Марина на сносях, бледная как моль, восседала на разобранной постели поверх спрятанного в одеяло сидура подобно праматери Рахели, отказавшейся встать с верблюда перед отцом своим Лаваном. Рядом с диваном стоял журнальный столик, на котором лежали документы. Среди них — ее аттестат зрелости. Чернов взял его в руки, стал читать, увидел в аттестате одни пятерки. — Марина! — воскликнул «важняк». — Зачем вы связались с этим религиозным фанатиком? Он же вас на самое дно утащит! Откажитесь от него, пока не поздно! Вы же отличница, перед вами все двери открыты!

Как я изменился за время отсидки? Стал чуть менее социальным, часто предпочитая молиться в одиночку и наизусть, а не в синагоге и по сидуру. Хотя и с друзьями по‑прежнему общался. И главное: люди теперь для меня делились на тех, на чье слово можно положиться, а таких очень немного, и тех, на чье слово положиться нельзя, — балаболов...

С кошером как в тюрьме, так и на зоне проблем не было — хмырь в 1980‑х годах был настолько скудным, что ни мясного, ни молочного в шлемку зэка попасть не могло. А на расконвойке я или успевал заскочить домой к жене, или купить в уличном ларьке яиц и консервированной фасоли. Деньги были заныканы в мастырке.