Шестьдесят восемь лет назад, 12 августа 1952 года, были расстреляны 13 членов Еврейского антифашистского комитета. Был среди них и поэт и писатель Перец Маркиш. О судьбе своего отца рассказывает Давид Маркиш.

Мне проще, потому что мне видней.

Мой род происходит из черты оседлости. Все мы вышли оттуда, как русская литература вышла из гоголевской «Шинели». Перец Маркиш, мой отец, родился в местечке Полонное, на Волыни. Дед Давид учил детей «алеф-бейс» в хедере, бабка Хая покупала в лавке цельные сельди, разрезала их на части, приправляла лучком и продавала «покусочно» — тем кормила семью. Когда я прохожу по вымощенной черными булыжниками улице Переца Маркиша в Полонном, где не осталось евреев, я ощущаю теплую связь с этими красивыми местами. Сам не знаю, откуда проистекает эта сердечная связь: ведь я, волею случая, родился в Москве, и мой родной язык — русский. Отчего же звучанье украинской речи, которая в России зачастую являлась предметом насмехательства, таинственно волнует и радует мою душу — почти так же, как иврит?

«Черта постоянной еврейской оседлости» возникла в 1791 году в соответствии с указом, подписанным Екатериной Великой, просвещенной императрицей. Этим указом жестко ограничивалась возможность бесконтрольного передвижения евреев, которым предписывалось теперь селиться лишь на специально отведенных для этой цели территориях. К началу XX века это в своем роде гигантское гетто занимало площадь в миллион квадратных километров, простиралось от Балтийского моря до Черного и распространялось на некоторые районы Кавказа и Средней Азии. Но нет ничего более временного, чем декларированное постоянство — «черта постоянной оседлости» рассыпалась во прах вместе с крушением царизма в феврале 1917 года и приходом к власти Временного правительства. Закон об уравнении в правах вошел в силу уже 20 марта 1917-го — за семь месяцев до большевистской контрреволюции. 94% русских евреев, обитавших в «черте», обрели в одночасье свободу ног.

Не следует сомневаться в том, что жизнь евреев в черте оседлости была далека от идиллической модели. Нищета, соседствующая с голодом, совершенное гражданское бесправие, тяжкие ограничения, запрещающие заниматься тем или иным родом деятельности — все это составляло основу еврейского существования. Единственным прибежищем надежды оставалась религия; лишь отдельные бунтари отказывались признавать неоспоримый авторитет раввинов и их право на неформальное руководство общинами. События 17-го года и вызванная ими Гражданская война сокрушили сложившееся почти за сто тридцать лет устройство Черты, а каток гитлеровского нашествия сравнял ее с землей.

А за сорок лет до этого, в начале минувшего века, именно из этих бунтарей сложилась группа писателей и художников — выходцев из местечек и городов черты оседлости, вынесших самобытнейшую культуру своего народа на подмостки Большого мира. Начав в Украине, Белоруссии и Прибалтике, большинство из них продолжили свое творческое восхождение в эмиграции — в европейских столицах, куда их привела погромная атмосфера первого десятилетия прошлого века, либо, десятью годами позже, вытолкнули «окаянные дни» российской большевистской действительности. Вот имена некоторых из них. Поэты: Перец Маркиш, Давид Гофштейн. Прозаики: Давид Бергельсон, Дер Нистер. Живописцы: Марк Шагал, Хаим Сутин. Скульпторы: Осип Цадкин, Жак Липшиц. Великолепный поэт Ури-Цви Гринберг добрался до Палестины и остался там. Любопытный штрих: отец получившего мировую известность художника Эль Лисицкого эмигрировал в Америку в начале прошлого века, и его семья не последовала за ним лишь по той причине, что раввин не дал на это своего благословения; любящий отец, успевший уже открыть свое маленькое дело за океаном, вернулся восвояси. А выдающийся скульптор Исаак Иткинд, которого Маяковский называл «великим художником», остался в Советской России, был арестован, сослан и закончил свои дни в далекой Алма-Ате: большевики, как известно, не жаловали своевольных художников и относились к ним с большим подозрением.

Нет ничего общего между этими еврейскими культуртрегерами и деятельными политическими эмигрантами из еврейской среды, ставившими своей целью борьбу с царизмом, а затем и с большевиками в России. Мир еврейской литературной эмиграции имел национальное наполнение без пробелов, глобальные интересы были ему чужды — равно как и сердечная забота о будущем России. Более того: ни в Париже, ни в Берлине, ни в Цюрихе и Женеве, а до того в Варшаве не прослеживаются какие-либо личные, приятельские контакты между видными политэмигрантами-евреями и людьми еврейского искусства. Последние предпочитали вольный, богемный образ жизни иссушающей нудоте политической активности. Говоря на одном, родном языке идише, они, тем не менее, не могли найти общий язык с политиками, да и не стремились к этому. Духовные интересы этих двух групп эмиграции, если и не были диаметрально противоположны, то удалены они были друг от друга как Южный полюс от Северного.

Художникам было проще: язык изобразительного искусства не требует знания грамматики, он открыт всем без словарей и без перевода. Писателям приходилось трудней: круг их общения был жестко сужен языком их творчества — идишем. Потеряв читателей, они крепко держались друг друга. То было этническое братство единомышленников, велением судьбы оказавшихся в приятном, но чужом мире, изрядно отдаленном от гнездящейся в Восточной Европе еврейской массы и совершенно безразличном к будущему литературы на идише. О налаженном издании книг или журналов и речи не заходило: денег не было, как не возникало и реальных перспектив их добычи. Варшавский журнал литературной группы «Халястрэ», в 1922 году изданный Маркишем и иллюстрированный Шагалом, явился яркой вспышкой на сумрачном небосклоне. Второй номер «Халястрэ» Перец Маркиш издал в Париже только два года спустя.

Итак, общественная деятельность не привлекала еврейских писателей и художников, хотя спектр политических партий национальной направленности был чрезвычайно широк. Самой притягательной из них, казалось бы, мог стать Бунд — мощное, вышедшее из самых глубин еврейской среды социалистическое течение, боровшееся за еврейское равноправие и культурную автономию. Но построение долговременных политических конструкций не соответствует характеру истинных художников, живущих сегодняшним днем. Надо сказать, что и сионисты, несмотря на всю огненную романтику своего движения, не смогли увлечь еврейских писателей, хотя страна предков, древние корни народа, библейские реминисценции занимали значительнейшее место в их творчестве. Историческая родина манила их, как манит она миллионы евреев и по сей день. Вспомним хотя бы проникновенные сиониды молодого Самуила Маршака («Когда глаза мне застит горе, я вспоминаю край отцов…») или восклицание Переца Маркиша: «Галилея — это я!» Но в Иерусалиме остался навсегда один лишь Ури-Цви Гринберг, нашедший в себе силы отказаться в творчестве от родного идиша и перейти на иврит. А его товарищи, из которых ближе других был ему Перец Маркиш, вернулись в Европу.

Почему они вернулись и, спустя четверть века, были убиты советским режимом за верность своему языку и принадлежность к своему народу? Нет тут никакой загадки, никакого «темного пятна». В первой половине 20-х годов прошлого века в еврейском ишуве Палестины шла ожесточенная «война языков». Она была необходима, и я бы рискнул назвать ее справедливой войной: единый народ — один язык, и этим языком, призванным сплотить пришельцев со всех концов света, должен был стать иврит. Писать на идише, работать в этой литературе было немыслимо в те годы в Палестине. Не разруха, не тяжкий труд в кибуцах и частных латифундиях, не малярия или кровопролитные стычки с арабами — не это вынудило писателей уехать. Решение об отъезде продиктовала им невозможность продолжать дело жизни — работу в литературе на родном языке.

Нежелание сотрудничать с каким-либо политическим течением — от религиозных сионистов до безбожников-большевиков — не означало отсутствия гражданской позиции. Россию трясло в лихорадке бунта, Европа пыталась уберечься от смертельной заразы. Люди нового еврейского искусства, эти ниспровергатели основ и догм, принимали абстрактную идею очистительного бунта — но к методам бунтовщиков относились с отвращением. Перец Маркиш писал: «Закон: культуры заимствуют друг у друга, культуры влияют одна на другую. И — в этом нет никакой несправедливости. Гораздо важнее — как культура одного народа ассимилируется в крови и духе другого народа? Становится ли она собственной культурой, но только на другом языке? Создается ли синтетическая оригинальная культура из этого духовно-кровного сочетания? В известной мере так встретились с русской революцией нерусские элементы, вошедшие в нее. Поэтому — не только с русской революцией, но — с российской революцией. Индивидуальный дух революции пробудился и расцвел в своеобразных формах русского дикого, континентального климата. Азиатская дикость, таежная лень. И если — солнце, то оно встает с опозданием. И если — мороз, то все замерзает. И если ненависть — грязные рубахи перемазаны кровью. Чужой, собственной, божьей — все равно. И еврейские городки и местечки вырезаны, вырваны с корнями с такой легкой тупостью, с какой вырывают бураки на огороде». («Халястрэ», 1922.)

За этими строчками Маркиша вырисовывается картина того дикого времени, куда более внятная и проникновенная, чем сочинения казенных историков и яростных политических оппонентов. Нищее детство в захудалом местечке, бегство из дома и вольные скитания в поисках куска хлеба и ослепительных впечатлений молодой жизни, первые стихи, мобилизация и война, и, наконец, Февральская революция, которая застала Переца Маркиша в военном госпитале, после боевого ранения. А вслед за тем — снова мясорубка: отвратительное безумие Гражданской войны, калейдоскопическая смена властей всех цветов спектра, участие в отряде еврейской самообороны во фронтовом Екатеринославе. Там, в отряде, судьба свела Маркиша с двумя евреями, оставившими след в истории: молодым поэтом Михаилом Шейнкманом, более известным под именем Михаила Светлова, и Менахемом-Мендлом Шнеерсоном — будущим  Любавичcким ребе.

Остановлюсь на 20-м годе, годе совершенного беспредела, предшествовавшего эмиграции еврейских писателей на Запад. В том году вел свой грустный дневник Исаак Бабель, пожелавший взглянуть изнутри на ход мутного времени. Человек беспримерного, хирургического любопытства, он предпочел глядеть на сбесившийся мир глазами русского Кирилла Лютова, а видеть и оценивать — сердцем одесского еврея. Некоторые дневниковые зарисовки легли потом в основу рассказов из цикла «Конармия», другие так и остались зарисовками. К одной из них — о том, как красный казак в субботу, в канун 9 ава а (день разрушения Храма) гонит религиозных евреев на работу, — я счел возможным обратиться в моем романе «Стать Лютовым».

Отрывок «Местечко Демидовка» иллюстрирует происходившее с евреями в самом сердце бывшей черты оседлости. Можно вообразить: то была сюрреалистическая, дикая жизнь. Евреи — бесправное меньшинство — подвергались преследованиям и издевательствам, они стремились лишь к одной цели в чужой и чуждой среде: выжить.

Такая ситуация достаточно характерна для истории еврейского рассеяния, она, в значительной части, провоцировала и вызывала вынужденную смену мест затравленными — будь то бегство в соседнюю губернию или эмиграция за океан. Будущего не было: дожить бы до утра; и надеяться оставалось лишь на Б-га.

События почти столетней давности сегодня трудно поддаются восстановлению. Однако штрихи остались, и следы сохранились. Можно с высокой долей уверенности утверждать, что еврейские писатели искали на Западе не хлеб с маслом, а свободную возможность заниматься своим творческим делом. Вряд ли они строили с уверенностью долгосрочные планы жизни в эмиграции: поэты планов не строят, да и прозаики тоже. И то, что их читатель остался в России, являлось, в конечном счете, определяющим фактором всех их устремлений.

Эмиграция писателей — не новость: несговорчивые, стремящиеся к независимости люди литературы редко живут с правящими политическими режимами душа в душу. Но, отправляясь в добровольную эмиграцию, литераторы, по мере возможности, стремятся попасть в родную им языковую среду. Примечательно, что еврейские писатели, о которых мы ведем разговор, не стремились в Америку, где для весьма значительной еврейской общины идиш был родным языком, где они могли бы быть приняты, если и не с распростертыми объятиями, то весьма благожелательно. Но эти писатели остались в Европе, поближе к «своим». И небезосновательно предположение, что европейскую эмиграцию они рассматривали как временное явление.

Это «время» могло продлиться годы, могло — десятилетия. Мы не знаем, рассчитывали ли беглецы, подобно белоэмигрантам, на скорый крах большевизма, или, напротив, не питали особых надежд на скорые политические изменения в России. Одно ясно: ситуация, сложившаяся с захватом большевиками власти, их не устраивала — иначе они никуда бы не уехали. Следует сделать отточие на том факте, что в эмиграцию отправились еврейские писатели-идишисты, в то время как их соплеменники, писавшие по-русски и безоговорочно принявшие новый режим, остались в под-советской России, и было их куда как немало. Русско-еврейский поэт Довид Кнут, уехавший в 1920 году из Румынии во Францию, не может служить опровержением.

Как всякое временное начинание, жизнь в эмиграции для еврейских писателей складывалась из эпизодов, сшитых на живую нитку. Перец Маркиш, отличавшийся удивительной трудоспособностью и оставивший поэтому громадное литературное наследие, писал на Западе менее обычного. Отдельные стихи помечены местом создания: Варшава, Берлин, Париж, Лондон, Иерусалим, Каир. Вопреки принятому мнению, самую свою таинственную, самую мощную поэму — «Сорокалетний» — Маркиш начал в эмиграции. Во всяком случае, показывая своей жене, Эстер Маркиш, стопку узких длинных листочков, испещренных рукописным текстом (после 26-го года, по возвращении, он пользовался в работе пишущей машинкой, от руки записывая лишь отдельные строчки на случайных обрывках бумаги), он сказал, что эта поэма начата еще за границей, что в России не опубликовано из нее ни слова и ее необходимо сохранить при любых обстоятельствах. Так и случилось: «Сорокалетний» был вынесен из дома Маркиша за несколько дней до ареста поэта, надежно укрыт и увидел свет уже после гибели автора. Свидетельств о том, что Маркиш читал кому-то «Сорокалетнего» на Западе или в России, не сохранилось.

Эпизоды эмигрантской жизни отличались яркостью, и сегодня, много лет спустя, походят, скорее, на мифы. К таким эпизодам относится знаменитый литературный утренник, устроенный Маркишем в Варшаве, — тот самый утренник, на который пришедшего послушать молодых смутьянов «патриарха» еврейской литературы Шолома Аша устроители вынудили купить на равных дорогой входной билет. Вот что было написано на плакате: «Ринген» («Звенья»). В субботу, 28 января 1922 года, в 11 часов утра в театре «Централ» на улице Лешна, 1. СОВРЕМЕННАЯ ЕВРЕЙСКАЯ ПОЭЗИЯ. Перец Маркиш — реферат: Эстетика борьбы в современной поэзии. Мойше Бродерзон, Ури Цви Гринберг, Перец Маркиш, Мейлех Равич — декламация собственных сочинений. Зигмунт Турков, Авром Моревский — декламация стихов Довида Гофштейна, Лейба Квитко, Ошера Шварцмана. Билеты — 200-500 марок, продаются в театре «Централ».

Марк Шагал свидетельствует, что в Париже удивительно красивый Перец Маркиш (в его красоте можно убедиться, не только рассматривая фотографии, но и портреты тех лет, выполненные Мане Кацем, Лабасом и самим Шагалом), вел веселую и почти нищую жизнь. «Ротонда» была тем местом, куда Маркиш часто заходил в окружении своих поклонников и поклонниц. Последние отдавали должное необыкновенной внешности поэта. «Маркиш седлает четверку!» — говорили о нем, когда он появлялся на бульварах. Приятели надоумили его принять участие в конкурсе мужской красоты: победитель получал в качестве приза довольно значительную сумму денег. Соискатели должны были явиться на конкурс во фраках. Нетрудно догадаться, что никакого фрака у Маркиша не было, как не было и денег для того, чтобы взять фрак напрокат. Положение спасла знаменитая в кругах парижской богемы «девушка нелегкой судьбы» по прозвищу «Кики с Монпарнаса»; живописный портрет этой рыжеволосой красавицы работы Кислинга выставлен в Женеве. Кики ссудила Маркиша деньгами, фрак был добыт, Маркиш явился на конкурс и без труда завоевал первое место. Выигранные деньги помогли Маркишу добраться до Палестины. По свидетельству Голды Меир, он жил около месяца у ее сестры, в Иерусалиме.

Миф? Или правда? «Девушка нелегкой судьбы», несомненно, существовала, и Маркиш был с ней знаком. Краковский еврей Кислинг, обитатель парижского «Улья», близкий друг Модильяни и Хаима Сутина, «прописал» ее в истории искусства: портрет красавицы великолепен.

Возможно, все так оно и было. Но, возможно, этот забавный случай не более чем легенда — как, скажем, семейная история о далеком предке Маркишей, адмирале португальской короны маране Лоренцо Маркише, чьим именем была названа столица португальского Мозамбика. Лоренцо Маркише, бежавшем от инквизиции, поднявшем на своем корабле пиратский флаг и закончившем свои дни где-то в австралийских морях. Эта версия принадлежит деду Переца Маркиша, нищему и необразованному местечковому портному Шлойме-Беру; по его словам, сведения о беспокойном адмирале содержались в «генеалогическом древе», в соответствии с еврейским обычаем воспроизводимом из поколения в поколение на внутренней стороне обложки семейной библии.

Как бы то ни было, все попытки группы молодых еврейских поэтов-футуристов, признанным лидером которой был Перец Маркиш, укрепить свои позиции в современной литературе, упирались в эмиграции в Непробиваемую стену замкнутости и безденежья. Французы, англичане и немцы были глухи к усилиям, проявляемым еврейской поэтической «ватагой» ниспровергателей литературной классики. Оставалась Палестина — надежда, тревога и печаль.

Захолустный Иерусалим произвел на Маркиша тягостное впечатление: глухая провинция, британо-турецко-арабская удушливая атмосфера. Горстка евреев. Медленное, слишком медленное для него движение времени и событий… Сохранилась фотография: Маркиш в кибуце, в одежде пионера-первопроходца. Очевидно, сельхозкоммуна вдохновила поэта не настолько, чтобы в ней остаться. Галилея ближе Маркишу по пейзажу, а, может быть, и по историческому прошлому. Но и здесь-нет места его языку и его культуре.

Всякий подросток в Израиле знает назидательную историю о том, как к Хаиму-Нахману Бялику, говорившему на улице со своим спутником на идише, подошел какой-то мальчик и передал ему записку. Бялик развернул бумажку и прочитал: «Господин Бялик, мы здесь говорим на иврите!» 30-летний Маркиш желал говорить на идише, писать на идише — где бы он ни находился. Вне сферы своего языка он мог превратиться в кибуцника, в строительного рабочего или профсоюзного чиновника. Но о поэзии на родном языке надо было забыть раз и навсегда.

Маркиш уехал в Каир, оттуда — в Европу. Потом в Россию.

***

Не стану перечислять открывшиеся в первой половине 20-х годов в России газеты и журналы на идише, театры, училища и ВУЗы; это общеизвестно. Большевистские власти видели в евреях «социально близких» — людей без купеческих, дворянских или поповских корней. Иными словами, евреи в массе своей не представляли для новой власти никакой политической угрозы. Напротив: обособленные этнически от оглушенного переменами коренного населения, евреи на первых порах могли быть использованы властями в идеологических, управленческих, карательных структурах. Впоследствии их можно было поменять на «своих» — что и было сделано. Именно об этой замене говорил Сталин раздраженному Риббентропу во время их встречи за три года до начала Отечественной войны, 23 августа 1939-го.

Еврейские писатели возвращались из эмиграции в Россию не за медовыми пряниками и не за коржиками с маком; да их никто туда и не заманивал. Не располагая исчерпывающей информацией о положении дел в России, эти писатели были уверены лишь в одном: ни один режим в мире, кроме московского, не поддерживает еврейскую культуру в таком широком объеме. И миллионы восточноевропейских евреев — носителей и хранителей «идишкайт» — жили не в странах Европы, а по ту сторону восточной границы. Из глубин этого еврейства вышли национальные писатели, из его плоти и крови. Куда ж им было возвращаться, куда ехать?

Отрезвление пришло быстро, во всяком случае, для Переца Маркиша. Уже через год после возвращения, в 1927 году, он пишет своему другу Мейлаху Равичу в Париж: «Идиш в России обречен стать сектой. «Идишкайт» (еврейство — носитель языка и культуры) убывает тем более, чем более евреи становятся советским народом». Пророческое наблюдение. Далее Маркиш пишет, что собирается вновь уехать из России, в новую эмиграцию: «Я заявил, что уеду». Но было поздно: дверь захлопнулась. Маркиша никогда никуда не выпускали, хотя приглашений из-за рубежа было предостаточно. Лишь однажды, в 1942 году, ему «рекомендовали» поехать в Америку с Михоэлсом и Фефером — но он отказался: «Не хочу плясать на еврейских костях».

После парада Победы над Германией, 24 июня 1945 года, в доме Переца Маркиша собрались советские военачальники, поддерживавшие с поэтом дружеские отношения: маршал связи Иван Пересыпкин, маршал авиации Владимир Судец, генерал-полковник Сергей Трофименко — всего человек тридцать. Подымая застольный тост, Маркиш сказал: «В день победы над фашизмом пью за русское гостеприимство, проявленное по отношению к моему народу». Гости были смущены: «Какое гостеприимство! Вы здесь свои!» Маркиш повторил: «За ваше гостеприимство!»

В начале 60-х я услышал от моего друга, покойного писателя-фронтовика Шеры Шарова историю о том, как он наткнулся во время войны, где-то в Белоруссии, на старого еврея, три года прятавшегося от немцев в какой-то лесной яме. Выбравшись на свет Б-жий, этот еврей, опустившись на землю у своей ямы, бормотал и повторял одну и ту же фразу: «Грязь, дождь, несчастье…» Этой фразой я и озаглавил свои заметки.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 400)