) меняется. Но автор все же должен объяснить, отчего данный термин столь долгое время и в самых разнообразных контекстах оказывался столь резонансным, продуктивным, подверженным переменам. Почти в самом начале Шварц утверждает, что идея гетто «была основополагающей для определения еврейской современности как таковой». Но почему? Если «гетто» стало, как он пишет, «метонимией» еврейского Старого Света, то почему в Новом Свете это слово уцелело, заиграло яркими красками и преобразилось настолько, что от его основного значения отпочковались другие, абсолютно новые и абсолютно нееврейские? Дэниэл Шварц написал доходчивую, научно строгую и изящную историю труднопостижимого и важного термина. Но выражает ли сегодня слово «гетто» что‑то большее, чем преходящий и противоречивый набор значений? Этот вопрос остается нерешенным.
Оригинальная публикация: From Venice to Harlem
Time: Как жили в первом в мире гетто?
Гетто
