Этим летом розовый снова в моде, пишет журналист Haaretz Амир Орен. В то время как молодежь (всех возрастов) стекалась на «Барби», одетая в ее любимый цвет, другие искали розовую майку новой звезды футбола «Интер Майами» Лионеля Месси. А еще есть Дж. Роберт Оппенгеймер и слухи о том, что он был «розовым» (сочувствующим коммунистам).

Новый фильм Кристофера Нолана «Оппенгеймер» — значимая работа, затрагивающая важную тему. Тем не менее, хотя фильм довольно хорош, он не взлетает до уровня шедевра и имеет разочаровывающие недостатки. Я не буду раскрывать весь сюжет, достаточно сказать, что вместо того, чтобы следить за основной сюжетной линией, фильм уходит по касательной. Сценаристу-режиссеру, видимо, понравился этот поворот, и он продолжил его, невзирая на удаление повествования от главного героя.

И если это справедливая критика трехчасового фильма, то вряд ли стоит ожидать, что он уделит хотя бы минуту наиболее загадочным подробностям бурной жизни главы самого важного проекта ХХ века: создания Соединенными Штатами атомной бомбы с целью положить конец Второй мировой войне.

Таким образом, журналистам следует дополнить обширные публикации об Оппенгеймере, углубившись в израильские архивы и рассекреченные документы, чтобы пролить свет на самого «отца атомной бомбы» и на тайное решение Израиля в 1950-х годах создать ядерную инфраструктуру.

Альберт Эйнштейн и Лео Сцилард, чье обращение в августе 1939 года к президенту Рузвельту с призывом, чтобы Америка первой разработала «очень большую бомбу», способствовали запуску «Манхэттенского проекта». В нем участвовали также Изидор Айзек Раби, Эдвард Теллер и благодетель Оппенгеймера, впоследствии ставший его врагом, Льюис Штраус. Все они боролись за Америку и человечество, против зла в лице Гитлера (а позже Сталина) с дополнительным измерением «нашего племени». Израиль, однако, полностью отсутствует в фильме.

После того как бомбардировки Хиросимы и Нагасаки сделали его всемирно известным, Оппенгеймер впал в немилость. Серия обвинений более раннего периода была использована для лишения его допуска к секретным материалам. Вместо того чтобы высмеять это событие как мелкое и неуместное, продолжить свою научную деятельность и назвать посягательство на его честь проявлением маккартистского безумия, охватившего Америку, он настоял на том, чтобы принять участие в судебном процессе, который обнажил темные уголки его прошлого: добыча пришла к хищникам. Буквально в течение нескольких дней он низвергся со своего пьедестала и стал изгоем. Слава 1945-го превратилась в позор 1954-го.

Секретные слушания Комиссии по атомной энергии США проходили в апреле-мае 1954 года и были обнародованы New York Times в середине апреля. Этот график важен, потому что он показывает, как быстро израильское правительство попыталось использовать это событие.

Это был самый ранний атомный век в Израиле. Никто не смел говорить о военной ядерной программе. Только США, Советский Союз и Великобритания являлись членами «ядерного клуба». Даже Франция и Китай были еще далеки от того, чтобы иметь ядерное оружие. У Израиля не было ни непосредственной необходимости, ни доступных ресурсов для столь грандиозных замыслов. Он едва справлялся с потоком репатриантов и защитой своих границ.

Однако Давид Бен-Гурион был очень впечатлен идеей атомной энергии. Лидер-основатель Израиля и его министр обороны провел 1954-й год в творческом отпуске в отдаленном кибуце Негева Сде-Бокер. Вернувшись в Иерусалим и Тель-Авив, он обнаружил, что назначенные им чиновники продолжали перспективную работу. Это было медленное прорастание замысла, но без него израильский ядерный проект оказался бы таким же бесплодным, как пустыня вокруг Сде-Бокера.

Главными действующими лицами были Эрнст Давид Бергман и Тедди Коллек. Бергман возглавлял Комиссию по атомной энергии Израиля и Отдел оборонных исследований и разработок (предшественник Rafael Advanced Defense Systems). Коллек, генеральный директор офиса премьер-министра, один стоил целого «Моссада», с его впечатляющими связями в разведывательном сообществе США. Позже, когда был создан реактор и центр ядерных исследований в городе Димона в Негеве, его коллега в министерстве обороны Шимон Перес стал политическим «мотором» новаторского проекта.

Близким соратником Коллека в Вашингтоне и Иерусалиме был еще один опытный сотрудник разведки, Меир «Меми» Дешалит. Его младший брат, профессор Амос Дешалит, один из самых одаренных молодых ученых Израиля, возглавлял команду из примерно дюжины физиков и инженеров, изучавших возможности ядерного мира в Научном институте имени Вейцмана в Реховоте.

Итак, «наблюдатели» за Оппенгеймером размышляли о том, как использовать его внезапное затруднительное положение в интересах Израиля. Сплоченному коллективу атомщиков необходимо было расширить свои теоретические знания и практические ноу-хау. Большим спросом пользовались исследовательские статьи, отчеты о проделанной работе, стипендии в соответствующих университетах США, американские коллеги, проводящие творческий отпуск в Израиле, — все, что могло расширить местный пул знаний и обеспечить важные подсказки и короткие пути.

В то время правительство США не подозревало, что Израиль на пути к секретному ядерному проекту. Использование атомной энергии для исследований, производства электричества или опреснения воды выглядело совершенно невинным проектом, хотя и сомнительным с финансовой точки зрения. Но, несмотря на такой предмет обсуждения, американским евреям приходилось бороться с подозрениями в двойной лояльности. Сионисты помогали Израилю оружием, деньгами и добровольно участвовали в боевых действиях в 1948 году и позже под бдительным оком ФБР. Ведь евреи играли центральную роль в управляемых Советским Союзом шпионских сетях, раскрытых американской контрразведывательной программой Venona.

И евреи не одни были в таком положении в США: пока не появился Джон Кеннеди, даже католикам  приходилось отрицать, что они подчиняются Святому Престолу. Но сочетание в одном месте иудаизма, атомного оружия и безопасности, не говоря уже о совпадении, в котором буква «J» в имени Дж. Роберта Оппенгеймера означала «Джулиус», как и у советского разведчика-еврея Джулиуса Розенберга, означало, что Израилю нужно было действовать особенно осторожно, приближаясь к Оппенгеймеру.

Впрочем, уже через пять дней после того, как в New York Times разразился скандал с Оппенгеймером, Виктор Залкинд приступил к делу.

Залкинд был израильским атташе по науке в посольстве в Вашингтоне, возглавляемом Аббой Эвеном. В длинном письме с грифом «секретно», рассекреченном много лет спустя, Залкинд писал Эвену, а также в отдел по делам США в министерстве иностранных дел, излагая свои соображения, варианты по делу и их стоимость. Он основывал свои выводы и рекомендации на беседах с Оппенгеймером, а также на личных и профессиональных знакомствах.

Залкинд отмечал, что Институт перспективных исследований в Принстоне — убежище, предназначенное для Эйнштейна (отклонившего просьбу Бен-Гуриона стать вторым президентом Израиля и умершего через год), руководителем которого был Оппенгеймер, — финансировался в основном за счет еврейской щедрости. Действительно, первоначально пожертвования для института поступили от филантропов Авраама Флекснера, Льюиса и Кэролайн Бамбергер. Едва ли не 12 из 17 членов правления были евреями, сообщал Залкинд.

«Может ли Израиль извлечь выгоду из разворачивающегося кризиса? Естественно, с самого начала мы думали о том, чтобы использовать недовольство ученых, надеясь уговорить их совершить алию во главе с доктором Оппенгеймером, и полагались на нашу способность сделать так, чтобы <ученые> с такими качествами, как у Оппенгеймера, могли продолжать заниматься наукой, сосредоточившись, по крайней мере, на теоретических исследованиях».

Правда, Залкинд сразу же сделал жесткую оговорку: «К сожалению, мои надежды невелики по нескольким причинам».

Он предположил, что Оппенгеймер может вновь стать фаворитом при администрации Эйзенхауэра, и в этом случае ученые предпочтут остаться в Америке. И наоборот, если бы мучители Оппенгеймера победили, ему и другим жертвам, вероятно, было бы отказано в праве покинуть Соединенные Штаты. Ведь многие из их коллег перешли на сторону Советского Союза. Несмотря на заявления о желании совершить алию, евреев, стремящихся эмигрировать, будут подозревать в том, что их конечным пунктом назначения является Москва.

Залкинд размышлял: даже если эта оценка окажется слишком пессимистичной и эмиграция будет одобрена, Израиль в итоге может оттолкнуть правительство США и, «исходя из неприятных прецедентов», поставить отношения под угрозу. Однако, рассуждал он, Оппенгеймер определенно продемонстрировал позитивное отношение к Израилю.

В ноябре 1952 года Залкинд и Меми Дешалит посетили Оппенгеймера в его офисе в Принстоне. Залкинд потом рассказывал: «У нас был откровенный разговор, и он дал нам важный совет. Мы были впечатлены его мужеством, когда он предупредил нас, чтобы мы не питали иллюзий относительно «джентльменского отношения» Комиссии по атомной энергии, если мы договоримся с ней о поиске месторождений урана в нашей стране. Он заявил это нам, хотя должен был знать, что ФБР записывает каждое его слово и отправляет в личное дело».

Рекомендация Залкинда заключалась в том, чтобы «выразить сочувствие доктору Оппенгеймеру в это трудное время, которое он переживает. Пока давайте сделаем это косвенно — мы можем найти правильный путь, — поскольку прямой подход может навредить его нынешнему положению».

Меми Дешалит и МИД согласились с доводами Залкинда. После консультаций по этому вопросу Дешалит в мае 1954 года ответил, было решено, что Институт Вейцмана направит приглашение Оппенгеймеру приехать в качестве приглашенного профессора — так же, как «были приглашены другие великие люди науки».

Председатель исполнительного совета института Мейер Вайсгал согласился написать письмо-приглашение. Его доставили в офис Оппенгеймера лично, минуя проверку ФБР.

Действуя в темпе военной операции, Вайсгал пообещал после письма нанести и личный визит, во время которого Оппенгеймер мог бы ответить на приглашение и рассмотреть вопрос об алие. Как замечал Дешалит, возможно, это было не вполне практичным предложением, но, учитывая трудные времена у Оппенгеймера, «приблизило бы его к нашим проблемам. И когда он, надеюсь, будет оправдан, он сможет помочь нам в будущем, навещая наших ученых, предоставляя им более широкий доступ к Принстонскому институту и т. д.».

Однако на вопрос Дешалита, следует ли пригласить Оппенгеймера на длительный период и следует ли обнародовать приглашение, посольство – в ответе, подписанном первым секретарем Эстер Херлиц, а не Залкиндом, – не демонстрировало энтузиазма. Отмечалось, что письмо Вайсгала и межведомственная переписка «были прочитаны с большим интересом. На наш взгляд, Израиль сделал очень хороший жест, отправив приглашение от Вайсгала. Мы не видим необходимости добавлять еще одно приглашение, официальное или иное. Мы будем поддерживать связь с Вайсгалом. Если Оппенгеймер примет приглашение, мы далеко не уверены, что ему позволят уйти».

Оппенгеймер же решил остаться в американских научных кругах, куда он вернулся из иного окружения: в частности от генерал-лейтенанта Лесли Гроувса, босса Манхэттенского проекта и его начальника во время войны.

Беседа с Бен-Гурионом

Прошло около четырех лет, прежде чем Оппенгеймер почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы принять новое приглашение от Института Вейцмана в качестве почетного гостя на мероприятии. К тому времени дело Оппенгеймера, как и весь период Маккарти, исчезло из публичного пространства. Мир был поражен военной доблестью Израиля в Синайской кампании 1956 года. Год спустя советский спутник открыл космическую эру. А в 1958 году Израиль отметил свое 10-летие. Это был совершенно другой контекст, и Оппенгеймер прибыл как желанный и уважаемый гость.

На мероприятии в Реховоте его видели рядом с Давидом Бен-Гурионом и его женой Паулой, также он разговаривал со своими коллегами-физиками. Среди них выделялся юный Амос Дешалит, тайно участвовавший в проекте в Димоне.

Только 11 из 15 министров и один секретарь присутствовали на очередном заседании кабинета министров, где Бен-Гурион, взявший слово с присутствовавших держать все в секрете «из-за деликатности вопроса и человека», поделился своими мыслями после разговора с Оппенгеймером.

Впрочем, Бен-Гурион не доверился Оппенгеймеру. Соглашение 1956 года между Францией и Израилем о малом исследовательском реакторе было окутано тайной. Если бы Оппенгеймер что-то подозревал, это снова поставило бы его в затруднительное положение. Лучше было ему ничего не говорить; для Израиля – тоже лучше.

Отредактированная стенограмма встречи министров от 1 июня 1958 года показывает, что Бен-Гурион несколько обеспокоен, потому что «я не уверен, что все, что мы скажем здесь, не попадет в газету, и мы не имеем права допустить это, поскольку положение человека в его стране довольно деликатное – это Оппенгеймер. Конечно, вопрос тоже деликатный, но я надеюсь, что мои коллеги поймут: обо всем этом говорится только здесь».

Бен-Гурион вспоминал, как они столкнулись с Оппенгеймером в Институте Вейцмана, и «у меня сложилось впечатление, возможно, безосновательное, что в этом человеке зажглась еврейская искра. После выраженного им желания поболтать со мной я был вполне готов. Он подошел, и у нас был долгий разговор».

Оппенгеймер заявил Бен-Гуриону, что «опасается за судьбу Израиля из-за советско-египетских отношений, особенно касательно атомного реактора. Он считает это серьезной опасностью. В политических делах он довольно наивен: посоветовал мне обратиться в ООН, в Совет Безопасности. Он считает, что мы должны сделать все, чтобы в ближайшее время была атомная электростанция. Но что касается CCCР и Египта, это серьезная ситуация, которая заставляет его опасаться за Израиль».

Мечта премьер-министра о ядерном Израиле не основывалась на внутриполитическом консенсусе. Он явно использовал свои отсылки к Оппенгеймеру, которые могли быть вырваны из контекста, чтобы убедить свою аудиторию в собственном мнении.

«Сейчас я не выдвигаю никакого проекта решения, — продолжал Бен-Гурион, давая понять, что не будет выдвигать его, пока министр финансов Леви Эшколь находится в отпуске по болезни. – Просто еще до разговора с Оппенгеймером это было для меня постоянным кошмаром. А после разговора меня беспокоит это заново».

Цитируя Мишлей, 12:25, он добавлял: «Я сказал: «Тревога в сердце человека подавляет его». Сегодня мы ничего не решим. Это вопрос бюджета».

Что касается остальной части его разговора с Оппенгеймером, Бен-Гурион изложил аргументы относительно Третьей мировой войны с применением ядерного оружия. По мнению Бен-Гуриона, русские не стали бы рисковать такой войной, потому что они верят, что в любом случае выиграют обычную войну. По его словам, Оппенгеймер согласился, «но с одной оговоркой: нет никакой защиты от атомных и водородных бомб. Возможно, есть такая система, которая может обнаружить бомбу, а затем направить систему на бомбу или ракету и привести их в действие. Он не знает, есть ли она у русских, но не уверен, что не появится, — и тогда они могут начать войну».

Услышав об этом от Оппенгеймера, Бен-Гурион забеспокоился: «Раньше я волновался, но услышать подобное от этого человека…»

Между тем, один министр, Залман Аран, остался настроен скептически. Он задавался вопросом, основывал ли Оппенгеймер свои взгляды на фактах или на предположениях, потому что «если это лишь то, что он думает, то я мог бы подумать об этом и сам».

Бен-Гурион не растерялся: «Да, я и сам думал об этом, но он знает предмет, а я дилетант».

Если взгляды Оппенгеймера, изложенные Бен-Гурионом, сыграли роль в развитии проекта в Димоне, то физик-еврей, который поспособствовал изменению мира, повлиял не на один, а на два ядерных проекта.