«Нет памяти о прежнем; дай о том, что будет,
не останется памяти у тех, которые придут после…»
Экклезиаст

УНЕСЕННЫЕ ВЕКОМ

Местечко… Штетл на идиш… Штетеле, как ласково называли место своего обитания его жители…

История евреев в Российской Империи — это более всего история местечек, история черты оседлости. Местечки в царской России, пришедшие на смену средневековым европейским гетто и еврейским поселениям в Восточной Европе за долгие годы жизни (точнее — выживания) создали свой, несравнимый ни с каким другим быт, свой уклад, свою культуру, свой характер. 

В этих заметках речь пойдет об одном из многих-многих местечек, некогда разбросанных в черте оседлости бескрайней России. Могучая империя рухнула осенью 1917 года. На ее месте возникла новая держава — СССР. Что стало с местечками в новой стране? Революция, казалось бы, подвела «черту» под «чертой оседлости», но вместе с этим были разрушены и многие «вечные ценности» еврейского народа: таинственный мир еврейской Субботы с ее праздничным, даже в самом бедном доме, застольем, с горящими свечами, молитвами, пением, славословием Б-гу, с вкусными яствами, белой скатертью.

Черта под чертою. Пропала оседлость:

Шальное богатство, веселая бедность. 

Пропало. Откочевало туда, 

Где призрачно счастье, фантомна беда…

Селедочка — слава и гордость стола, 

Селедочка в Лету давно уплыла.

(Борис Слуцкий)

Если бы в Лету уплыла только селедочка! Бурный, непостижимый поток революционных перемен в октябре 1917 года беспощадно унес в прошлое целый мир… Ученые раввины, мудрые цадики, меламеды в тесном общении с простым людом — кустарями, ремесленниками, водовозами, балагулами, клезмерами, — создавали особую ауру жизни… Шумные пестрые базары, оживленные толкучки — и в непосредственной близости от них тихие, почти торжественные площади перед синагогами…

Вечный страх изгнания, погромов висел над местечками, гнездился в сердцах его обитателей. Но не было в жизни явления, к которому евреи не научились бы относиться с юмором, — порой только это могло помочь сохранить человеческое достоинство в унизительных условиях черты оседлости.

Никогда не забуду, как часто повторял на идише бершадский сапожник и балагур Хаим Фельдман: «А эмэсэр шистер вертн гебойрн нор ин Бершадь! (Настоящий сапожник может родиться только в Бершади!) Но почему еврей, не умеющий быть сапожником, непременно хочет стать доктором — я не понимаю». 

Заметной фигурой был в Бершади Хаим Фельдман. Порой он выпивал не меньше, чем одесские биндюжники, в этом состоянии его могла утихомирить только его жена — добрая, высоченного роста еврейка. Ее вызывали как «скорую помощь» в любое место Бершади, где оказывался крепко подвыпивший Хаим. Только что веселившийся и буянивший, он затихал и покорно говорил на бершадском идише: «С тобой, Фрейделе, куда хочешь. Даже в лес».

Еврейский юмор всегда был окрашен печалью, а печаль — юмором. Только в местечке могли возникнуть пословицы типа «Если у тебя нет простыни, не расстраивайся, ты сэкономишь на стирке» или «Если б еврей знал, что думает о нем сосед, в местечке была бы вечная война». А вот еще пример местечкового оптимизма: «Лучше еврей без бороды, чем борода без еврея». Это изречение я услышал впервые от знаменитого бершадского балагула Бенчика, о котором речь пойдет чуть позже. А пока… Немного о прошлом.

***

Когда в Подолии, юго-западной области Украины, возникло поселение, преобразовавшееся в 17-м веке в местечко, а в 1966 году получившее «титул» города, который сегодня известен как Бершадь, — с абсолютной точностью сказать невозможно (впрочем, год основания Москвы тоже точно не известен). А вот то, что на том месте, где сегодня находится Бершадь, то есть на южной окраине бывшего Великого Литовского княжества, была крепость (видимо, давали о себе знать турки и крымские татары) — есть документальные подтверждения 1459 года. Почему крепость была названа Бершадь (были и другие названия, — например, «Бершаджъ», «Бершада», — но не далекие по звучанию)?

Исторически сложилось так, что юго-западная часть Подолии, а с ней и Бершадь, не однажды переходили из рук в руки. Литовцев сменяли турки, турок — казаки, казаков — поляки. Они в самом конце 17-го века присоединили к Польше эти края. Каждый из завоевателей строил укрепления для обороны и убежища на случай опасности.

В пору моего детства витали в Бершади передававшиеся уз уст в уста легенды о лабиринтах, катакомбах, улицах, которые пронизывают всю подземную Бершадь. Многие мои сверстники утверждали, что «если на нас нападут американцы», то они знают, куда спрячут родителей, — всяк оккупировал свое подземелье. Уже когда мы стали взрослыми, то признались друг другу, что никто в этих подземельях так и не побывал. А в детстве… Каждый мечтал стать графом Монте Кристо, если не в Париже, то хотя бы в Бершади.

***

Евреи обитали в Бершади уже в начале 17-го столетия. И едва ни с первых лет проживания в этом местечке в течение всей истории они познали много страшных, жестоких погромов. Самые ужасные издевательства были во времена Богдана Хмельницкого. В особенности те, которые вершились под руководством любимого сподвижника гетмана, казацкого полковника Максима Кривоноса (кстати, советские энциклопедии об этом не пишут, там он значится лишь как герой освободительной войны украинского и белорусского народов). О жестокостях этих погромов у обитателей местечка воспоминания жили в течение столетий. Из книги «Русская история в жизнеописаниях…» выдающегося историка Н.И. Костомарова: «Самое ужасное остервенение показывал народ иудеям: они осуждены были на конечное истребление, и всякая жалость к ним считалась изменой. Свитки закона были извлекаемы из Синагог, казаки плясали на них и пили водку, потом клали на них иудеев и резали немилосердно… Страшное избиение постигло иудеев из Полонном, где так много их перерезали, что кровь лилась потоками через окошки домов…». Думаю, что такое бывало не только в Полонном, но и в Немирове, Тульчине, Бершади. История Бершади, как, впрочем, и большинства местечек Украины — это трагическая повесть об издевательствах над людьми только за то, что они хранили верность своей вере.

Погромы в Бершади бывали и в 17-м, и в 18-м, и в 19-м, и в начале 20-го века. Спустя более двух с половиной столетий после резни под предводительством Кривоноса, в 1919 году, в Бершадь вошли войска генерала Деникина и учинили погром. Погибло около 200 человек.

***

Бершадь, — одно из самых древних местечек на Украине, — кануло в прошлое совсем недавно.

В 1897 году евреи в Бершади составляли более трех четвертей всего населения; в 1910 году в Бершади проживало 7400 евреев, и это составляло 61% от общего числа жителей. Кроме евреев, там жили украинцы, поляки, греки, но их дома находились, в основном, за пределами местечка. До войны, в 1939 году, в Бершади оставалось свыше 4000 евреев. Большие «колонии» бершадских евреев возникли к тому времени в Москве, в Одессе. В 70-х, начале 80-х годов в Бершади проживало около 2000 евреев. В те годы, в поминальные дни, в канун Рош-Гашана (еврейского Нового Года) у старой синагоги собиралось много народу, приезжали бывшие бершадяне со всех концов Союза.

Летом 2000 года я с киногруппой НТВ (режиссер Вл. Двинский) снова побывал в Бершади. В старой синагоге собрались почти все евреи, оставшиеся там. Их было немногим больше ста человек. И хотя после субботней молитвы состоялось праздничное застолье, даже пели песни, но песни были невеселые. В воскресенье мы поехали на кладбище, там было несколько человек.

Одни подрезали деревья, другие ремонтировали памятники. Володя Двинский, посмотрев на это, произнес: «Мне кажется, что здесь жизнь живее, чем в самом местечке».

По пути с кладбища мне вспомнились стихи Наума Коржавина:

Мир еврейских местечек —

ничего не осталось от них. 

Будто Веспасиан здесь

прошелся в пожаре и гуле. 

Сальных шуток своих

не отпустит беспутный резник, 

И, хлеща по коням,

не споет на шоссе балагула.

Впрочем, о бершадских извозчиках, этих хранителях юмора и истории, у меня воспоминания особые.

ПРОГУЛКИ НА СТАНЦИЮ С БАЛАГУЛОЙ ВЕНЧИКОМ

Еще в 60-х годах в Бершади были извозчики, возившие пассажиров на железнодорожную станцию, а приезжавших в Бершадь — в местечко. Уже у выхода из вагона узкоколейки Гайворон-Рудница балагулы шумно, восторженно встречали приезжающих, и ваши вещи моментально оказывались в их руках. (Хорошо, если чемоданы попадали в одни руки. Случалось так, что один чемодан оказывался у Пини, второй — у Схари.) Каждый из них доказывал, что он возил со станции еще ваших праотцов, и поэтому вы должны ехать только на его подводе. Иця, Бенчик, Юкл, все из рода Кнопов, состоявшие в родстве между собой, боролись буквально за каждого пассажира. Извозчики эти были словоохотливы, и в течение всей поездки, на станцию или в местечко, пассажиры узнавали все новости — не только бершадские, но и одесские. Когда «новости» заканчивались, балагулы, нередко, рассказывали старые были и истории.

Помню, как однажды, по пути на станцию, в телеге с Венчиком (он был старшим среди Кнопов) я оказался единственным пассажиром. Сел я рядом с хозяином, в тот день он поехал почему-то другой, неведомой мне дорогой. Уловив мое недоумение, Бенчик объяснил: «Мне надо на сушарке взять мешок сухофруктов». Когда пахнувший сухими яблоками мешок оказался в телеге, мы продолжили свой путь, и вблизи от сушарки я увидел остатки разрушенного еврейского кладбища. Это были надмогильные камни, большинство из них валялось на земле. Бенчик сказал: «Ты хоть знаешь, что это за кладбище? Здесь похоронен твой прадед, известный в Бершади портной. Я точно не помню, кажется, его звали Нутэ. Неужели твоя бабушка Рива тебе не рассказывала о своем отце? Он обшивал всех богачей Бершади, не только евреев, но даже Юревичей и Сабанских. Я помню, как будто это было сегодня, как в день свадьбы твои бабушка и дедушка подошли к воротам парка, где был дворец Юревича, и сам «пуриц» вышел к ним, поздравил и подарил деньги, по тем временам немалые. А ты хоть знаешь, что родственники твоего деда, Гейзеры, дрались с нами, Кнопами? И, конечно, мы их били. Плохо, что вы, молодежь, не хотите знать, что было когда-то. Ты, наверное, даже не знаешь, что твой прадед Нутэ Штейн каждый год ездил на сезон в Америку, а потом возвращался в Бершадь к своей семье. У него было много детей, и содержать такую семью было нелегко. А он всех дочерей выдал замуж, сыновей поставил на ноги».

Я по этому поводу заметил: «Сожалею, что дед не остался в Америке, а то я бы родился где-нибудь Филадельфии, а не в Бершади».

«Эх, Марик, Марик, — с досадой произнес Бенчик. — Все вы сейчас разъехались по одессам, киевам, кишеневам и даже знать не хотите, как жили ваши бабушки, дедушки. А ваши дети, боюсь, совсем потеряют память о том, что было. Они не захотят даже признаться, что их родители из Бершади. Никогда не узнают, что пришлось пережить нам. Сразу после революции было еще страшнее, чем при немцах. Я помню, как в 19-м году, летом, бандиты из Флерино, Старого Гая, из Кириевки, из Устья собрались вместе, выгнали из Бершади Советскую власть. Целых три дня грабили, убивали, насиловали дочерей при родителях. Потом они всех евреев загнали в синагогу (мужчин и мальчиков — в большую, а женщин — в маленькую), свезли туда сухие гиляки (ветки) и хотели поджечь. Кто-то из громил кричал: «У них на кладбище мужчины и женщины лежат отдельно, пусть горят тоже отдельно!»

Я спросил Бенчика, как удалось все же уцелеть обреченным. Он сказал, что спасли евреев украинцы из самой Бершади. «Я еще много мог бы тебе рассказать. За эти дни умерло и погибло пол-Бершади. Вы все забудете. Даже идиш станет для вас и ваших детей чужим языком. Если б ты понимал, что такое Бершадь!.. Сколько здесь жило когда-то умных благочестивых ученых людей!»

Сейчас я понимаю, как прав был балагула Бенчик…

И В БЕРШАДИ БЫЛИ СВОИ ЗНАМЕНИТОСТИ

Ребе Рафаэль Бершадский

В этих словах нет бахвальства. Если бы с Бершадью была связана судьба только великого цадика Рафаэля Бершадского, любимого ученика знаменитого ребе Пинхаса из Кореца, то уже одного этого было бы достаточно, чтобы Бершадь вошла в историю хасидизма. Вот отрывок из книги Мартина Бубера «Хасидские предания»: «Раввин Рафаэль Бершадский был великим миротворцем. Он часто заходил в дома хасидим и обращался к их женам, чтобы в их сердцах могла возрасти готовность сохранять мир со своими мужьями.

Однажды, в девятый день Ава, годовщину разрушения Храма, случилось ему быть в одной общине, члены которой уже очень долго враждовали между собой. И конца их ссорам не было видно. Представители одной из враждебных сторон попросили ребе Рафаэля быть посредником для их примирения. При этом они сказали: “Но, наверное, ребе не хочет, чтобы мы докучали ему своими делами в этот день траура”. “Нет для этого лучшего дня, — произнес в ответ ребе Рафаэль. — Ибо из-за тщетной вражды и был разрушен град Б-жий.”»

Ребе Рафаэль, как и сам основатель хасидизма, не оставил письменных сочинений. Его проповеди, учения передавались, как, впрочем, большинство хасидских притч и изречений, из поколения в поколение. Рафаэль Бершадский был столь ревностным и верным учеником своего Учителя, что порой трудно было отделить, где кончается учение Пинхаса из Кореца, и где начинаются высказывания его ученика. Еще долго жили в Бершади легенды о том, как в любую погоду без устали р. Рафаэль ходил из одного местечка в другое, не брал никакой платы за свои проповеди. Но если ему и давали какие-то деньги, то он все раздавал беднякам. А их в местечках Подолии было немало.

Вот еще одно из дошедших до нас сказаний о ребе Рафаэле.

Один из учеников пожаловался ему, как в несчастье трудно человеку сохранить веру в то, что Б-г заботится о каждом из людей… Ему кажется, что Б-г скрывает от него, несчастного, Свой лик. Что делать такому человеку, чтоб укрепить свою веру?

Ребе ответил: «Если он знает, что это сокрытие, то это уже не сокрытие»:

До сих пор живы легенды о смирении ребе Рафаэля, об его отказе от всяких почестей, об его умении избавляться от гордыни. Это ему принадлежат слова: «Как хорошо, что Б-г запрещает нам быть гордыми! Если бы он это разрешил, как бы я смог исполнить его заповеди!»

В Бершади влияние ребе Рафаэля было особенно велико. И снова отрывок из упомянутой книги Бубера: «В субботу, когда читается первая глава Писания, глава о сотворении мира, бершадские хасидим сидели весь день вокруг стола и пели: “Суббота творения, все — едино! Суббота творения, все — едино!”»

Впервые о ребе Рафаэле я услышал вскоре после войны от Сарры Браиловской, подруги юности моей мамы. Помню ее рассказ о ребе Рафаэле Бершадском: «…В Бершади когда-то жил один из самых умных людей на свете. Он похоронен на другом еврейском кладбище, не на том, где твой папа. Умер он больше ста лет тому назад. Вот как это случилось. Одного жителя Бершади, отца троих детей, обвинили в воровстве. Он отрицал обвинение, призывал в свидетели своей правоты ребе Рафаэля из Бершади. Мудрый ребе хотел бы помочь отцу троих детей избежать тюрьмы, но знал он, что ему придется лжесвидетельствовать. Что делать? Всю ночь он провел в страстной молитве, ибо не раз повторял, что раввины должны молиться не только за праведников, но и за грешников. Не молиться за грешников, — значит, не любить их. А в таком случае Мошиах никогда не придет на Землю. Под утро ребе нашли умершим. Судья оправдал подозреваемого, сказав: “Если сам ребе Рафаэль согласился быть свидетелем этого человека, значит, он хотел подтвердить его невиновность”».

Многим позже эту легенду о Рафаэле мне рассказывал мой дед, немного по-иному, но суть оставалась той же…

***

В 1970 или 1971 году я приехал в Бершадь, преисполненный желания перезахоронить останки моего отца, могила которого находилась где-то на краю кладбища. Его похоронили в холодную зиму 13 января 1942 года. Я нашел Шлойме-шойхета (резника), фамилию точно не помню, кажется, Гуттенмахер. Его почему-то звали Шлойме-почтальон. Он сказал мне следующее: «Если бы был жив твой дедушка, он бы не разрешил это сделать. Ничего, что кости твоего отца покоятся где-то на краю кладбища. Когда придет Мошиах, он разберется, где кого искать. Ты же знаешь, что мы в Бершади не просто хасиды, но брацлавские хасиды (т.е. придерживающиеся учения ребе Нахмана из Брацлава — М.Г.). И это говорит о многом. Такие, как я, Пиня Шор, Давид Долгонос, Исрул Семидуберский, Гедалья Шульман, Эли Марчак в особенности, оставались хасидами всегда». Я вспомнил эти слова Шлойме Гуттенмахера, когда недавно я был в США у Эли Визеля. Он оказал мне честь, приняв меня в своем кабинете в Бостонском университете. Это была вторая моя встреча с ним, первый раз мы виделись в Москве на открытии культурного центра имени Соломона Михоэлса. Тогда нам поговорить удалось очень недолго, а на сей раз Эли Визель не спешил. Мы говорили на идише. Под впечатлением хасидских преданий о ребе Рафаэле Бершадском хочу процитировать Эли Визеля: «Ты спрашиваешь, хасидские легенды — это выдумка или правда? Какая разница? Быть может, это было (эфшер дос ист фор гекимен), а может быть — и нет. Если это было, то, может быть, не совсем так. Даже не всякому еврею хасидские рассказы были понятны. Знаешь почему? Их достоверность узнается сердцем, а не умом. Каждый их рассказывает так, как услышал впервые в детстве, и, сам того не замечая, каждый добавляет чуть-чуть своего».

Писатель Бердичевский

Биография еще одного выдающегося еврея связана с Бершадью. Речь идет о знаменитом еврейском писателе Михе-Иосифе Бердичевском. В еврейской энциклопедии Брокгауза–Ефрона статья о нем начинается так: «Родился в 1865 году в Бершади (Подольской губ.) в семье хасидского раввина, получил обычное религиозное воспитание в хедере, затем в Воложинской иешиве, краткой историей которого Б. дебютировал в литературе».

Похоже, что уважаемые господа доктор Л. Каценельсон и барон Д. Гинзбург, под общей редакцией которых вышел четвертый том ЕЭ, не заметили ошибку: во всех других изданиях указывается, что Миха-Иосиф Бердичевский родился в 1865 году в Меджибоже, там же, где Бешт. Но судьбе было угодно, чтобы после окончания знаменитой Воложинской иешивы он «по семейным обстоятельствам», как принято говорить сегодня, оказался в Бершади. Было ему тогда двадцать с небольшим. Живя в Бершади, он написал десятки статей и ряд прозаических произведений. Не все они, к сожалению, дошли до наших дней. Бершадь не очень нравилась начинающему писателю. Может быть, потому, что в какой-то период своей жизни он был «маскилом» (т.е. критиковал хасидизм), а Бершадь была верна учению Бешта. «Этот большой город очень беден, — богатых в нем можно перечесть по пальцам. Жить в нем тяжко, так как он застроен очень плотно, а в каждом доме живет до двадцати человек, и поэтому в нем нет чистого воздуха… Вообще Бершадь очень замкнута, и у нее нет связи с еврейским миром».

Может быть, такое описание не совсем справедливо. Мой дед мне рассказывал, что в Бершади было немало людей, умевших читать и писать по-русски, и даже подписывавшихся на русские журналы, издававшиеся в Санкт-Петербурге и в Одессе. К тому же в конце 19-го –начале 20-го века, в особенности после постройки узкоколейной железнодорожной ветки, жителям Бершади стало возможно попасть в Одессу, что значительно оживило экономику местечка. Свидетельством тому стало возникновение заводов (сахарный, пивоваренный, чугунолитейный). В Энциклопедическом словаре Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона (1890 г.) сказано: «Заводы: винокуренный, сахароваренный, кирпичный и черепичный, две водяных мельницы». В других энциклопедиях указывается наличие кожевенных мастерских и большого количества ремесленников.

Итак, Бершадь не очень пришлась по душе выдающемуся еврейскому писателю, но все мы, выходцы из Бершади, благодарны судьбе за то, что она поселила в нашем городе хоть на какое-то время этого знаменитого писателя. И все же без сомнения можно утверждать, что годы, проведенные в Бершади, оставили заметный след в творчестве Бердичевского. Посмертно изданы его собрания сочинений на иврите и на идише. В 1947 году в Израиле открыт дом Михи-Иосифа Бердичевского, тем самым Бершадь как бы представлена в Израиле. Но не только этим. Сегодня в Израиле живут тысячи выходцев из Бершади. Летом 2000 года я побывал на собрании бершадского землячества и понял, как любят они свой город и хранят память о нем.

В марте 2001 года в Нью-Йорке соберется Всемирный съезд выходцев из Бершади. Хочу верить, что все рассказанное на этом собрании будет записано, а потом составит новую книгу, дабы продолжить жизнь Бершади, чтобы след ее остался в еврейской истории.

НЕЗАБЫВАЕМОЕ

Воспоминания все чаще уносят меня в Бершадь, и более всего к тому дню, когда дед, вопреки протестам бабушки и мамы, крепко взял меня за руку и сказал: «Эр мыз геен мыт мир ин зеен мыт зайне ойген» («Он должен пойти со мной и все увидеть своими глазами»). Ничего не понимая, я покорно пошел с дедом. Шли мы долго, сначала мимо бывшего графского парка, за высокой стеной которого я впервые увидел огромные, только начавшие зеленеть вековые дубы. Потрясающей чистоты и свежести воздух пьянил, до сих пор помню вкус этого воздуха. А ведь было это совсем недалеко от гетто, в котором еще несколько дней назад мы прятались в «секрете» (подвале). Улица казалась мне бесконечно длинной, все уныло шли в одном и том же направлении, со всех сторон доносилось всхлипывание, а иногда и громкий плач. А когда мы подошли к сказочно красивой реке, — как не похожа она была на ту реку, грязную, зловонную Дохно, на берегу которой находилось гетто! Помню, я остановился и едва не задохнулся от восторга. К дедушке кто-то подошел и сказал: «Зачем ребенку все это видеть?» Дед пожал плечами, глаза его наполнились слезами. О взял меня на руки и перенес через мостик над рекой.

Я увидел огромную толпу людей, наклонившихся над мертвыми, — это раскопали яму, куда немцы сбрасывали расстрелянных. Страшный крик стоял надо рвом: люди спорили из-за мертвых. Не все могли опознать своих. Погода была сырая, стылая. Так и осталось в памяти: ветер и этот плач по-еврейски. И живые ссорятся, делят умерших. А мы своего Давида опознали сразу. Давид — это мой дядя. Его увели в ту ночь, когда расстреливали партизан. Когда за ним пришли, тетя Маля кричала на него, чтобы не выходил, хотела сказать, что его нет. А он вышел. Наутро узнали: если в доме не находили мужчину, взамен уводили семью. В кармане темной куртки — у него заметная была, «сталинка», до войны такие носили, — нашли записку: «Их гей а корбн фар айх„ Дерцейлт Шмиликл» («Я пошел жертвой за вас. Расскажите обо всем Шмилу»). Тетя Маля до конца дней своих у Б-га прощения молила за то, что кричала на него в ту ночь. Две их дочки остались живы — и выучились, и замуж вышли. А сына, Шмила Гольдштейна, начало войны настигло в Одессе, он учился в мединституте. Их эвакуировали в Самарканд, а потом он ушел на фронт военным врачом. Конец войны встретил в Праге…

Вдруг кто-то отозвал дедушку, — в стороне лежал труп женщины, вполне узнаваемый. Это была тетя Хова, на ее теле не было ни одной раны, наверное, она умерла до расстрела. Говорили, что у нее разорвалось сердце.

В 1990 году вышла моя первая книга — «Соломон Михоэлс». Я посвятил ее памяти моих родителей и начал так: «К этой книге я шел издалека — из гетто на окраине местечка Бершадь Винницкой области. Тысячи людей загнали в болотистую долину реки Дохно. Был у меня друг Велвеле. Во время войны он оказался с родителями в гетто. Они были беженцами из Бессарабии. Я помню, как плакал навзрыд Велвеле: “Хочу в Бельцы”. Он грозился убежать домой. Родители утешали его и в какой-то день принесли клетку с птичкой. Птичка эта стала единственной отрадой моего и велвелиного детства, мы разговаривали с ней, кормили с рук. Через несколько дней птичка летала по улицам гетто, а мы носились за ней. К вечеру птичка возвращалась в клетку, и мы с Велвеле, уставшие, возвращались домой.

Территория гетто была ограждена колючей проволокой, и людей “выпускали” только на кладбище. Счастливая птичка не знала этих правил и однажды, вспорхнув ввысь, вылетела из гетто. Не задумываясь, Велвеле перелез через колючее ограждение и, весь окровавленный, побежал за птичкой. Проезжавший на мотоцикле полицейский остановился, подошел к Велвеле и ударил его ногой в лицо. Велвеле упал, полицай связал ему руки, веревку привязал к сидению мотоцикла и помчался на полной скорости. Птичка полетела вслед за Велвеле. Помню только крик Велвеле. Больше никогда я его не видел, но крик тот отчетливо слышу всю жизнь…»

В книге С.Я. Маршака «В начале жизни» есть такие слова: «…почему же все-таки события, глубоко поразившие 2-3-летнего человека, только редко и случайно удерживаются в его памяти?»

Наверное, человек, которому выпало счастливое благополучное детство, не задумается об этом. Но меня, чье раннее детство прошло в гетто, воспоминания тех лет не покидали никогда.

Мне кажется, что я помню, как хоронили в гетто моего отца. Мне было тогда полтора года. Тесная толпа людей, плач, крики, причитания. Дедушка поднимает меня над гробом, мне очень страшно. Я тянусь к бабушке и немного успокаиваюсь, только спрятав лицо у нее на груди…

Совсем недавно, в январе 2001 года, я был в Израиле и встретился в Кармиэле с моим родственником Гришей Фридманом, узником Бершадского гетто. Гриша спросил меня, помню ли я отца. На что его жена, Женя Звоницкая, сказала: «Как он может помнить, он же был еще совсем маленьким». И Гриша продолжил: «А я так хорошо помню твоего папу. Его никто не звал Миша, только Мойшеле. Перед Новым 1942 годом мы с ним уносили доски с мебельной фабрики, чтобы было, чем топить печь. Сначала — к нам в подвал, а потом — в долину, туда, где вы жили». Гриша задумался и тихо заплакал. «Знаешь, что стало с этими досками? Они пошли папе на гроб. И на похоронах все причитали: “Мойшеле никого не утруждал при жизни и не хотел никого утруждать при смерти”. Мне кажется, на похоронах бабушка Рива держала на руках ребенка и кричала: “Мойшеле, на кого ты оставляешь сына?”. А, может быть, мне все это только кажется…»

МОИ НАХОДКИ В ИЗРАИЛЕ

Во время моей поездки в Израиль в январе 1999 года в газете «Еврейский камертон» я прочел заметку «В памяти моей». Вот отрывки из нее: «Встреча бывших узников многих гетто в Транснистрии, что на Украине, состоялась в “Шорфронте” на Брайтоне. Поводом для нее стал приезд из Майами узницы гетто Рут Голд, написавшей книгу на английском языке “Воспоминания о Холокосте узницы Бершадского гетто”. Рут Голд приехала повидаться с друзьями детства, которые вместе с ней, будучи детьми, прошли через ужасы этого гетто.

Были и слезы, радостные встречи с Рут — после 50-ти лет разлуки. Она рассказала на идиш о своей книге, о том, что видела ребенком в гетто, о мытарствах после войны.

После Бершади Р. Голд прошла еще через несколько гетто и лагерей смерти. Еврейская община Румынии сумела вывезти в 1943 году детей из гетто Транснистрии в Румынию.

После войны детей, переживших гетто, отправили пароходом в Англию. Узнав об этом, Голда Меир приехала за ними и вывезла их в Палестину. На Земле Обетованной Рут начала рассказывать людям об ужасах гетто. Ее рассказы слушали в Израиле с недоверием, — у нее на руке не было номерного знака узника концлагеря. С тем же недоверием она встретилась, переехав на жительство в США. Все это заставило Рут Голд взяться за перо и написать свои воспоминания, чтобы молодое поколение узнало о пережитом. К сожалению, ни в одном из музеев США, посвященных Холокосту, нет ничего об узниках гетто».

В Израиле я встретился с Женей Гольдштейн, двоюродной сестрой моего отца. В годы войны она была с нами в гетто в Бершади. Женя спросила меня, почему никто и ничего не пишет о гетто в Бершади. «Многие считают, что по сравнению с концлагерями гетто — это был рай земной. Я, как ты знаешь, не была в концлагере, но поверь мне, что Бершадское гетто — это был ад. Ты был тогда еще маленький и не все помнишь. Я не умею писать, но пока все в моей памяти, — расскажи за меня». Она вместе со своим мужем вспомнила даже песни, которые возникли в Бершадском гетто. Конечно, я не знал эту песню, но все о чем в ней говорится, видел в детстве. Уже вернувшись в Москву, перечитал «Песни гетто» в переводе Наума Гребнева. А когда читал «Возницу» — слезы навернулись на глаза.

Если едешь в Баланивку, 

Не объедешь Авадивку, 

Лагерь здесь и есть, 

Лагерь здесь и есть. 

Горе правит этим краем, 

Здесь живем мы, пропадаем. 

Нечего нам есть, 

Не дают нам есть.

Старому Авраму-Ице 

Приказали быть возницей. 

И без лишних слов, 

И без лишних слов. 

Он и грузчик, он и кучер, 

На своем возу скрипучем 

Возит мертвецов, 

Возит мертвецов.

Нелегка его работа, 

Минул час, и умер кто-то.

Всех не сосчитать, 

Всех не сосчитать.

Он на кладбище в Бершади 

Избавляется от клади, 

А потом опять 

Забирает кладь…

Бедному Авраму-Ице 

Спать бы ночью, да не спится. 

Мнится: он идет, 

Мнится: он идет 

Рядом со своею клячей, 

Плачет он, да не оплачет 

Тех, кого везет. 

Всех, кого везет.

В декабре 2000 года мне позвонила из Израиля моя соученица по бершадской школе Лиза Звоницкая.

«Послушай, Марик, — сказала она, — стихи “Возница”, которые и ты, и переводчик выдаете за народные, принадлежат поэту, нашему земляку. Зовут его Борис Зицерман. Он старше нас с тобой, 1926 года рождения. Наверное, поэтому мы друг друга в гетто не знали. Но стихи, которые ты воспроизводишь, — его. Борис с 1992 года живет в Израиле, а в Москве живет его сын, которого, вероятно, ты знаешь, актер Александров».

Что стихи эти были сочинены в бершадском гетто, я не сомневался, но что найдется их автор, — вот это подарок судьбы! Зимой, в декабре 2000 года, будучи в Израиле, я связался по телефону с Борисом Михайловичем Зицерманом. Живет он в Ораде, влюблен в свою новую родину. Из Бершади, оказывается, уехал давно, окончил факультет журналистики университета во Львове, работал в украинской периодической прессе, но стихи писал на русском языке, а по существу — переводил свои стихи с еврейского. Когда он мне прочел «Возницу» на идише, слезы навернулись на глаза: я вновь зримо увидел то, что каждый день видел в гетто. Вскоре мой друг, с которым мы знакомы еще с раннего детства, замечательный человек Шика Альберт дал мне почитать книжечку стихов «Еврейское счастье», автор ее Борис Зицерман. В аннотации к книге я прочел: «Борис Зицерман — человек интересной и нелегкой судьбы: в самом начале войны оказался в страшном Бершадском гетто… Его озорные и отчаянно смелые сатирические стихи передавались из уст в уста, мгновенно разлетались по всему гетто». Сборник «Еврейское счастье» был издан в Москве, когда Борису было уже за семьдесят, но, как говорят евреи, счастье запоздалым не бывает, даже если оно еврейское. Читая его стихи из цикла «Местечко», я снова вернулся в Бершадь:

Родом я из местечка, 

Из привольной глуши, 

Где течет Дохна речка 

И шумят камыши…

А вот строфа из другого стихотворения:

Местечко свой Талмуд таскало 

На сгорбленной спине невзгод. 

И семисвечник зажигало, 

Встречало лик святых суббот…

Есть в сборнике стихотворение-портрет, в котором я узнал Нойку-стекольщика, Нойку Звоницкого — изумительной порядочности и трудолюбия человека, отца, взрастившего и воспитавшего четырех достойных дочерей… Вот стихотворение Зицермана «Стекольщик»:

Сутулый, низенький, 

С особым вдохновеньем 

Приглаживал он к рамам 

Лист стекла. 

И хатам словно 

Возвращалось зренье, 

И в окнах синь 

Небесная цвела.

А он печалился, 

Тая свои невзгоды, 

И добротою 

Отвечал на зло, 

И всем желал он 

Солнечной погоды, 

Но шли дожди, 

И плакало стекло.

И слякоть долгую 

Сменил июнь суровый, —

Война полнеба 

Заревом зажгла… 

Лежал стекольщик,   

Истекая кровью. 

А рядом — холмик 

Битого стекла.

Стекольщик Нюмэлэ…

Он был лишь первой жертвой.

Враги сожгли

Весь местечковый люд.

…Идут, вздыхая,

На поминки вербы,

Роняя свет

В заросший скорбью пруд.

Стекольщик Нойка Звоницкий, к счастью, остался жив.  Наверное, был кто-то другой по имени Нюмэлэ, во многом напоминающий Нойку Звоницкого. Но оба они, и Нюмэлэ, и Нойка, в разное время похоронены на еврейском кладбище в Бершади, единственном оставшемся памятнике о былом местечке, знавшем много радости, печали и горя.

* * *

Что есть память — благо или наказание? Уверен: и то, и другое одновременно. Ведь она позволяет не только запоминать, но и забывать. Однако, думая о своем детстве, я все больше и больше убеждаюсь в том, что невозможно забыть, отбросить горькие воспоминания, простить страшную людскую жестокость, свидетелем которой я стал так рано.

Сказано в Мидраше: «В каждом человеческом сердце живет завет: любить свою родную землю, невзирая на ее климат».

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 31-33)