Время от времени выявление подлинных еврейских имен становится предметом внимания некоторых телеведущих федеральных российских каналов. В феврале 2014 года раскрытием псевдонимов занимался Дмитрий Киселев. Он рассказал тогда, что поэт Игорь Иртеньев — «в миру Игорь Моисеевич Рабинович». А недавно в своем «Бесогоне» режиссер, актер и телеведущий Никита Михалков сообщил подлинные имена писателя Дмитрия Быкова и актера Анатолия Белого. Впрочем, ничто не ново под луной.

После победоносного завершения Великой Отечественной войны, жертвами которой стали миллионы людей, народ осознал свою силу и достоинство, надеялся на лучшую жизнь и на свободу. В обществе наступила пора неких надежд на ближайшее будущее, ожидание «послаблений» и того, что власть с бо́льшим доверием отнесется к собственному народу, перенесшему неописуемые страдания и потери. Однако большинству тех надежд не суждено было сбыться. Война способствовала консервации политической и экономической системы страны. Культ вождя достиг апогея.

24 мая 1945 года, выступая на торжественном приеме командующих войсками Советской армии, устроенном в Кремле по случаю победы над гитлеровской Германией, Иосиф Сталин закончил свою речь достаточно неожиданной здравицей: «Я, как представитель Советского правительства, хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью прежде всего за здоровье русского народа, потому что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза».

В советский пропагандистский лексикон вошло слово «космополит», имевшее явно негативную коннотацию. Всех, кого власть обвиняла в недостаточном патриотизме или отсутствии такового, стали именовать «космополитами», или «буржуазными космополитами». Прежде всего подобные обвинения были направлены против интеллигенции еврейского происхождения. В широкий обиход в конце 1940‑х годов вошла проникнутая иронией и цинизмом присказка: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом».

Общественно‑политическая атмосфера в стране менялась на глазах. Все, что звучало не по‑русски и напоминало чужеземное, оказалось враждебным и неприемлемым. Папиросы «Норд» стали называть «Север», «французская» булка превратилась в «московскую». В Ленинграде исчезла улица Эдисона: электрическую лампочку изобрел не Эдисон, а Яблочков. Самолет — не братья Райт, а Можайский. И паровую машину — не Уатт, а Ползунов. Писатель Владимир Тендряков писал, что «все русское стало вдруг вызывать возвышенно болезненную гордость, даже русская матерщина <…> Мы были победителями, — продолжал он, — а нет более уязвимых людей, чем победители. Одержать победу и не ощутить самодовольства. Ощутить самодовольство и не проникнуться враждебной подозрительностью: а так ли тебя понимают, как ты это заслуживаешь?»

Поднялась волна ксенофобии, антисемитизма и антиамериканизма. Менялось отношение и к евреям — жертвам Холокоста. Известный певец Михаил Александрович вспоминал: «В 1945 году Сталин разрешил московским евреям организовать траурный молебен в синагоге. Меня пригласили петь “Эль Мале Рахамим” (Заупокойную) и некоторые другие псалмы. Богослужение носило вполне официальный характер и проходило чуть ли не как правительственное мероприятие. В синагогу явились представители военного руководства, пришла жена Молотова Полина Жемчужина, почтили своим присутствием представители ЦК партии и Совета министров. Был представлен дипломатический корпус, присутствовали все иностранные корреспонденты <…> Съехалась и вся еврейская элита Москвы, а также артисты Большого и других театров <…> Двадцать тысяч человек собралось на поминальную службу, синагога же вмещает не более тысячи шестисот. Остальные стояли на улице — служба транслировалась по радио. Движение транспорта в районе синагоги закрыли, дежурила конная милиция. Передать, что творилось в синагоге, каково было восприятие молящихся, я не берусь. Не хватает слов. Женщины падали в обморок, бились в истерике, многих выносили на улицу, где предусмотрительно поджидали машины скорой помощи. Не выдерживали и мужчины. Рыдания заглушали службу. Я сам закончил молитву почти без пения, задыхаясь от слез. Трагическая проникновенная музыка и горестные слова кадиша выражали ту безмерную скорбь, которой переполнены были сердца собравшихся <…> Мы оплакивали не только своих близких. Мы оплакивали свой народ».

Траурная молитва была повторена в синагоге в 1946 году, но в 1947‑м ее проведение было признано нецелесообразным и запрещено. Александрович получил письмо из Комитета по делам искусств: дескать, ему, заслуженному артисту РСФСР, не следует выступать в синагоге. «Занавес опустился, — завершал певец свой рассказ. — Вместе с ним и опустилась холодная война <…> И зазвучали иные песни».

Эйфория от победы над врагом сошла на нет. Выходной день 9 мая был перенесен на 1 января. Официальное празднование дня победы отменили. В феврале 1947 года появился указ Президиума Верховного совета «О воспрещении браков между гражданами СССР и иностранцами».

С весны 1947 года партийное и советское руководство принимало жесткие меры по предотвращению публикации «материалов, представляющих государственную тайну». Глушились передачи зарубежных радиостанций, устраивались так называемые «суды чести». Они были учреждены в марте того же года постановлением правительства и ЦК партии «О судах чести в министерствах и центральных ведомствах». На них возлагалась организация своеобразных трибуналов, которые должны были заняться рассмотрением «антипатриотических, антигосударственных и антиобщественных поступков и действий, совершенных руководящими, оперативными и научными работниками министерств СССР, центральных ведомств, если эти поступки и действия не подлежат наказанию в уголовном порядке».

Вскоре началась одна из самых позорных кампаний того времени — борьба с «безродными космополитами». Сигналом к ее развертыванию стала редакционная статья «Правды» от 28 января 1949 года «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». Решение о публикации статьи принималось на проходившем под председательством Г. Маленкова заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) 24 января. В подготовке статьи участвовали Д. Заславский, В. Кожевников, А. Софронов, К. Симонов, А. Фадеев.

Отредактировал статью сам Сталин. Семь театральных критиков: Александр Борщаговский, Григорий Бояджиев, Абрам Гурвич, Леонид Малюгин, Ефим Холодов, Яков Варшавский, Иосиф Юзовский, из которых пятеро были евреями, объявлялись носителями глубоко отвратительного для советского человека явления — «безродного космополитизма».

«Какое представление может быть у А. Гурвича о национальном характере русского советского человека?» — вопрошали авторы статьи. Ее появление было воспринято как сигнал: в каждой республике, области, городе, каждом творческом коллективе, редакции и издательстве «выявляли» и клеймили «безродных космополитов».

Состоялось такое собрание и в Литературном институте. О нем вспоминал критик и литературовед Бенедикт Сарнов. Председательствовал на том собрании заведующий кафедрой марксизма‑ленинизма профессор Леонтьев.

«В президиум поступила записка, — вдруг возгласил профессор, — в которой утверждается, будто под видом борьбы с космополитизмом наша партия ведет борьбу с евреями».

Зал притих. В том, что дело обстоит именно так, никто не сомневался. Однако и признать справедливым столь клеветническое утверждение было невозможно. Все с интересом ждали, как профессор вывернется из этой, им же созданной тупиковой ситуации. Убедившись, что аудитория готова внимать его объяснениям, профессор начал классической фразой, к которой прибегал в таких случаях во время лекций: «Товарищ Сталин нас учит…» И, раскрыв специально принесенный из дому сталинский том, торжественно прочел заранее заготовленную цитату: «Советский народ ненавидит немецко‑фашистских захватчиков не за то, что они немцы, а за то, что принесли на нашу землю неисчислимые бедствия и страдания». Назидательно подняв вверх указательный палец, он заключил: «Вот так же, товарищи, обстоит дело и с евреями».

31 января возглавляемая Д. Шепиловым газета «Культура и жизнь» разъяснила читателям, что «критик‑антипатриот», который пишет под псевдонимом Холодов, на самом деле носит фамилию Меерович. За этой публикацией последовала волна «срывания масок» с евреев, прятавшихся за русскими псевдонимами. Достигнув апогея, пропагандистская акция становилась всеобъемлющей.

Выявление «космополитов» разделило заметную часть интеллигенции — архитекторов, литературоведов, философов, историков, журналистов, деятелей искусства, работников государственных и общественных учреждений, преподавателей и студентов вузов и техникумов — на «гонителей» и «гонимых». Немало было тех, кто ради карьеры, сохранения обретенного с немалым трудом общественного положения и материального достатка готовы были пойти на сделку с совестью. Чтобы оставаться на плаву, они, примкнув к стану победителей, помогали творить расправу.

Так, главный редактор «Нового мира» писатель и поэт Константин Симонов, обвиненный литературными противниками в покровительстве «критикам‑космополитам», 18 февраля 1949 года выступил на собрании драматургов и критиков Москвы с «самооправданием»: «Нельзя, говоря о космополитизме, ограничить его вредоносную деятельность только сферой искусства или науки», — заявил он, призывая к расширению кампании.

Один из наиболее активных борцов с «космополитизмом», заместитель заведующего Агитпропом Ф. Головенченко, выступая перед партактивом подмосковного Подольска, так высказался о необходимости усиления борьбы с «буржуазными космополитами»: «Вот мы говорим — космополитизм. А что это такое, если сказать по‑простому, по‑рабочему? Это значит, что всякие мойши и абрамы захотели занять наши места!»

С апреля 1949 года, достигнув высшего накала, кампания по борьбе с «космополитами» стала затухать. Наиболее ярые «борцы с космополитизмом» даже поплатились за чрезмерное усердие: например, был удален из Агитпропа и вскоре переведен на работу в качестве декана литературного факультета Пединститута упомянутый Ф. Головенченко. А едва не объявленный «космополитом» писатель Илья Эренбург, имя которого называлось даже в числе кандидатов на арест, был отправлен в Париж на Всемирный конгресс сторонников мира. Его присутствие и выступление на конгрессе призвано было показать «несостоятельность распространяемых буржуазной пропагандой слухов» о якобы существовании антисемитизма в СССР.

Однако для части партийных функционеров кампания не показалась завершенной. Ее новый всплеск пришелся на февраль 1951 года, когда в «Комсомольской правде» появилась статья писателя Михаила Бубеннова с примечательным заголовком: «Нужны ли сейчас псевдонимы?»

Главным произведением Бубеннова был военный роман «Белая береза» (1947), удостоенный Сталинской премии первой степени. Роман отражал атмосферу той эпохи и написан был в рамках так называемой «теории бесконфликтности» — то есть конфликт возможен, но только лишь «хорошего с лучшим». Очевидно, это был социальный заказ, исходивший от А. Жданова, министра культуры. Основные задачи социализма решены, считал секретарь ЦК, необходимо писать об обществе, в котором справедливость победила. Люди должны получать сказку.

Бубеннов активно раскрывал псевдонимы, призывал бороться со «своеобразным хамелеонством» и называл подлинные имена целого ряда литераторов‑евреев, скрывавшихся под псевдонимами. Обращаясь к временам «проклятого царизма», Бубеннов писал, что тогда использование вымышленных имен «вызывалось главным образом условиями общественного строя, основанного на насилии и угнетении». По его словам, многие революционеры, общественные деятели, писатели и журналисты демократического направления, боровшиеся против самодержавия, вынуждены были скрываться за псевдонимами и кличками, а у других, продолжал он, «псевдонимы несли в себе протест против существующего строя». Бубеннов отмечал, что псевдонимами вынуждены были пользоваться и «представители угнетенных национальностей, которые нередко могли выступать только на русском языке и потому брали для себя русские имена и фамилии». Иное дело теперь: после Октябрьской революции «основные причины, побуждавшие ранее скрываться за псевдонимами, были уничтожены». Но нашлись такие литераторы, возмущенно писал Бубеннов, которые оказались ярыми приверженцами старой традиции, хотя «социализм, построенный в нашей стране, окончательно устранил все причины, побуждавшие брать псевдонимы».

Бубеннов срывал «фальшивые маски» и сообщал подлинные фамилии литераторов‑евреев: «белорусская поэтесса Ю. Каган выбрала псевдоним Эди Огнецвет». Он спрашивал: «Какая необходимость заставила ее это сделать?» И продолжал: «Молодой московский поэт Л. Лидес стал Лиходеевым, Р. Файнберг — С. Северцевым, Н. Рамбах — Н. Гребневым». А чтобы не особенно выпячивали антисемитские уши, Бубеннов включил в свой список псевдонимы и фамилии русского, украинского, марийского и удмуртского литераторов, неизвестных ныне даже историкам литературы. Бубеннов указывал: «Псевдонимами очень охотно воспользовались космополиты в литературе». Использование псевдонимов, уверял он, «в советских условиях наносит нам <…> серьезный вред».

С публикации статьи Бубеннова кампания по разоблачению «безродных космополитов» обрела второе дыхание.

Впрочем, патент на «вывод евреев на чистую воду» принадлежал отнюдь не советским чиновникам из Агитпропа. Сие «изобретение» можно отнести ко временам царя Александра III. Градоначальник Санкт‑Петербурга распорядился, чтобы на вывесках различного рода заведений, принадлежащих евреям, ввиду устранения «недоразумений», их истинные еврейские имена, отчества и фамилии означались крупным шрифтом и на видном месте. А Государственный совет Российской империи постановил, чтобы евреи именовались теми именами, которые значатся в метрике. Военный министр Петр Ванновский настаивал: «Еврей должен быть возможно менее замаскированным, дабы христианин был осторожнее с ним в деловых отношениях».

Несомненно, статья Бубеннова должна была стать идеологическим обоснованием новых гонений: увольнений и арестов потенциально опасных, по мнению властей, литераторов, среди которых было немало русских, украинских, белорусских писателей еврейского происхождения. Но она встретила неожиданное противодействие, и не откуда‑нибудь, а из самых высоких сфер.

Вряд ли без участия И. Сталина 6 марта 1951 года могла появиться в «Литературной газете» полемическая заметка ее главного редактора Константина Симонова. Он писал, что вопрос о псевдонимах должен решаться каждым литератором самостоятельно. При этом Симонов ссылался на советское авторское право, в котором «узаконено, что только автор вправе решать, будет ли произведение опубликовано под действительным именем автора, под псевдонимом или анонимно».

Улучшить собственное положение Симонов, очевидно, смог, благодаря тому, что регулярно встречался со Сталиным на заседаниях комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. Но и в этой заметке он сделал вид, что не существует антисемитской подоплеки в публикации Бубеннова. Он писал лишь о том, что необходимо соблюдать личное право автора на литературное имя. Однако этим дело не кончилось.

В разгоревшуюся дискуссию о псевдонимах включился «литературный маршал» того времени, писатель Михаил Шолохов. Он всецело занял сторону Бубеннова, опубликовав 8 марта 1951 года в «Комсомольской правде» статью «С опущенным забралом», в которой обрушился на «младшего собрата» по перу: «С неоправданной резкостью Симонов, обвиняя Бубеннова в бесцеремонности, кичливости и зазнайстве, развязности, нелепости и прочем, он не видит этих качеств в своей собственной заметке, а качества эти прут у него из каждой строки и достаточно дурно пахнут <…> Он опустил забрало и наглухо затянул на подбородок ремни».

Из статьи Шолохова следовал вывод: все псевдонимы «наносят литературе огромный вред, развращая нашу здоровую молодежь, широким потоком вливающуюся в русло могучей советской литературы». Симонову не оставалось ничего, кроме как обратиться за поддержкой в ЦК. Он попросил защиты у секретаря ЦК Георгия Маленкова, который значительной частью кремлевской верхушки рассматривался как наследник Сталина. Симонов придал «беспримерному по грубости» выпаду «Комсомольской правды» политический характер: определил его как «прямое выражение политического недоверия через печать, брошенное не только писателю Симонову, но в его лице и редактору “Литературной газеты”, и заместителю генерального секретаря Союза советских писателей».

Получив сверху «одобрямс», 10 марта Симонов напечатал в «Литературной газете» материал «Еще раз об одной заметке»: «Вся поднятая Бубенновым мнимая проблема литературных псевдонимов высосана из пальца». Отдав дань таланту Шолохова, Симонов пишет о его грубости и странных попытках ошельмовать «по частному поводу» другого писателя.

После этого в Кремле «дискуссию» прикрыли. А евреев продолжили массово увольнять из редакций центральных, областных и районных газет, издательств и литературных журналов.

Очевидно, убив в январе 1948 года неформального лидера советского еврейства, режиссера, актера и общественного деятеля Соломона Михоэлса, Сталин в то же время не желал «выпускать джинна из бутылки» и тайное делать явным. «Час Х» для ничем не прикрытого антисемитизма, открытого суда над «еврейскими шпионами и диверсантами», по замыслу Сталина, в тот момент еще не наступил.

Значительно позже, в конце 1970‑х, Симонов вспоминал, что в марте 1952 года на одном из заседаний комитета по Сталинским премиям вождь неожиданно резко высказался по поводу раскрытия псевдонимов: «В прошлом году уже говорили на эту тему, запретили представлять на премию, указывая двойные фамилии. Зачем это надо делать? Зачем насаждать антисемитизм?»

И все же успокоившийся Симонов вряд ли мог ощущать себя в полной безопасности. ЦК партии был тогда завален доносами, обвинявшими многих «скрытых евреев», а среди них и Симонова, в «сокрытии» своего еврейского происхождения. Один из анонимов объяснял «засилье» евреев в «Литературной газете» тем фактом, что и сам Симонов вовсе не русский, а сын еврея, шинкаря Симановича.

Разоблачения и атаки на космополитизм были продолжены. 28 октября 1951 года «Правда» вышла с редакционной статьей «Против рецидивов антипатриотических взглядов в литературной критике». Статья содержала новые обвинения в адрес «космополита Гурвича». На очереди теперь уже стояло тайное судилище и казнь членов Еврейского антифашистского комитета в августе 1952 года и «дело врачей» в январе 1953‑го…

Кампания по борьбе с космополитизмом продолжалась и после марта 1953 года — после смерти Сталина. Только после выступления Н. Хрущева на XX съезде партии и разоблачения культа личности публичные разоблачения «космополитов» прекратились.