Кем он был, автор «Диббука»?
Этнографическая экспедиция С. Ан‑ского
Материал любезно предоставлен Tablet
Хотя в его жизни было немало драматических моментов и героических поступков, настоящей знаменитостью писатель, этнограф и русский революционер по духу С. Ан‑ский стал в день его похорон.
Ан‑ский долго и безуспешно добивался, чтобы его пьесу «Диббук» поставили на русскоязычной или ивритоязычной сцене, и наконец нашел подходящего (театрального) партнера в лице Варшавского отделения Виленской труппы. Другие читатели чересчур буквально воспринимали текст Ан‑ского, чересчур увлекались фольклорными деталями, их не слишком заботил ее драматический пафос. Но после того как автор прочел пьесу антрепренеру Виленской труппы (Мордехаю Мазо) и одному из ее ведущих актеров (Лейбу Кадисону), эти двое моментально оценили ее потенциал и решили готовить постановку.
А через несколько недель Ан‑ский умер от сердечного приступа.
Проводить его в последний путь пришли около 80 тыс. человек. Была там и Виленская труппа, надпись на транспаранте — прямая отсылка к «Диббуку»: «На пути меж двух миров последнее приветствие С. Ан‑скому» . Как полагает исследователь истории Виленской труппы Дебра Каплан, заключительную часть церемонии прервал Мазо, он вышел вперед и произнес — явно без подготовки — речь. В книге «Империя идиша: Виленская труппа, еврейский театр и искусство странствий» Каплан пишет: Мазо «торжественно поклялся, что Виленская труппа представит мировую премьеру “Диббука” ровно через тридцать дней, ровно в шлошим (shloshim)». Не сговариваясь со своими коллегами по театру, Мазо поклялся, что покинет труппу, если не справится с задачей. Время шло, и он поднял ставки, заявляя, что если они не уложатся в срок, то «найдут его хладный труп на могиле Ан‑ского на том самом месте, где он давал свою клятву».
Несмотря на безумно напряженный график, труппа не просто вовремя представила «Диббука», этот спектакль вошел в историю театрального искусства. «Диббук» в постановке режиссера Довида Германа сочетал в себе хасидские элементы с последними веяниями европейской театральной моды — по всеобщему признанию, это самый ранний пример еврейского театрального модернизма. Спектакль возрождали и переосмысливали снова и снова бессчетное число раз — на сцене, в кино, на телевидении, в самых разных странах. В этом году, таким образом, мы отмечаем двойную годовщину: сотый йорцайт Ан‑ского, а также столетие со дня премьеры самой известной в мире еврейской пьесы. (Хотя допускаю, что по известности она, возможно, делит первое место со «Скрипачом» .)
Но «Диббука», которого мы все, как нам кажется, знаем (особенно по известной экранизации 1937 года) не существовало бы без того спектакля Виленской труппы и, что важнее, смелой переработки текста, которую выполнил режиссер Герман. Герман был идеальной кандидатурой для такого дела. Хасидское воспитание сочеталось в нем с театральной подготовкой на польской и австрийской сценах. Проживи Ан‑ский подольше, вряд ли Герману позволено было так перекраивать текст в соответствии с собственным видением. Ан‑ский считал, что между актерами и текстом должно быть как можно меньше посредников. Как отмечает Дебра Каплан, в своей переписке с Виленской труппой Ан‑ский даже предлагал по возможности вообще обойтись без режиссера (!).
Нежелание привлекать режиссера может показаться странным, но я думаю, это связано с кое‑какими важными аспектами биографии Ан‑ского, прежде всего его нацеленностью на публику и стремлением воздействовать на мир без посредников. Покинув материнский дом в Витебске, еще до того как стать Ан‑ским, юный Шлоймэ‑Занвл Раппопорт давал частные уроки еврейским мальчикам, искренне надеясь, что просвещение поможет им вырваться из традиционного мирка. Затем, когда он уже как Семен Акимович Ан‑ский сотрудничал с партией социалистов‑революционеров, его деятельность была напрямую связана с террористическими актами, направленными на свержение старого миропорядка. А еще позже, уже как организатор этнографической экспедиции по изучению фольклора еврейских местечек на Украине, он заявлял, что намерен представить евреям ни много ни мало вторую Устную Тору. Что роднит каждый из этих эпизодов, так это жажда подвигов и стремление к переустройству общества — идеалы, почерпнутые из русских романов, которыми он зачитывался в юности.
В дотошной биографии «Блуждающие души. Создатель “Диббука” С. Ан‑ский» Габриелла Сафран пишет, что было бы упрощением представлять дело так, будто Ан‑ский на фоне увлечения русскими идеями оторвался от своих еврейских истоков, а потом пожалел об этом и вернулся к ним. Она сравнивает его с обреченным мистиком Хононом из «Диббука» — «мятежным и изменчивым, как Протей <…> который просто не в состоянии хранить верность какой‑то одной системе ценностей». Даже когда Ан‑ский по линии партии социалистов‑революционеров агитировал за терроризм как метод политической борьбы, у читателя создается впечатление, что такой человек не может быть убежденным фанатиком, слишком уж неугомонный.
Но это не значит, что он не мог вдохновлять фанатиков. На самом деле у Ан‑ского был дар революционного пропагандиста. Идеологические расхождения с партией Бунд не мешали ему поддерживать хорошие отношения с рядом бундовцев и сочинять для них стихи. Два написанных им гимна Бунда — «Ин залцикн ям» («В соленом море слез людских») и «Ди швуэ» («Клятва») — до сих пор входят в идишский песенный канон. Сафран отмечает, что стихи Ан‑ского, с их метафорикой, изобилующей кровью и жертвенностью, имели огромное влияние на молодых бундовцев. Через несколько месяцев после публикации гимнов Ан‑ского молодой бундовец Гирш Леккерт совершил покушение на генерал‑губернатора Вильны в отместку за то, что тот сурово обошелся с рабочими. Леккерта казнили, и вскоре он стал бундовским мучеником, даже несмотря на то, что идеологически партия Бунд была против террора.
Сафран указывает, что публикация этих двух стихотворений на идише в 1902 году стала своего рода поворотным пунктом: «…впервые за почти двадцать лет» Ан‑ский решился написать письмо исключительно на идише — своему давнему другу и соратнику по революционной работе Хаиму Житловскому. В этом письме он объясняет, что хотя маме‑лошн — «язык рабов», он пишет эти строки на бобе‑лошн, бабушкином языке, «языке, в котором есть плоть и кровь, на котором можно докричаться до сердечных струн, можно сложить песню». Маме‑лошн — дайтшмериш , слишком онемеченный идиш первых поколений, стремившихся к респектабельности. Бобе‑лошн — подлинный и выразительный, возможно даже язык революционеров. И он пришел к убеждению, что идишский фольклор способен исцелить все более раздробленный еврейский мир — он обладает мощным потенциалом.
Тяга к фольклору и «народным» ценностям в конце XIX — начале XX века была особенно сильна. Постичь неповторимый народный дух, народную культуру ставили своей целью многие почвеннические проекты. В меняющейся на глазах Российской империи не только евреи, но и украинцы и белорусы начали пристально изучать народное творчество ради формирования национальной идентичности. Русское народничество идеализировало деревню как источник нравственного совершенства и гармонии.
Но Ан‑ский интересовался фольклором всегда, с самого детства. Его первая публикация шахтерских песен основывалась на материале, собранном в те годы, когда он, лет двадцати с небольшим, работал на соляных шахтах Донецкого угольного бассейна. Сафран пишет, что, когда в 1907 году его арестовали за подстрекательство к бунту, три недели, проведенные в витебской тюрьме, он называл «погружением в этнографическую полевую работу среди узников и тюремщиков». Умея как никто подмечать сюжеты прямо в жизни, «он однажды услышал, как один убийца уверял: не надо бояться, что призрак жертвы явится за тобой».
Но, конечно, этнографический проект не всем был по вкусу. Ан‑ский хотел, чтобы его друг, великий еврейский поэт Бялик, перевел «Диббук» на иврит. Но Бялик не просто терпеть не мог эту пьесу, пишет Сафран, «он сравнивал [Ан‑ского] с мусорщиком, который собирает фольклорные ошметки и складывает их в одну кучу». Великое национальное искусство, говорил Бялик, сделано из плоти и крови и опирается на великие древнееврейские тексты. Идишский же фольклор, напротив, делается «из обрезков волос да ногтей», телесных отходов, которые евреям по традиции полагалось сжигать, чтобы незамеченный клочок не утянул их в геенну.
Что же касается идеологических расхождений, то Бялик упрекал Ан‑ского в том, что тот посвятил себя делу не только пропащему, но и гнилому. Но ведь то, что Ан‑ский совершил как этнограф, было и впрямь поистине геройским поступком. За три летних сезона он и его коллеги по экспедиции побывали в 70 украинских местечках и получили ответы на тысячи вопросов, призванных запечатлеть верования, убеждения и обычаи говорящих на идише евреев, — с охватом всего жизненного цикла человека, с рождения до смерти.
Несколько лет назад Натаниэл Дейч опубликовал первый английской перевод составленного Ан‑ским опросника, озаглавленный «Еврейская этнографическая программа». Во вступлении Ан‑ский приводит, что характерно, эффектный аргумент в пользу этой программы: он говорит о том, что еще остается незаписанным целый пласт народных верований, который является дополнением к толкованиям Талмуда.
«…наравне с <…> великой Письменной Торой, которую мы получили в наследство от сотен поколений избранных — благочестивых мудрецов и великих ученых, мыслителей и духовных наставников, — мы имеем еще одну Тору, Устную Тору, которую сам народ, и особенно простой народ, неустанно создавал за всю свою долгую, трудную и трагическую историю. Эта Устная Тора, состоящая из народных преданий и легенд, притч и афоризмов, песен и мелодий, обычаев, традиций, верований и т. п., тоже необычайно важное творение того же самого еврейского духа, что создал Письменную Тору. В ней так же точно отражена красота и чистота еврейской души, нежность и благородство еврейского сердца, возвышенность и глубина еврейской мысли».
Из множества достижений Ан‑ского не вездесущий «Диббук», а его этнографическая экспедиция сильнее всего поразила мое воображение. Я выросла в столь же густо населенном евреями месте, каким была меж войнами Варшава, или, возможно, какая‑нибудь из тех дальних украинских провинций, в которых побывала его этнографическая экспедиция. Представьте себе нью‑йоркский пригород конца XX века, где бок о бок живут люди, считающие себя настоящими евреями, и где нет ни капли еврейской культуры. И когда Ан‑ский в своей статье «Еврейское народное творчество» писал: «Берусь утверждать, что нет другой нации, способной так много говорить о себе, при этом так мало зная о себе, как еврейская», — такое впечатление, что он сел в машину времени и украл мой дневник.
Я стала учить идиш после того, как поступила в колледж. Именно тогда, лет в девятнадцать, я осознала, что у меня имеется собственная проблема без названия. Дело не в том, что не было живой еврейской культуры, которая питала бы меня, когда я ступила во внешний мир. Страшнее было открытие, что на самом деле раньше было нечто такое, но кровавая история, эфемерный характер устной культуры и досадная, но присущая евреям привычка избавляться от самого ценного, что у них есть, раздробили их традицию на миллион осколков.
Но, разумеется, живя в XXI веке, я также понимаю, что не существует такой вещи, как «традиция». Или, как пишет в своей статье «Этнолитературная современность: еврейская этнография и литература в Российской империи и Польше (1890–1930)» литературовед Аннетт Вербергер, для людей вроде Ан‑ского этнографическое изучение фольклора само по себе создает «традицию». Современность и традиционализм не фиксированные данности, а динамичный процесс дифференцирования. Материалы о еврейской жизни изменчивы, и всегда такими были. И я понимаю кое‑что, для меня, страдающей от тупикового модернизма, собирание и восстановление еврейской культуры не проклятие, а величайшее удовольствие.
Материалы и исследования
Материал, собранный экспедицией Ан‑ского, к сожалению, был рассредоточен по разным архивам СССР и лишь периодически попадал в поле зрения. Я недавно встречалась с директором архивов YIVO Стефани Гальперн (вне помещения, на комфортной, длиной со скамейку, дистанции) поговорить о том, что у них хранится и какую программу готовит YIVO к мини‑фестивалю по случаю сотого йорцайт, который отмечается в этом году. В институте YIVO довольно много материалов, связанных с Ан‑ским, включая восемь папок с этнографическими материалами, собранными Еврейским историко‑этнографическим обществом С. Ан‑ского в Вильне, и бóльшая часть этого материала будет вскоре оцифрована и выложена в сеть, если, Б‑г даст, жизнь вернется в нормальное русло. Гальперн также приятно удивила меня, сказав, что сотрудники YIVO уже оцифровали несколько страниц идишской рукописи «Диббука», написанной собственноручно Ан‑ским. Этот материал можно будет увидеть в сети, как только персонал, работавший удаленно, вернется к полноценной работе в офисе. 
Оригинальная публикация: The Man Behind ‘The Dybbuk’
Между диббуком и феминизмом: женщины в романах Исаака Башевиса-Зингера
Три Юдовина и еще четвертый
