Простая вроде бы вещь — эмигрантская еврейская печать хочет рассказать читателям о еврейской жизни на родине. Рассказать, воздерживаясь от эмоций и оценок, дать сухую информацию: происходит то‑то и то‑то. Но даже сейчас от эмоциональной реакции — положительной или отрицательной — удержаться невозможно, мы же живые люди, а не автоматы по усвоению данных. Какие‑то акценты сместились, на что‑то с расстояния столетнего исторического опыта мы смотрим иначе, нежели современники. Тем более что мы знаем, чем закончились те или иные проекты и как оправдались те или иные надежды.

Например, в 1923 году в разделе о еврейской жизни в России и на Украине (да, тогда ни у кого не вызывало сомнений, что Россия и Украина — единое целое) есть сообщение о состоянии здоровья раввина Мазе: мол, оно улучшается. Яков Исаевич Мазе — личность известная, главный раввин Москвы, который на процессе Бейлиса выступал в качестве эксперта по еврейским религиозным текстам и внес неоценимый вклад в опровержение позиции обвинителей и доказательство ложности обвинения. Тень дела Бейлиса мелькает и в этом информационном отчете.

Кстати, именно раввин Мазе был автором знаменитой фразы: «Революцию делают Троцкие, а расплачиваются за нее Бронштейны». Увы, улучшение его здоровья оказалось лишь временным, в 1924 году р. Мазе скончался.

А к новому рассмотрению дела Бейлиса, его причин и последствий призывал адвокат Зарудный. Сейчас его помнят в основном историки, между тем Александр Сергеевич Зарудный был личностью весьма примечательной.

Защитник на процессе лейтенанта Шмидта, пламенный и весьма компетентный обличитель антисемитов в деле Бейлиса, министр юстиции Временного правительства в 1917 году, в 1923‑м он предлагает вспомнить дело Бейлиса, поскольку антисемитизм не изжит. Однако в ответ пока еще вежливо, но твердо ему указывают: все обстоятельства дела давно известны, нечего ворошить старое. Любопытно, что окрик этот исходит не от советских структур, а от некоей «киевской газеты».

Заслуживают внимания и эксперименты советской власти в области языковой политики. В 1923 году многим хотелось верить, что вот‑вот все наладится, наконец решатся вековые наболевшие вопросы — социальные, политические и национальные. Недостатка в соответствующих декларациях не было. Один из непременных их пунктов — предоставить всем нациям широкие возможности для развития культур на национальных языках.

Как это сделать, новая власть не очень представляла, но декларацию надо было отрабатывать, так или иначе создавая альтернативу национальным движениям. Поэтому в первые годы советской власти национальные языки внедрялись повсеместно, и совслужащих обязывали спешно их изучать на местах, для чего организовывались соответствующие курсы.

Особенно интенсивно это происходило на Украине. Невзирая на какие‑либо аргументы, например заявление ученого‑историка, что он в совершенстве владеет украинским и имеет публикации на этом языке, на основании русского происхождения его все равно направляли на курсы, где деревенская учительница сурово воспитывала его согласно требованиям текущего политического момента.

В Белоруссии официальными языками были объявлены русский, белорусский и идиш. К каким интересным последствиям это привело, неизвестно. Похоже, такого рода эксперименты быстро свернули. Но стоит отметить, что они имели место и идиш в них фигурировал.

В последующие десятилетия языковая политика претерпела метаморфозы, в том числе с противоположным знаком: от изучения — к навязыванию языкам несвойственных им черт, включая попытки перевода языков Кавказа и Дагестана (сюда же и горско‑еврейский) на латиницу, а например, финского языка в Карелии — на кириллицу.

Грустная же история про идиш и иврит в советской науке и культуре нашим читателям в целом знакома.