Прошло уже более пяти лет, как мой внук, капитан Дмитрий Левитас погиб в Газе, в последней войне, как обычно у нас, называемой «операцией»: это была операция 2014 года «Несокрушимая скала». За прошедшее время о нем написано много, рассказано еще больше, но все на иврите. Между тем, первым языком двухлетнего Димы был русский, который впоследствии он забыл. И только я из всей семьи сегодня могу рассказать о нем по‑русски.

В первый год траура особенно ощущалась двойственность; ты притворяешься нормальным, делаешь вид, что ты такой, как все. Вокруг обычная жизнь. Все больше на улицах колясок с детьми, это задевает: они не пойдут в армию, останутся жить… И тут же другая мысль: это хорошо для нашей демографии. Но мне стало больно любоваться солдатами…

Дима начался для меня еще до его рождения, когда родители его выбирали имя. Потом — первое свидание, когда трехлетняя Аня, подходя к роддому, услышала многоголосый детский плач и спросила: «Это братики плачут?» До двух лет в Ташкенте он был под началом сестры, которая «строила» всех соседских детей во дворе. Это был маленький ушастик, всегда улыбающийся и спокойный. Когда у меня не было лекций, я забирала их обоих к себе на пару дней. А от их дома недалеко находился парк, и я возила их туда: Дима сидел в коляске «антошка», с привязанным к ней горшком, рядом бежала Аня. Он еще не мог соперничать с сестрой, которая не боялась ни высоты, ни скорости на качелях‑каруселях, и внимательно следил за ней.

Зимой 1990 года я гуляла с ними обоими уже в совершенно другом месте: на детской площадке в Хайфе. Вскоре началась первая в нашей жизни здесь война — в Заливе. При звуках сирены, обычно ночью, надо было вытащить детей из кроватей и, бросив мокрую тряпку у порога, натянуть на обоих противогазы (чему Дима категорически сопротивлялся), усадить их у внутренней стены квартиры. Соседи приносили одеяла и теплые вещи, помогали встретить шабат… Для гуманитариев там не было никакой работы: маленький кибуц на Голанах был как бы специально создан для выращивания детей репатриантов. Когда я приезжала в гости, оба бежали мне навстречу по главной кибуцной дорожке, захлебываясь от счастья. Чувствовалась их полная принадлежность этому спокойному, тихому месту. Потом появился и третий малыш. А через семь лет Диме пришлось привыкать к большому городу, он скучал по друзьям детства, и бар мицву отмечали в кибуце.

В нем обнаружились удивительная физическая сила и самые разнообразные способности. Дима, как и младший Даниэль, хорошо рисовал, и учитель рисования, устроивший ателье в пустом гараже, предлагал серьезно заняться ими, но денег на это у семьи не было. Потом началась музыка: руководитель подросткового джаз‑банда, тоже энтузиаст, принял обоих мальчиков. Дима выбрал саксофон. Способности к рисованию и музыке, кстати, были наследственные, от отца, Александра Левитаса — художника, обладавшего к тому же абсолютным слухом. Скоро Дима стал исполнять соло, поехал с оркестром в Болгарию.

Не было равных ему и в том, чтобы поработать руками: он покрасил мне комнату, положив краску абсолютно профессионально. В школе учился так себе: запоминал материал мгновенно, но не любил делать уроки, ему было скучно. Тем не менее, учителя любили Диму за ум, и багрут он получил. Выпускники иерусалимской школы Рене‑Кесем шли только в боевые части (ни за что — в джобники), и на стене в школьном зале — самое большое в стране число фотографий погибших…

Дима выбрал трудную специальность. Без танков нет войны, это сложно и опасно — в общем, то, что нужно для израильского юноши. Перед мартовским призывом работал: на стройке, барменом, на перевозке мебели — и собрал деньги на уроки по вождению, сдал экзамен.

Армия для Димы стала продолжением кибуцного братства. Он не «тянул лямку» военной службы, но брал на себя все новые испытания: курсы командира танка, офицерские курсы. Дима гордился своей танковой бригадой «Саар ми‑Голан». Во время второй части операции в Газе «Литой свинец», вылезая из танка, он ранил ногу, лежал, загипсованный, дома и стучал костылем по стене: «Как они там без меня?»

После окончания срочной службы Дима два раза подписывал контракт на кадровую сверхсрочную (кэва).

В армии учился в школе тактического командования, при этом одновременно изучал политологию в Бар‑Иланском университете. Все в стране было его домом: дороги, по которым он мчался в конце недели, поля, Голанские высоты, где не только был родной кибуц, но и жила его девушка. По выходным он катал ее по холмам на своем красном трактороне. Терпеть не мог эгоистов, любящих взять, но ничего не отдающих стране. Не было задач в армии, которые его бы не касались. Надо выставить от бригады участника марафона — Дима не бегун, но бежит — и в изнеможении падает дома, достигнув финала. Такой особенный патриотизм, очень внутренний и личный, из израильского воздуха, лишенный риторики. Я спросила однажды, есть ли в ЦАХАЛе дедовщина, долго объясняла ему, что это такое. Он подумал и вспомнил: «Есть. На собраниях первогодки сидят на пластмассовых стульях, а мы на мягких». — «И все?» — «Ну еще иногда могут сварить нам кофе».

Мы ничего не знали о его педагогических талантах, и только потом услышали много историй. Командир дивизии говорил, как он был находчив при исполнении заданий: принимал решения обдуманно, творчески, очень любил солдат, всегда испытывал ответственность за них. ЦАХАЛ — большое воспитательное учреждение, а Дима был воспитателем от природы. Так говорят все, знавшие его. Почему он ничего не рассказывал нам? Не только потому, что нельзя: мужчина всегда все берет на себя, так он считал.

Дима жил не только армией, но и всем миром. Торопился попробовать и увидеть все: учился, отдыхал, любил, играл, любовался природой, путешествовал. Вот вдруг поставил новые линзы на глаза, поехал с друзьями на пивной фестиваль в Мюнхен, даже полетал в самолете пилотом — таким был подарок подруги на последний день рождения.

Приезжал редко, звонил: «Сафта, ма нишма?» Бабушка, как дела? (иврит) Исполнял все мои просьбы, помнил о моей бугенвилии, которую привязывал и подстригал, быстро чинил все в доме и налаживал. Наслаждением было смотреть, как он работал: тихо и спокойно, обдумав порядок всех своих движений. От него исходила такая духовная сила, что я чувствовала себя рядом с ним маленькой и никчемной.

Дима считал каждую минуту, молчал о чем‑то своем. О будущем после армии говорить не любил. «Что ты будешь делать потом?» — «Еще есть время». То была чисто израильская ментальность: не заглядывать вперед, прислушиваться к каждой минуте и ценить ее. Но мы знали, что Дима мечтает стать архитектором.

26 марта 2014 года я видела его в последний раз. Он был в форме и с автоматом, убедился, что его дерево в порядке, быстро поел и заспешил. «Все, я пошел». — «Чем же ты занят? В чем твоя работа?» — «Ничего особенного. Сижу в палатке на холме, смотрю, как внизу в танках ребята делают упражнения…»

Казалось, Дима пребывал в каком‑то другом, не нашем пространстве. Он был органичным и цельным человеком, «надо» и «хочется» жили в нем вместе. Так любил страну, что готов был идти до конца. Так самоотверженно жил, что готов был погибнуть. «Несокрушимая скала» была его третьей войной в Газе. Мы очень боялись, когда армия вошла в сектор. Но Дима обещал скоро вернуться…

Пуля снайпера настигла его, когда он поднялся над люком танка: сумерки, пыль, как пройдет его рота, а за ней — пехота «Голани»?.. Он мог бы не подниматься из люка, но за ним ведь были его ребята…

Поздно вечером 22 июля 2014 года, в сопровождении похоронной команды, появилась у меня Марина, вся в голубом, со сложенными на груди руками. «Димы нет… совсем», — заявила она странным голосом. Я закричала: «Нет!», упала на пол. Как это Димы нет? Такой умный, сильный, красивый, уверенный в себе — и нет!.. На следующий день — тысячи людей на горе Герцль, лицо дочери, как из античной трагедии… Сознание временами отключалось: я не слышала залпов, не помню, кто ко мне подходил… Традиционный порядок военных похорон доказывал, что это правда: они забирали Диму у нас, теперь он принадлежал всему Израилю. А как же мы?..

29 лет в Израиле я занимаюсь историей русского еврейства. Все халуцим (пионеры), начавшие заселение Эрец‑Исраэль, передо мной: кто в 1880–1890‑х годах приплывал из Одессы в Яффу и работал на полях колонии Ротшильда (билуйцы); кто записывался добровольцем в Еврейский легион британской армии (добровольцы 1918 года); кто приезжал в немолодые уже годы и отправлялся каждое утро в поле с мотыгой на плече (Д. Гордон); кто из больницы ехал на родину, чтобы тайком выступить от имени нового ишува перед одесскими евреями (И. Виткин). Большинство из них умирали рано, но успевали так много. И неужели до сих пор сильному государству нужны халуцим, жертвующие собой? Эта мысль не дает мне покоя.

Одной из сионистских целей, как известно, было воспитание «нового еврея» — сильного, выросшего в Эрец‑Исраэль молодого человека, не похожего на галутного очкарика. Если бы я писала о нашем Диме как историк, а не как бабушка, то смогла бы предъявить своего внука и его друзей таким современным идеологам: как, например, популярный историк и философ Ю. Харари, определяющий Израиль как страну, в которой отсутствует свобода личности, или российский интеллектуал Д. Быков, заявляющий о провале «сионистского проекта». Но такую позицию вряд ли одобрил бы наш скромный Дима.

Диму Левитаса помнят. Легендарный герой Израиля, остановивший сирийские войска в войне Судного дня, Авигдор Кахалани прислал нам письмо. А в кибуце Гшур создана смотровая площадка с видом на Голаны и Кинерет. Посетителей встречает звон колокольчиков на высокой колокольне, тянутся к небу пятилетние платаны… Дима очень любил природу.