40 лет назад ушел из жизни кинодраматург и писатель Алексей Каплер. «Лехаим» публикует воспоминания литературного критика В.Кардина об авторе сценариев фильмов «Ленин в октябре», «Человек-амфибия», «Полосатый рейс» и многих других.

Мой вопрос, обращенный к Алексею Яковлевичу Каплеру, звучал, могу сегодня признаться, резковато. Благо время позволяло подобный тон.

Другое дело: надо ли пользоваться таким преимуществом?

Разумеется, найти себе оправдание – не самое трудное из занятий. Однако следует ли ему предаваться?

Размягченный южным солнцем и морским прибоем, я бестактно спросил собеседника: на кой ляд он некогда затеял эту хреновину с фильмами об Ильиче, положив начало кинематографической лениниане?

Ответ отличался подкупающей откровенностью: конец 30-х, сажают без разбора. Писатель, как и многие, ждал гостей, не считавшихся с временем суток.

Никуда не деться. Пришли бы. Ну и пусть, у него на столе – сценарий о Владимире Ильиче. Нате-ка, выкусите…

М. Ромм, тоже смекавший, что к чему, без раскачки принялся за фильм «Ленин в Октябре».

Начало кинематографической лениниане, очередному варианту фальсификации истории, было, таким образом, успешно положено. Но бессонница не отпускала сценариста. И не отпустит.

Человек импульсивный, непосредственный, общительный, Алексей Яковлевич всегда пребывал самим собой. Позволяя себе то, что полагал возможным. Вплоть до писем к дочери вождя и учителя. Иногда прозрачно маскируя эпистолярные взаимоотношения, вызывавшие, судя по всему, ярость отца народов и попутно гениального полководца.

Однажды, когда Каплер ехал к матери в Киев, в купе вошли двое. Вежливо поздоровались и попросили «товарища Каплера» пройти с ними…

Он жил в постоянном ожидании подобных встреч, уверенный в их неотвратимости.

Даже его фронтовые корреспонденции, написанные в форме писем к любимой девушке, вызывали неприязнь вождя, отвлекая от грандиозных планов и мощных стратегических замыслов вселенского масштаба. Что, разумеется, не подлежало прощению.

Словом, вечное напряженное ожидание «гостей дорогих», приглашающих «пройти» вместе с ними, становилось постоянным. И даже если это чувство делалось массовым, легче не становилось никому.

Позволю себе одно частное предположение.

Уверенный в собственной гениальности, Сталин не был лишен сомнений в личной неотразимости. Что, вполне допустимо, его не слишком-то смущало. Женский вопрос он решал в народно-хозяйственных масштабах, проницательно заметив однажды: женщина в колхозе – большая сила. Сила понималась как нечто тягловое и соответственно использовалась.

Алексей Яковлевич Каплер отлично знал свою неотразимость и отнюдь не пренебрегал ею. Позволяя себе подчас нечто запредельное. Вроде, скажем, переписки с дочерью генсека.

То была рискованная игра. Но кто не идет на риск, утверждают французы, тот не пьет шампанского.

Правда, с шампанским предстояло повременить. Неумолимо надвигалась пора тюремной баланды…

Приношу извинения за отрывочность и, быть может, сумбурность повествования. Не моя в том вина: иначе не получается. Когда сближаешься с человеком, тебя вряд ли должны посещать мысли о его анкетно отутюженной биографии в духе тех, что надлежит «хранить вечно» в твоем личном деле. Твоем, но тебе недоступном.

Мы с Алексеем Яковлевичем бродили по горным тропкам. Я – без преувеличения – упивался его замечательными рассказами.

Это мое чувство в зимнюю пору, скорее всего, разделяли зрители, старавшиеся не пропустить ни единого выпуска каплеровской кинопанорамы – одной из самых популярных в ту пору передач отечественного телевидения, не отличавшегося разнообразием. Как не отличается оно им, впрочем, и в наши дни…

В коктебельских странствиях мы могли добраться до горного села, где, увидев Алексея Яковлевича, жители незамедлительно приглашали нас к столу и нанизывали баранину на шампуры. А за столом он продолжал свои истории, захватывавшие людей, слушавших «живого Каплера».

При этом оставался скромным, интеллигентным, бесконечно доброжелательным, готовым протянуть руку помощи, произнести искренние слова поддержки. Человек, вдоволь хлебнувший лагерного лиха, от души сочувствовал мне, в очередной раз долбаемому в печати и, честно говоря, не слишком беспокоившемуся по этому поводу. Как и большинство авторов, предназначенных для долбежки и в определенной степени, насколько это удавалось, привыкших к ней. Долбали-то ведь чаще всего не по велению души, а по обязанности, приказу свыше…

Случилось так, что на моих глазах развивался роман Каплера с поэтессой Юлией Друниной.

Как и надлежало в советское время, толчком к роману послужила производственная деятельность. («Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом…»)

Друнина сочиняла тексты к песням в каком-то каплеровском фильме и попалась на глаза сценаристу. Была им замечена, оценена и так далее.

Уже в последние годы судьба свела меня с Алексеем Яковлевичем и Друниной на одной лестничной площадке. Будучи теперь «выездным», Каплер иногда привозил из-за «бугра» кассеты с фильмами. Его выбор, на мой взгляд, не отличался высоким вкусом. Вполне возможно, его самого этот выбор и не слишком занимал. Фанатом он не был, его вкус не совпадал с моим. Но трогательным было само желание развлечь гостя лентами, коих без него тому не видеть бы как своих ушей. Он хотел сделать приятное, и это было дорого, избавляло от необходимости где-то торчать, стоять в очереди, толкаться. Доброта не стала для него чем-то из ряда вон выходящим. Такова была натура этого человека, немало натерпевшегося в жизни.

Его кончина – предвестье смерти Юли. Не ожидая милостей от природы, она ее ускорила по доброй воле…

Случилось так, что с Юлей я познакомился раньше, чем с Каплером. Мы жили опять же в одном доме, в одном подъезде. Едва в ее жизни появился Каплер, жизнь эта обрела новый смысл. Отличный от того, какой она вынесла с фронта и сумела выразить, вызвав у меня братское уважение.

Я только раз видала рукопашный.

Раз наяву и тысячу во сне.

Кто говорит, что на войне не страшно,

Тот ничего не знает о войне.

Чтобы стать женой Каплера, Юля порвала с мужем. Довольно известным поэтом. Выдержала немало трудного, сопряженного в ту пору с таким разрывом, противоречившим советской этике, советским моральным нормам.

Они жили только друг другом и друг для друга. Всё остальное имело третьестепенное значение.

Мы с женой в этом окончательно убедились, оказавшись их соседями.

После кончины Алексея Яковлевича Юлия Друнина не таила собственной обреченности.

Иной раз заходила средь бела дня. Просила рюмку.

Заходя вечером, просила снотворное.

То были дни и ночи женщины, приговорившей себя к смерти и не желавшей обсуждать приговор.

Испытывая к Юле искреннее сострадание, я (да и никто другой) ничем не мог ей помочь. Хотя старались многие. Их с Каплером верный друг ленинградец Сергей Орлов делал всё, что было в силах, пытаясь как-то вывести ее из беспросветного мрака. Не нарушавшегося даже при самых заурядных обстоятельствах. Тщетно. Она не жила, а лишь присутствовала при жизни остальных.

Алексей Каплер и Юлия Друнина

Однажды, наблюдая, как она безрезультатно пытается завести машину, стоявшую у подъезда, я чуть ли не силой увел ее в сторону. Она протянула мне ключи от зажигания и молча отошла еще дальше. Потом молча села в заведенные мной «Жигули» и включила газ.

На каком-то собрании в Союзе писателей мы сидели вместе. Она вдруг, словно проснувшись, спросила: «О чем они говорят?» Я не сумел ей ответить.

Но ее и не интересовал ответ. Бытие для нее перестало что-либо значить еще до того, как наступила смерть. Кончина Алексея Яковлевича Каплера означала и скорый ее уход.

(Оригинал статьи опубликован в №159, июль 2005)