Материал любезно предоставлен Tablet
Автор романа «Назови меня своим именем» рассуждает о том, каково быть евреем втайне
Позвольте начать с выражения, которое я придумал в романе «Назови меня своим именем». Оно относится к евреям, которые живут среди неевреев, еврейство свое не скрывают, но и не торопятся о нем заявлять. Нет ни малейшей необходимости – так они полагают – заявлять о своей религии. Возможно, они даже живут в мире, где и евреи, и христиане абсолютно нерелигиозны, женятся между собой и привыкли относиться друг к другу лояльно. Быть евреем не стыдно и не страшно, но без крайней нужды ты все же стараешься не выпячивать, что ты еврей. Ты не говоришь всем и каждому, что ты еврей – в лучшем случае позволяешь некоторым догадываться. После минимум 2000 лет антисемитских гонений ты инстинктивно привык не распространяться об этом. Я называю таких евреев «осмотрительными». Не робкими, даже не боязливыми, – просто осмотрительными. Или, если угодно, благоразумными.
Я родился в Египте в самую антисемитскую его пору, и в школе для мальчиков мне хватало благоразумия не сообщать о своем еврействе. Десятью годами ранее создали Государство Израиль, в 1958-м в Египте бурлили антиеврейские чувства, и мой класс не стал исключением: несколько моих соучеников родились в Палестине. Я никому не рассказывал о том, что я еврей – я позволял всем думать, будто я христианин. Порою я был православным, порою католиком, впоследствии сходил и за протестанта. Я выучился креститься и на католический, и на православный манер. На занятиях плаванием, где надо было раздеваться, я или сказывался больным (якобы вновь простудился – в который раз за неделю), или переодевался последним. Одноклассники подчас сетовали: «Он последним надевает плавки и последним выходит из бассейна». Нужно ли объяснять, что я прятал пенис. Мусульманам делают обрезание, но я был молочно-белый, а белые могли быть только христианами. Если я обрезан, следовательно, еврей. Даже христианам не полагалось знать о том, что я еврей. Они выдали бы меня мусульманским мальчишкам. Евреев никто не любил.
Не нужно быть гением, чтобы понять, что к отличиям редко проявляют терпимость. Чтобы это усвоить, достаточно посмотреть любой вестерн: вы сразу почувствуете, что на чужака, который, приехав в город, заходит в салун, горожане взирают не просто с подозрением, а с раздражением и враждебным недоверием. Чужак – он всегда другой, им гнушаются, ему не рады, от него стараются отмежеваться. Правда, он владеет парой полезных навыков, но либо местные им бесстыдно пользуются, после чего он уезжает из города, либо он гибнет, совершая смертельный подвиг. Чужаку не место среди обычных людей.
В испанской литературе XVI-XVII веков бытовал персонаж сродни этому чужаку. Называли его «пикаро» – отсюда и пикарески, то есть плутовские романы. Пикаро – пройдоха и плут; в XX веке ярче всего этот типаж воплотил П. Г. Вудхауз в образе Реджинальда Дживза, исключительно изобретательного и сообразительного слуги, который способен решить любую задачу и служит хозяину преданно и добросовестно. В плутовских романах хозяин-испанец обычно находит к чему придраться и выгоняет слугу, но пикаро переносит обиду и выручает хозяина из всевозможных передряг, в которые тот умудряется влипнуть и из которых ему не выпутаться нипочем, если только пройдоха-слуга не предложит великолепный и хитроумный план спасения. В наше время такой дживз-пикаро был бы юристом, который читает договор и потом объясняет, в чем вас пытаются обмануть. Он бы искусно отыскивал правильное лечение, если вы вдруг занемогли: ведь он еще и врач. У женщины, с которой вы провели ночь любви, ревнивый муж. Не беда: пикаро им займется и наплетет ему такого, что у ревнивца не останется ни малейшего подозрения. Другой муж вот-вот поймает вас на месте преступления – не страшно: пикаро в два счета усыпит его бдительность. Юрист, врач, торговец, враль, хитрый и ловкий до неприличия, но при этом на неискушенный взгляд – совершенный простак. Клише обретают смысл: по сути, каждое стереотипное представление о еврее – крючкотвор, коновал, шарлатан, мошенник, халтурщик, аферист и т.п. – уже воплотилось в пикаро: к нему применимы все мыслимые и немыслимые клише о евреях.
У пикаро бывает и имя – необязательно настоящее. Он взлетает на сцену так же проворно, как улепетывает с нее, на манер Чарли Чаплина. Он появляется из ниоткуда и уходит в никуда. Пикаро, на мой взгляд, или еврей, или конверсо, то есть тот, кто или сам принял другую веру, или его родители, бабушки с дедушками, не очень далекие предки перешли из иудаизма в христианство. Еврея-конверсо иначе зовут марраном: это еврей, который принял христианство, но от еврейской веры и традиций не отказался. Он неуловим и остается самым скользким и вертким персонажем в литературе. Ближайший родственник пикаро – Ходжа Насреддин, фольклорный герой мусульманского мира от Балкан, Турции и Ирана до Китая, через Сицилию и Северную Африку, персонаж, чья мудрость, сметливость и находчивость позволяет перехитрить хитреца и обмануть обманщика – нечто вроде дьявольской мудрости, которую я вечно пытался обрести, но, увы, безуспешно.
Я сказал, что пикаро возникает из ниоткуда и уходит, не попрощавшись. У него нет настоящего имени, разве что приобретенное прозвище, которое позволяет ему закрепиться среди прочих, но ненадолго. Он скиталец без рода и племени, выдумавший себя сам, сын Божий, – кстати, такую фамилию прежде часто давали сиротам (Крещимбене, Донадио и т.п.), и именно эту фамилию принимали с большой охотой люди на острове Эллис . Сойдет, говорит новоиспеченный иммигрант: ему до смерти хочется избавиться от одной идентичности и приобрести другую. Как некогда написал один американец, «[он] вырос из раннего идеального представления о себе. Он был сыном божьим, – если эти слова вообще что-нибудь означают, то они означают именно это, – и должен был исполнить предначертания Отца своего, служа вездесущей, вульгарной и мишурной красоте» .
Персонаж, о котором идет речь, сын Божий, что появляется из ниоткуда и беспрепятственно исчезает, изначально носил фамилию Гетц, но все его знали как Джея Гэтсби.
Пикаро не только на диво изобретателен и удачлив в своих затеях, но и символизирует всё, чего не хватало еврейскому воображению и о чем оно тосковало: пикаро олицетворяет то, что вынуждены были выдумывать осторожные, осмотрительные писатели, существовавшие в мире закрытом и душном – человека, одаренного способностью манипулировать другими, чего сами эти писатели не умели. Не так уж трудно доказать, что типаж пикаро обрел популярность благодаря авторам-конверсо. Повесть «Жизнь Ласарильо с Тормеса» почти наверняка написал конверсо. Фернандо де Рохас, которому приписывают авторство «Селестины», тоже был конверсо, как и Матео Алеман, автор «Жизнеописания Гусмана де Альфараче», великолепного длинного плутовского романа. Рискуя уклониться от темы, все же замечу: порою – имейте в виду – было куда предпочтительнее объявить, что вы из цыган, чем из евреев или конверсо. Приведу простой пример: так Лоренцо да Понте, крещеный еврей, автор либретто к операм Моцарта «Дон Жуан», «Женитьба Фигаро» и «Так поступают все женщины, или школа влюбленных», нанял Матео Гарсиа, родом из Испании, чтобы тот поселился в Нью-Йорке и пел в операх Моцарта и Россини, что Гарсиа и сделал. Гарсиа называл себя цыганом. Но это была неправда. На самом деле он был еврей. Однако важнее, что он был отцом женщины, которую Мария Каллас боготворила, хотя вряд ли когда-нибудь слышала – а именно Марии Малибран. Она умерла молодой, но сестра ее, Полина Виардо, тоже была прославленной оперной певицей и любовницей не чьей-нибудь, а Ивана Тургенева. Но вы нипочем не узнали бы, что кто-то из них – начиная с да Понте и заканчивая Виардо – еврей. Добавлю только, что и Казанова утверждал, будто предки его цыгане.
Евреи повсюду, но до самого конца XX века им и в голову не пришло бы заявить более-менее открыто о своем вероисповедании – по крайней мере, на Западе. Ключевые слова – «более-менее». Взять хотя бы моих ближайших западноевропейских друзей: вы удивитесь, узнав, что едва ли не все они осмотрительные евреи. Я сам из таких. Я не провозглашаю во всеуслышание, что я еврей. Я поступаю хитрее – так же, как поступали со мною мои друзья-евреи. Я даю невинные намеки – и стараюсь уловить как можно больше намеков, которые дают друзья. Но порою лишь месяца через три, если не через полгода, выясняю, что моя подруга-румынка на самом деле еврейка и что ее жених-итальянец тоже еврей, и что некоторые из моих друзей-европейцев, если уж на то пошло, такие же евреи, как я. Правда, никто из нас не соблюдает традиции, а у многих, как у меня, не было даже бар-мицвы. Мы осмотрительные евреи.
Еврей осмотрительный, по сути, еврей тайный. Говорят, нет такого еврея, который не таился бы. Я заявляю это уклончиво, с помощью двойного отрицания, дабы показать: тот, кто таится, не в ладах со своей идентичностью. Нет такого еврея, который не таился бы. Я называю это психологическим марранизмом. Началось это в Испании году в 1391-м. Сотню лет спустя, в 1492-м, стало очевидным, что, объявив себя христианами, евреи исхитрились проникнуть во все профессии и все слои испанского и португальского общества. В 1492-м им дали выбор: или убраться с Иберийского полуострова, или отправиться на суд Инквизиции. Те, кто уехал, продолжили исповедовать иудаизм; те, кто остался, погибли. Во время поездки в Испанию я со смятением осознал, что тогдашней Испании, по сути, удалось стать judenrein – то есть свободной от евреев. Те евреи, кто сейчас живет в Испании, в большинстве своем ашкеназы, которые знают испанский, поскольку, бежав от казаков, долгие годы обитали в Южной Америке. Кое-кто из нынешних жителей Испании утверждает, будто бы в нем течет кровь маррано или конверсо – утверждение дерзкое, нахальное, даже, пожалуй, снобистское. Но большинство из них верующие католики.
Нет такого еврея, который не таился бы. Каждый еврей знает, что ему хотя бы раз в жизни пришлось скрывать свою подлинную религиозную идентичность. Ты – такой… а становишься не таким.
Поначалу, как я и сказал, притворяться не так уж сложно: евреям достаточно объявить себя христианами и продолжать втайне исповедовать иудаизм. Но постепенно две эти идентичности сливаются. И дело не только в том, что невозможно определить, где начинается и кончается ложь; притворство выходит боком, если задаться вопросом о том, какая из двух идентичностей изначальная, настоящая. Получается, быть евреем – значит не быть христианином? Или еврейская идентичность шире любых предсказуемых сопоставлений с христианством? И самое главное – об этом писали многие ученые – что всюду существовали списки запрещенных еврейских обычаев: все знали, что это такое. Если кто-то желал соблюдать еврейские традиции, достаточно было прочитать список запрещенных еврейских обычаев и сделать всё наоборот. Евреи зажигают свечи в пятницу вечером. Что ж, зажигайте свечи в подвале. Евреи не едят свинину. Что ж, свинину не ешьте, но имейте в виду, что это может вас выдать. Следовательно, дома свинину держите, но сами к ней не прикасайтесь. Правда, со временем вы и сами можете позабыть, почему зажигаете свечи и что при этом следует говорить: ведь изучение иврита тоже под запретом.
Я пишу это, чтобы объяснить: если вы – пусть даже шепотом – сообщили, что вы еврей, это почти ничего не значит, коль скоро в католицизме вы разбираетесь куда лучше, чем в собственной религии. Как если б чужой наряд стал вам привычнее собственного костюма, или маска приросла к лицу, и вы решили, что свыкнуться с маской проще, чем попытаться узнать собственное лицо. Маска больше подходит тому, кем вам надо быть, чем тому, кем вы некогда были, но уже плохо об этом помните.
В Италии я учился в школах иезуитов и могу сказать: братьев-христиан ничуть не смущало, что я еврей, но я – так сказать, посредством осмоса – изучил христианство намного, намного лучше, чем знаю иудаизм. О своей еврейской религии я узнал не в Италии и уж конечно не в Египте (там сочли бы глупцом того, кто объявил бы, что исповедует иудаизм – хотя некоторые так и делали). Я узнал иудаизм – по крайней мере, его начатки, в самом, так сказать, приземленном их виде, – в Нью-Йорке, куда приехал семнадцатилетним. Но к тому времени уже было слишком поздно начинать соблюдать.
Общаясь с христианами, я рано или поздно признаюсь, что я еврей. Но в обществе евреев я лезу из кожи вон, дабы показать: я до такой степени не соблюдаю традиции иудаизма, что с тем же успехом мог бы быть христианином. Я не принадлежу ни к тем, ни к этим. Мне вспоминается Том Джонс, персонаж опубликованного в XVIII веке длинного романа Генри Филдинга. Том Джонс найденыш, бастард, вырос в семействе аристократов, но простолюдины по осанке и манерам принимают Тома за аристократа. А впрочем, какая разница, кем его считают. Вопрос в том, кем он сам себя считает? Бедняк он или дворянин? Так же и со мной: кто я – несоблюдающий еврей или же христианин, который при случае не прочь упомянуть о том, что он, между прочим, еврей? Я еврей неопределившийся, и идентичность моя – переменчивая, ненадежная, подвижная, неустойчивая и всегда противоречивая.
Психологический марранизм начинается как маска, носить которую довольно удобно. Но постепенно он разрушает идентичность. Ваше сердце, душа, ум и рады бы оставаться еврейскими, но еврейство это так просто спрятать, так легко от него отказаться, что чаще всего вы откажетесь и не заметите. По сути, вы соприкасаетесь со своей идентичностью, предпринимая действия для того, чтобы от нее отказаться. Отказываясь признаваться самому себе, что вы еврей, вы, можно сказать, осязаете собственный эфемерный иудаизм. И постепенно приучаетесь безошибочно опознавать его в отрицании. Маску проще носить, она легче приспосабливается и привычнее, чем идентичность. Идентичность требует множества объяснений и отрицаний; притворяться так же легко, как надеть контактные линзы. В конце концов забываешь, что ты в линзах, и ложишься спать, не сняв их. Маска, как я уже говорил, куда привычнее собственного лица.
А для пущей убедительности вот вам типичная фраза из современной жизни: «С коллегами и друзьями мне общаться проще, чем с членами моей семьи». Некоторые заходят дальше: «С чужими я могу быть самим собой, не то что с теми, с кем живу под одной крышей». Причина проста: мы носим социальные маски и даже не осознаем (пожалуй, и к лучшему), что это маска. Мы считаем, что ведем себя естественно. А это, в свой черед, означает, что с близкими, с теми, кого мы любим по-настоящему, мы уже не можем быть самими собой – следовательно, и наедине с собой мы тоже не можем быть собою.
Нам всем хочется верить, что у нас есть глубинная идентичность, целостное и прочное ядро личности, я же рассуждаю ровно о противоположном: о том, что идентичность как таковая вещь очень хрупкая и капризная. Может, ее и вовсе не существует. Или она утрачена, спряталась так искусно, что мы и сами не знаем, была ли она когда-то.
Я изучаю XVII век, в частности период барокко. Мне нравится барочное сознание: оно питало слабость ко всем изгибам и закорючкам и в особенности к бесконечным вещам с двойным и тройным дном, ко множеству отражений, бессчетных отступлений и перемещений. Мне нравится его склонность к подражанию и притворству. Вы подражаете правде, скрываете правду, или то и другое – правда?
Наш собственный Фрэнсис Бэкон (1561-1626) в 1597 году не сказал бы лучше.
«Есть три степени того, как можно скрыть и завуалировать свое истинное лицо. Первая состоит в молчаливости, сдержанности и скрытности, когда человек не дает проникнуть в себя и узнать, что он такое; вторая — в притворстве, когда он знаками и намеками способствует ложному о себе мнению; третья будет уже собственно лицемерием, когда он намеренно и усердно притворяется не тем, что он есть» .
Человек или притворяется, что он не тот, кто есть на самом деле, или притворяется не тем, кто он есть. Я знаю, что эти два понятия существенно отличаются друг от друга, но, видит Бог, не могу взять в толк, в чем все-таки разница между тем, чтобы притворяться, что ты не тот, кто на самом деле, и притворяться не тем, кто ты есть. Впрочем, это понятие в XVII веке было весьма распространено. Торквато Акчетто (1590/98-1640) написал книгу «О честном притворстве» (Della dissimulazione onesta). Но наибольший отклик вызвал Бальтасар Грасиан (1601-1658). Его книга «Карманный оракул, или Наука благоразумия» увидела свет в 1647 году, то есть через пятьдесят лет после публикации сочинения Бэкона. Почему я вдруг вспомнил о Грасиане?
По двум причинам. И первая достаточно очевидна. Любой, кто носит имя одного из волхвов (Каспар, Мельхиор, Валтасар), скорее всего, но не точно, из евреев-конверсо. Евреи часто давали сыновьям имена трех волхвов – быть может, чтобы не брать имена апостолов. Как я уже намекал, притворство криптоиудеям не внове. Как ни странно, многие евреи поступают так же по сей день. При рождении большинство евреев получает светское имя, но имя ивритское у них другое, хотя чаще всего начинается на ту же букву. Мое второе имя Альберт, а ивритское – Авраам; Ирвинг – Ицхак, Сеймур – Шимон и так далее. Разве это притворство? Или всё же притворство?
Но вспомнил я Грасиана по причине куда более веской.
Как известно, автор «Науки благоразумия» перещеголял в макиавеллизме самого Макиавелли! Грасиан учит читателей, как обманывать людей, говоря им правду, как двурушничать с чистой совестью, как напускать на себя благочестивый вид праведника таким образом, чтобы под маску эту не проник пытливый взгляд потенциального соперника, как расшифровывать чужие речи, зашифровывая свои, как прийти к выводу, что в этой двойной и тройной игре шифрования участвуют все, осознав, что всё, абсолютно всё не то, чем кажется. В США в начале 1990-х новый перевод «Карманного оракула» разошелся в количестве 200 000 экземпляров. В XVII веке книгу Грасиана перевел на французский Николя Амело де ла Уссе, он же перевел на французский и Макиавелли.
Главное, что нужно помнить из сочинения Грасиана, – это слово «двуличие». По сути, человек держится двух позиций, одна из которых неискренность и уловки, а вторая… вот тут вопрос. Что же вторая? Тот, кто все время расшифровывает зашифрованное другими, обязан не доверять не только сопернику, но и себе самому: себе ведь тоже нельзя доверять. Или все-таки можно? Можно ли доверять своим замыслам и побуждениям? Разве к психотерапевту, исповеднику или духовному наставнику мы обращаемся не за тем, чтобы выяснить, чтò без нашего ведома замышляет наше подсознание?
Кто же этот другой?
Миновали те времена, когда вы были евреем, притворявшимся христианином. Ныне труднее всего не казаться кем-то, а быть. Психологический марран ныне рвется на части, потому что марранизм причиняет ему душевные раны.
Рассмотрим же эти раны.
Я уже говорил, что написал роман «Восемь белых ночей», в котором – на это часто сетовали рецензенты – неизвестно ни как зовут главного героя, ни из какой он страны, ни чем он зарабатывает себе на жизнь. Подобные замечания казались мне поверхностными: разве мы до сих пор живем в эпоху реализма, когда нам, чтобы понять, что собой представляет главный герой, необходимо было узнать, кто он и откуда? На эти замечания я отвечал следующим образом: если у вас отнять имя и фамилию, семью, родителей, образование, отнять название вашей профессии, место рождения, дату рождения, временный и постоянный домашний адрес, национальность, вероисповедание, зеркало в ванной, чтобы вы понятия не имели, какое у вас лицо – если у вас всё это отнять, вы будете знать, кто вы? Обычно мы приписываем свою идентичность… скажем честно – мы приписываем ее словам, чему-то внешнему. Но если отнять эти слова, осознаете ли вы, кто вы, в чем смысл вашей жизни, чего вы от нее хотите?
Барочное сознание, отдавшееся марранизму, заходит в тупик, ходит по кругу, не имея твердой почвы под ногами, и не выбирает между «я» и «не я»: ему остается лишь идентичность, которая не понимает, истинная она или ложная. Оно даже не знает, чем одно отличается от другого. То ли носило слишком много масок, то ли слишком часто врало, то ли, того хуже, понимает, что все вопросы об идентичности автоматически пробуждают сопутствующие сомнения, которые делают вопрос об идентичности еще более неразрешимым, чем если бы вы и не пытались его решить. История всегда благоволила идентичности. Но в моем понимании идентичность иллюзорна и недостижима. Сэмюэл Беккет сказал бы, что нас лишили идентичности. И это лишение идентичности, подозреваю, тайная плата за решение быть осмотрительным евреем. У нас идентичность двойная. Современная, постбарочная идентичность расплывчата и более не соответствует условиям как внутренним, так и внешним; путаница между тем и другим ныне неотъемлемая составляющая самого понятия идентичности. Мы двойственны по определению. У нас, как у эллипса, нет одного центра; у нас два фокуса.
Теперь вы, наверное, поняли, почему в романе «Назови меня своим именем» я упомянул о так называемом «синдроме святого Климента». Базилика святого Климента – не одна церковь, она стоит на фундаменте церкви более древней, под которой языческий храм. Нет ничего единичного. Всё множественно.
Пусть Грасиан не еврей и в нем нет еврейской крови, но я обнаружил у него кое-что, что говорит о положении евреев, конверсо и марранов, в XVII веке на Иберийском полуострове, и близко большинству современных евреев за пределами США и Израиля. Ты не только носишь маску (что само по себе требует вечной бдительности, это советует и Грасиан), не только видишь себя чужими глазами, а следовательно, постоянно заменяешь себя в чужих глазах. Ты вечно настороже. Ты становишься тем, кем не являешься.
Между евреями, не сообщившими друг другу, что они евреи, ситуация, в общем, такая же. Ты и рад бы поймать намек, но не веришь ему ни капли. В остальных странах мира немного найдется евреев, кто открыто заявляет, что они евреи. Я вырос среди осмотрительных евреев.
Обращаешься к кому-то якобы чтобы узнать, который час, или попросить прикурить. И до смерти хочется спросить: «Вы еврей?» Но нельзя. Еврей, не познавший мрака, скрывающегося за потребностью выяснить, не еврей ли перед ним, не знает, как живется в других странах мира. Такие евреи, как я, изворотливы, хитроумны – retors . Отсюда, подозреваю (хоть доказательств у меня нет), проистекает одна из главных и самых заметных черт еврейской жизни, о которой я обещал упомянуть. И эта черта – ирония. Не в смысле шуток, а ирония как способность, желание, потребность стоять на двух противоположных берегах реки одновременно, желание получить визу на выезд, оставаясь при этом на месте, или, если воспользоваться другой метафорой, желание пересечь Атлантику, чувствуя, что тебя то и дело тянет обратно, в страну, которая, между прочим, никогда не была твоею, как не была ею и та, что прежде, и та, что до нее. У еврея нет одной идентичности. Он стоит на обоих берегах реки.
Я говорю об этом не без причины и повторю то, о чем писал и что публиковал не раз: я родился в Египте, но никогда не был египтянином. Я родился в семье выходцев из Турции, но я не турок. В Египте я учился в британских школах, но я не британец. Мои родственники приняли итальянское гражданство, я выучился говорить по-итальянски, но родной мой язык – французский. Мои предки-сефарды веками жили в Испании. Все мои бабушки и дедушки говорили на ладино. В детстве я долгое время по ошибке считал себя французом, который, как все наши египетские знакомые, скоро переедет обратно во Францию. «Обратно» – уже парадокс, поскольку буквально никто из моих близких родственников не был французом, да и во Франции не бывал. Забавно, но во мне нет ни капли французской крови. Все это – ирония судьбы, и она сильнее меня.
Я не только не желаю признаваться в том, что я еврей, постоянно маскирую свою идентичность с помощью массы зеркал, но и присвоил себе идентичность, на которую не имею ни малейшего права.
Еврей, который не понимает иронии, не живет иронией, не прибегает к ней, – такой еврей мне не близок. Еврей, который бредет через Красное море в полной уверенности, что Б-г велел ему следовать за Моисеем, – еврей не моего склада. Еврей, который переходит Красное море, но при этом терзается сомнениями и дурными предчувствиями и все время подозревает, что воды вот-вот обрушатся на него, что бы ни сулил Г-сподь, – такого еврея я понимаю. Он верит, но вера его умеренная, осторожная, – да, он религиозен, но к религии его примешивается недоверие и глубокое чувство иронии. Если вы суеверны, ирония вас защищает, вы проникаетесь жертвенностью, даже не будучи жертвой.
Ирония выражает нечто помимо того, что говорится, зачастую противоположное, вуалирует и сказанное, и несказанное. Для ироничного человека не существует смысла прямого и однозначного: у него смысл скрытый, смысл, который не торопится раскрывать себя и, если угодно, изъясняется противоречиво. Слово «ирония» происходит от греческого «эйрон», притворщик.
Напоследок еще ирония. Если кто не знает, слово «иврит», по мнению некоторых ученых, происходит от слова «хабиру» или «хапиру», то есть чужак, тот, кто перешел откуда-то куда-то. Перешел в другую землю или перешел через реку? Неясно. Но мне нравится определение. Оно напоминает мне о том, что евреи всегда родом откуда-то еще. Они происходят «оттуда».
Оригинальная публикация: Jews of Discretion
Александрийская гениза
Андре Асиман о памяти и изгнании
