В прокат вышел фильм «Юморист» — первая режиссерская работа Михаила Идова, журналиста и прозаика, в прошлом обозревателя The New York Magazine и главного редактора русского издания GQ, соавтора (вместе с женой Лили) романа «Кофемолка», автора сценариев популярных сериалов «Лондонград» и «Оптимисты». Действие новой картины происходит в 1984 году, главный герой — популярный писатель, юморист Борис Аркадьев, у которого в жизни, конечно, другая фамилия. Зрители легко обнаруживают его сходство с реальными юмористами, мелькавшими в советском телевизоре, но Идов настаивает, что конкретного прототипа у героя нет.

 — Ваш герой — точно не Жванецкий. Вроде бы и чувство юмора есть, но в жизни его юмор лучше, чем на эстраде.

— Мне важно было, чтобы шутки моего героя в быту резко и сразу отличались от официальной программы, его выступления должны были быть не самыми смешными. Это был сложный вызов самому себе как сценаристу: писать шутки, руководствуясь чужим чувством юмора, а не своим. Я не говорю, что мог бы написать лучше, но, если бы ставил себе задачу сделать тексты Аркадьева очень остроумными, писал бы иначе. Возможно, попросил бы написать пару шуток условного Ивана Урганта. И фильм был бы тогда очень простым — про гениального человека, которому перекрыли кислород. А наш фильм о человеке, которому, как многим успешным людям, кажется, что его любят не за то, за что он заслуживает любви.

 — Не за роман, который мало кто читал, но он мнит себя писателем.

— Конечно, это признак такой ангедонии, свойственной творческим людям.

— Один мой приятель говорил, что бывают шутки хорошие, а бывают антисемитские. Понятно, что это некоторое преувеличение, но…

— Я как раз пытаюсь вспомнить хорошую антисемитскую шутку.

— Наверное, и такие есть. Я вспомнила об этом, потому что вы известны своим резким и публичным неприятием антисемитизма — никому не спускаете шуток, намеков и т.д. Для людей, выросших в СССР, теперешний вялый антисемитский фон — общее место, многие предпочитают его не замечать. Вы реагируете. Почему?

— Наверное, у меня с детства сидит в голове память о некоторых унижениях и оскорблениях — в школе, на улице. И я дал себе слово не спускать таких вещей.

— До 16 лет, до отъезда в США, вы жили в Риге. Там была антисемитская атмосфера?

— В Риге отлично писали на стенах «Бей жидов!». Нам доставалось с обеих сторон: для латышей мы были русскими оккупантами, несмотря на то, что я латвиец в третьем поколении. Мать, которая была библиотекаршей, и бабушка, которая преподавала политэкономию, быстро потеряли работу. В 1990 году умерла моя питерская тетушка Вера — в ее честь мы дочь назвали Верой, и пришлось отложить ее похороны: прошел слух, что на этот день назначена какая‑то акция общества «Память», опасались, что что‑то устроят на еврейском кладбище и на похороны просто побоятся прийти. Мы сейчас говорим о еврейских погромах и Холокосте как о седой древности, но мне 42 года, и антисемитизм самого банального уличного уровня — это мой личный опыт. Сегодня он принимает другие формы, более тонкие. Телевизионный продюсер, например, спрашивает, приобняв меня, по поводу героя одного из моих проектов: «Он обязательно должен быть таким ярко выраженным?» Это современность.

— Вы поменяли фамилию, оказавшись в Америке?

— Я не менял, я до сих пор Зильберман. Идова — фамилия мамы. Было время, когда я писал о музыке и одновременно играл музыку. Именно музыка была основным занятием, а для журналистики я взял фамилию Идов. С музыкальной карьерой в итоге не сложилось, а журналистская пошла. И Идов постепенно съел Зильбермана.

— Из чего вырос фильм «Юморист», что было поводом?

— Мой приезд в Ригу, после долгого перерыва, в 2014 году. Концертный зал «Дзинтари» в Юрмале, нахлынувшие воспоминания о звездах советской эстрады, которые там выступали в моем детстве. И осознание того факта, что они выступают там до сих пор. Тысячелетие сменилось, СССР развалился, Латвия в НАТО, а София Ротару и Владимир Винокур продолжают там выступать. Это и было первоначальным импульсом. Потом сложилась сюжетная канва, года два я с ней ходил, наконец сел и написал.

— Хороший сценарий.

— Спасибо, я старался. Возможно, когда‑нибудь это станет моим недостатком, но в кино у меня до сих пор подход сценариста. Мы не ищем зерно роли. Мы говорим: «Вот сценарий, давайте снимем». Почти нигде нет импровизации.

— А кажется, что есть.

— Леше (актеру и режиссеру Алексею Аграновичу, исполнителю главной роли. — Примеч. ред.) я позволял очень много свободы передвижения, ему я почти не прописывал хореографию. Мне важно было, чтобы и на сцене у микрофона, и в ключевой сцене в бане он двигался как хочет. Задачей камеры было просто ловить его движения.

— Весь этот фильм — сплошная радость узнавания. Вы точно воспроизвели 1980‑е, на премьере соседка шептала мне: «Я помню эти лампы!»

— Знаете, у меня двойственное отношение к историчности. Я маниакально точен в одних деталях, чтобы позволить себе беззастенчиво врать в других. В отношении костюмов я выписываю себе индульгенцию. В «Оптимистах» и «Юмористе» один и тот же художник по костюмам, гениальный Александр Осипов, и в обоих случаях мы использовали один и тот же метод. Когда речь идет о 1980‑х, легко впасть в карикатурность: широкие плечи, силуэты и т.д. Мне казалось, что костюмы должны отсылать к эпохе чем‑то другим — гаммой, фактурой, но чтобы, выйдя сегодня в них на улицу, герои не вызывали вопросов. Мы руководствовались опытом Копполы, который для «Крестного отца» в последний момент заменил костюмы, сшитые по лекалам 1940‑х, другими, сделанными по моде 1972 года. И это совсем не бросается в глаза.

При этом хронология «Юмориста» представляет собой четко выверенный календарь. Действие происходит с 5 по 11 августа 1984 года. В одной из первых сцен говорят: «А вы слышали, Черненко восстановил Молотова в партии?» Это произошло в тот самый день, 5 августа. И когда по радио обсуждают шутку Рейгана о том, что бомбардировка СССР начнется через пять минут, — именно тогда это и было. Такая «запаренность» на датах позволяет мне возводить альтернативную вселенную, в которой эти якобы известные всем люди сосуществуют вместе с историческими персонажами, с тем же Черненко. Кто вообще его помнит?

— Зато «Пятилетка пышных похорон» — это было весело.

— Третьи государственные похороны за два года! Я не удержался и вставил шутку: «Вы будете смеяться, но нас опять постигла невосполнимая утрата».

— С каждыми следующими похоронами даже масштабы государственного траура снижались.

— Так и сроки снижались!

— В фильме эпоха опознается прежде всего по той смеси страха и абсурда, который даже не с чем сравнить. Нынешний абсурд иного свойства. Эти два абсурда разделяют 1990‑е годы, которые были все‑таки лучшими в этой стране.

— Если для вас существует примат свободы над комфортом, то да. Но таких людей немного. Меня поражает, с какой интонацией российские СМИ обсуждают тему комфорта в западных тюрьмах. Дескать, у Брейвика в тюрьме игровая приставка. Они не понимают, что смысл наказания — это не «чтоб ты жил у вонючей параши». Когда человек не ставит во главу угла свободу, единственное, что ему остается, это комфорт. В фильме есть совершенно закономерный диалог двух гэбэшников: «Я не понимаю, чего ему не хватало?»

— В 1980‑х, когда многие уезжали, всегда находился тот, кто спрашивал, чего им не хватало. И правда, чего: еврей — но успешный, жена — адвокат…

— Мне было важно сделать Эльвиру, жену Аркадьева, адвокатом. Я очень не люблю, когда в сделанных мужчинами фильмах женский типаж — типичная «жена космонавта». Но у меня главный герой мужчина, и нужно было буквально несколькими мазками показать, насколько у него самостоятельная и сильная жена. Мне очень повело с Алисой Хазановой, играющей Эльвиру, потому что она способна сделать это просто мимикой.

— С одной стороны, еврейская жена, с другой — одна могла бы прокормить семью.

— И в какой‑то момент, судя по всему, кормила, потому что десять лет назад Аркадьев писал провальные романы.

— Про жену я, посмотрев фильм, все могу рассказать, все ясно. Но совсем молодые зрители эти нюансы, возможно, не считают, не поймут.

— Им, я думаю, плевать, какой абажур в кадре, но что касается остального — я специально показал фильм рэперу Фейсу, которому 21 год. То, с какой быстротой юный рэпер из Уфы увидел в этом еврее средних лет себя, с какой точностью обнаружил параллель между советской цензурой и нынешней, жертвой которой он стал, когда были отменены его концерты, показывает, что молодые все понимают. Песню Фейса, вдохновленную фильмом, мы в итоге поставили в титрах, настолько она нам понравилась. Это и есть очевидный мостик между фильмом и тем, что происходит сейчас.