Много лет назад я был приглашен в Ереван по случаю столетия поэта Туманяна. В то время мое сознание было занято мыслями и соображениями, далекими от тех, которые сейчас, подчиняясь общим настроениям и мнениям, я стал называть всечеловеческими и глобальными. Например, меня ни в малой мере не занимала политика и экономика, не говоря об идеологии. Я не особенно различал достоинства и недостатки общественных режимов, отдельных наций и государств. Настолько, что мне было более или менее все равно, считают меня либералом или консерватором, молдаванином или турком. В Армении последний пункт мгновенно вышел на передний план и потерял расплывчатость. Вопрос, не армянин ли я, мне задавали в автобусах, пунктах питания и просто на улицах каждые пять-десять минут. Ответив, что нет, еврей, я с такой же частотой слышал: «О, молодец! Но запомни, где прошел армянин, еврею делать нечего», — под одобрительные кивания головой и улыбки окружающих. Мне нравилось. Мне все нравилось. И прежде всего земля, камни, пейзаж, наглядная убедительность их существования в таком виде с первых дней творения. Жесткость материи, свет, зной, постоянные подъемы и спуски. Принадлежность к той части Вселенной, на которой всегда жили люди и творилась история человечества. Зная, что никогда не увижу Палестину, я убеждал себя, что она такая же.

Вместе со мной, в той же гостинице, жил еще один приглашенный поэт из Москвы, вдвое меня старше, известный, редкого дарования. К концу нашего довольно продолжительного визита его отношения с местным Союзом писателей несколько напряглись. Наконец, на одной вечеринке, не без желания сказать хозяевам что-то, как ему казалось, приятное, он по ходу разговора заметил, что хотя имеет друзей в Баку и переводил тамошних стихотворцев, но в глубине сердца не чувствует любви к азербайджанцам. Встречено было без комментариев, тактичным безмолвием. Потом мы с приятелем, ереванским критиком, вышли пройтись по городу, долго молчали, пока он вдруг не пробурчал: «Господь бог. Армян он любит, азербайджанцев он не любит».

С тех пор я тысячи раз слышал, что кто-то кого-то не любит, кого-то наоборот. Народ, целиком. Главным образом, первое: не любит. При этом у говоривших были временами основания: у русских по отношению к немцам — после двух войн. Или без оснований: у большей части мира к американцам — потому что не считать же основанием то, что они, как считает большая часть мира, по-богатому высокомерны. Особое место занимает, скажу банальность, нелюбовь к евреям. Не арабов, а всех. Арабам как их любить — лишаясь территорий, нищая, наблюдая их благополучие, да просто — постоянно с ними воюя и терроризируя? А вот всех — это интересно. Это антисемитизм. И откуда он берется, сколько нам разные мудрецы ни объясняют, всегда остается необъясненное, и всегда тянет докопаться до этого ядра.

Признаюсь, что, прожив жизнь, так и не решил, что лучше: обнаруживать, будучи антисемитом, свой антисемитизм — или скрывать и ненавидеть евреев про себя. Склоняюсь больше к тому, что откровенность, может, и перспективней. Что, если кто-то тысячу раз скажет публично, что у них крючковатый нос, сундуки с золотом, блат и высокая революционная активность, то может и наскучить, может вдруг открыться, что ничего из крючковатости не выжмешь, может выйти пар. Да и сами горбоносые не больно-то уже реагируют, у них в одно ухо — оттопыренное — влетает, из другого вылетает. А сколько-нибудь принципиально отличных обвинений история нам не сообщает.

Иногда даже кажется, что так и должно быть. Как, скажем, стуже, змеям, старости — и нашему недовольству ими. Позвольте привести несколько выразительных цитат из одного художественного произведения.

«Этот маленький рыжий розовощекий еврей вид имел комичный, отталкивающий и несчастный одновременно. Глаза за стеклами очков в тонкой золотой оправе блестели, у него был круглый животик, короткие худосочные кривые ноги и руки убийцы, которыми он нежно прижимал к груди фарфоровую банку со свежей икрой».

«На ее худом матово-желтом лице выделялся большой крепкий, как клюв, нос. Круглые навыкате глаза сверкали из-под редких светлых ресниц… Женщина то и дело дергала морщинистой, как у старого грифа, шеей, гремя тройной ниткой крупного жемчуга».

«Сойфер обратил свое состояние в драгоценности. В его сейфе в Лондонском банке лежали такие изумительные бриллианты, жемчужины и изумруды, каких не было даже у Глории. При всем том скупость Сойфера граничила с безумием».

«Внезапно он спросил себя, почему его так радует финансовая неудача Фишля. Тот никогда не делал ему ничего плохого. «Вот ведь странность — меня один только его вид раздражает до невозможности», — подумал он».

«Один из них кивнул на полузасыпанную могилу: «Он выписал мне чек на отделение Франко-Американского банка в Нью-Йорке…»

«…ковылял по улице, вдыхая исходившие от темных лавок и кособоких домишек запахи пыли, рыбы и гнилой соломы… «Ну что за мерзкое еврейство», — растроганно улыбаясь, произнес он».

И так далее. Поверьте, я не выбирал специально. Весь роман такой. Причем талантливый. Название «Давид Гольдер». Вышел в Париже в 1929 году. Первый роман молодого автора, сразу принесший ему признание. Не торопитесь метать громы и молнии. Имя автора — Ирен Немировски. Еврейка. Перед смертью она написала книгу о преследовании и гибели евреев в оккупированной немцами Франции — «Французская сюита»: это один из лучших романов о Холокосте.

И вот что приходит в голову. Похоже, что евреи не дают выбора, они вызывают на разговор о себе или только за, сочувственный, или только против, антисемитский. Во втором случае надо держать в уме, что твоя позиция может прозвучать в унисон с чем-то до такой степени невыразимо кровавым, причастность к чему не выйдет объяснить, будь ты хоть Достоевский. А искупить удастся, погибнув в Освенциме, как Немировски.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 408)

Книгу Ирен Немировски «Давид Гольдер» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»