Александр Галич
Генеральная репетиция
М.: Книжники, 2020. — 192 c.

В эссе «Мы не хуже Горация», написанном в 1970‑х годах, Раиса Орлова, размышляя о том, как люди ее и Галича поколения «отказывались от лжи, избавлялись от прошлого, связанного с ложью», замечает: «Александр Галич тоже проделал этот путь. Отчасти он рассказал об этом в книге “Генеральная репетиция”, вышедшей за границей. Рассказал с бережностью к себе».

Формулировка замечательно точная. Книга Галича — мудрая, пронзительная, прекрасно интонированная — конечно, только притворяется исповедью. Нет ничего более далекого от его манеры, чем розановско‑лимоновское прилюдное выворачивание себя наизнанку (всерьез или понарошку этот эксгибиционизм — не так уж важно). Для этого у Галича слишком хороший вкус, он денди и актер, всегда перед зеркалом, на сцене, не забывает о том, как выглядит со стороны. Он может сколько угодно каяться, но никогда не расскажет о себе ничего по‑настоящему постыдного. Недаром Краткая литературная энциклопедия, во втором томе которой в середине 1960‑х проскочила заметка о Галиче, сообщала, что его произведения отличаются «романтич. приподнятостью». Приподнятость, может, и ушла — романтика осталась. «Собственно говоря, на что ты жалуешься? Собственно, я не жалуюсь, я хвалюсь» — это о нем.

Постоянный повод для фантазий: кем бы стал Александр Галич без генеральной репетиции. Не без книги, а без всего описанного в ней. Как далеко завела бы его речь. Похоже, он и сам склонен был считать, что оскорбительный запрет его лучшей и самой «интимной» пьесы «Матросская тишина», которой в 1958‑м должен был открыться театр «Современник», стал точкой невозврата, вытолкнул его в песни, диссидентство, потом в эмиграцию.

И его друзья разных лет примерно о том же: «Если б ему повезло с театром, если б его пьески шли, он плевал бы с высокой горы на всякие свободолюбивые затеи. Он прожил бы пошлую жизнь какого‑нибудь Ласкина Соавтор Галича по сценарию фильма «Дайте жалобную книгу». ». Это Нагибин. Он, впрочем, Галичу вообще отчаянно завидовал. Станислав Рассадин недаром изумлялся, как мог писатель не расслышать сходства своей дневниковой записи на смерть Галича с хрестоматийным рюхинским монологом про белогвардейца Дантеса: «Ему сказочно повезло. Он был пижон, внешний человек, с блеском и обаянием, актер до мозга костей, а сыграть ему пришлось почти что роль короля Лира… Он оказался на высоте и в этой роли. И получил славу, успех, деньги, репутацию печальника за страждущий народ, смелого борца, да и весь мир в придачу. Народа он не знал и не любил, борцом не был по всей своей слабой, изнеженной в пороках натуре, его вынесло наверх неутоленное тщеславие… Ему сделали высокую судьбу. Все‑таки это невероятно. Он запел от тщеславной обиды, а выпелся в мировые менестрели… Вот поди ж ты!..»

Про деньги, успех, «весь мир» и прочее от Нагибина, выделявшегося своим барством и достатком даже на фоне советской писательской элиты, конечно, звучит занятно. Но что‑то главное он, видимо, все‑таки ухватил, почувствовал своей больной чуйкой завистника. Другое дело, что завидовал‑то он месту Галича в вечности, а сказал, как умел, — про рубли и Париж.

Ладно, Б‑г с ним, с Нагибиным. Но ведь буквально все, все, в один голос, почти одними и теми же словами, как будто заглядывая друг другу через плечо. Вот, например, драматург Александр Гладков, послевоенный сиделец и антисоветчик, в чьем огромном и чрезвычайно интересном дневнике Галич вообще один из главных антигероев: «Галич (Гинзбург), с которым я был в довольно дружеских отношениях в начале 40‑х годов и знаю как человека (после лагеря ни разу не встречался), — не “деятель оппозиции” — это тщеславный, соблазненный салонным успехом исполнитель. Глазами читать его тексты нельзя — они литературно беспомощны, но в них есть некая эстрадная выразительность. Впрочем, я всегда отказывался их слушать в записи: это кощунственное паразитирование на лагерной теме (то, что я слышал). И сам он стал как‑то противен. Думаю, что он сейчас очень перетрусил и полон раскаяния». Это об исключении Галича из Союза писателей. Здесь даже и зависти нет, просто отвращение, из года в год, из записи в запись, как будто больше во всей тогдашней Москве и презирать некого. И какая очевидная рифма с известным выступлением на заседании СП по «делу Галича» Алексея Арбузова, ставившего поэту в упрек, что тот не был на войне — а пишет от лица павших, не сидел — а поет от имени зэков.

Про войну и лагеря, впрочем, важный момент. Галичу до определенного момента действительно везло: не посадили, на фронт не взяли по состоянию здоровья, не успел, как пишет в «Генеральной репетиции», из‑за болезни уехать из Грозного, когда там ждали немцев, но они до Чечни так и не дошли. Его пьесы шли во всех театрах страны, фильмы по его сценариям расходились на цитаты. Плюс грамота от КГБ за фильм «Государственный преступник», возможность ездить за границу. Аэропортовский барин, баловень судьбы, всеобщий любимец, донжуан.

А потом интересно. Чем дальше Галич уходил от этой жизни, тем больше ему не прощали ее контраста с его новыми песнями. В фильме Марлена Хуциева «Июльский дождь» герой Юрия Визбора поет песни некоего Вадима Брусникина: «Днем он художник, пишет картины в духе академии — “Комбайны вышли в поле”, — а по вечерам сочиняет эти песенки». В книге воспоминаний сценарист Анатолий Гребнев признался, что имел в виду именно Галича: «Когда он пел про Колыму, меня передергивало. Вот за этим столиком, за бутылкой хорошего коньяка, в компании столичных интеллигентов, с пачкой “Мальборо” и — в замшевом пиджаке. Что‑то здесь совсем не вязалось с телогрейкой зэка. Пиджак, вероятно. Мешал пиджак».

Тут возникает еще одна рифма — с эпизодом в начале «Служебного романа», когда Самохвалов дарит секретарше Верочке «Мальборо» и зритель тут же безошибочно понимает: о, этот‑то самый подлец и окажется. Причем понятно, что и Гребнев, и Рязанов сами если и курили, то тоже вряд ли сигареты «Дымок», но интеллигентский этос требовал подозрительности к атрибутам внешнего благополучия, особенно с привкусом заграничного шика.

Галичу вообще не прощали ничего. Раиса Орлова вспоминает, как Лидия Чуковская услышала в такси разговор Галича с женой о финском гарнитуре и навсегда ужаснулась. Педантичная Чуковская, прочитав через много лет, поправляет: гарнитур ни при чем, просто Галич и его Нюша отвратительно ссорились, ей стало противно. И добавляет (уже после его исключения из всех союзов и тяжелого инфаркта): «Галич был женат 30 лет на пошлячке, требовавшей тряпок. Чтобы поставлять их себе и ей, писал, что прикажут, для театра… Потом вдруг запел — вопреки приказанию. Но жизнь, созданная им раньше, и пошлая баба рядом, и болезнь, и привычки, и “свет”, и алкоголь не дали остаться на высоте этой песни». О том же ее отец, Корней Чуковский: «Вчера был у меня Галич — пьяный беспробудно… Разложение, распад личности. Порывался поцеловать у меня руку, рухнул на колени и, вставая, оперся на гитару, которая тут же сломалась». При этом Чуковский, как известно, написал Галичу на своей книге пушкинское «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь». Лидия Корнеевна говорила, что он «чуток к слову до гениальности» и Высоцкого рядом с ним просто не существует. Но — «Мальборо», пиджак, коньяк.

Это все, разумеется, не к тому, что Галич был святым и если писать про него, то не чернилами, а исключительно елеем. Самые близкие друзья иронизировали, что «Саша Галич пойдет на костер, но непременно в заграничных ботинках с завязочками» (И. Грекова), а Станислав Рассадин описывает, как хохотал, придя к уже опальному Галичу и услышав от его жены: «Заходи. Только прости, Саша сейчас появится. У него маникюрша». Та же Раиса Орлова, дружившая с ним с ранней молодости и хорошо его понимавшая, написала о нем при всем том очень жестко: «Он понимал, как это больно, — нары, этап, общие работы, как это голодно, тяжко, как изменилось бы его розовое тело, покрылось бы струпьями, усохло. Этого он не хотел. Он привык, чтобы за ним ухаживали, и за ним всегда, как бы ни было худо, — находилось кому ухаживать».

Хотя, если вдуматься, чем так уж плохи импортные ботинки со шнурками? Да и маникюрша — краса ногтей, исполнение пушкинской заповеди, казалось бы, кому как не поэту. Вон о Василии Аксенове все до сих пор с придыханием вспоминают, как на нем хорошо сидела джинсовая куртка и как он выделялся в одноцветной позднесоветской Москве своим внешним видом. И разве кто‑то рвался добровольцем на лесоповал? Просто есть люди, которым все как бы заранее прощено, а есть те, кому не прощают ничего. И Галич в какой‑то момент из первых попал во вторые. Наиболее откровенно это сформулировал все тот же Гладков — мимоходом, для себя, в дневнике: «Этот подлец зачитал у меня книгу — биографию Чайковского Н. Берберовой. Я могу простить ему скверные стихи, но то, что он зачитал у меня книгу, — не могу».

Получается этакий Крошка Цахес наоборот. Превращение из симпатичного советского драматурга средней руки в большого поэта, потеря столь ценимого комфорта, заработков, здоровья, ненужная эмиграция (сочиненное в последние годы не идет в сравнение с написанным в России), нелепая гибель (впрочем, с его сердцем в любом случае едва ли бы стал долгожителем) — а все равно завязочки перевешивают. На их фоне и костер кажется каким‑то невсамделишным, легкомысленным. Хотя он‑то как раз и был настоящим. Как, впрочем, и завязочки. 

Книгу Александра Галича «Генеральная репетиция» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»