С конца 18 века и до падения российской монархии в 1917 году проживание евреев в Российской империи по закону было ограничено западными окраинами, известными как «черта оседлости», пишет журналист The Times of Israel Джей Пи О’Мелли. Евреям также был запрещен въезд в большинство крупных городов черты оседлости, за исключением Одессы — черноморского порта на южной оконечности этой территории (современная Украина) — и Вильно, ныне известного как Вильнюс, недалеко от побережья Балтийского моря (современная Литва).

Черта оседлости простиралась «от Черного моря до Прибалтики, проходя в основном по территории, которая сейчас является Украиной и Белоруссией», — рассказывает Саша Сендерович, автор книги «Как создавался советский еврей».

На первых страницах книги Сендерович, доцент кафедры славянских языков и литератур Джексоновской школы международных исследований Университета Вашингтона в Сиэтле, пишет: когда в 1917 году, после Февральской революции, черта оседлости была отменена, евреи внезапно получили беспрецедентную возможность странствовать.

«Фигура советского еврея стала продуктом этой широкой мобильности послереволюционной эпохи», — заключает Сендерович.

Его новейшая книга — финалист Национальной еврейской книжной премии (США) — описывает, как типичный советский еврей черпал свои культурные ориентиры в богатом еврейском фольклоре, веками жившем в регионе бывшей черты оседлости. Этот фольклор сформировался в основном под влиянием идиша и продолжал оказывать свое лингвистическое влияние даже тогда, когда доминирующим языком евреев СССР стал русский.

Процесс, благодаря которому в центре внимания оказались поначалу туманные очертания нового советского еврея, — центральная тема книги Сендеровича. Она прослеживает историю ряда литературных и кинематографических героев, чьи путешествия проливают свет на жизнь евреев-ашкеназов в бывшей черте оседлости в течение первых двух десятилетий советской эпохи.

Книга также затрагивает тему активной еврейской миграции в пределах Советского Союза, поскольку евреи стали советскими гражданами в быстро модернизирующемся и индустриализирующемся обществе. Некоторые из них перемещались в пределах расширяющихся советских мегаполисов, поглотивших еврейские анклавы по мере распространения общественного транспорта и электрических сетей. Другие уехали гораздо дальше — например, в Биробиджан, отдаленный уголок на советском Дальнем Востоке, выделенный правительством Сталина для еврейского расселения в попытке превратить евреев из местечковых посредников и мелких торговцев в земледельцев.

Хронология книги Сендеровича охватывает два десятилетия: с 1917 года до конца 1930-х, когда евреи, все еще проживавшие в зоне бывшей черты оседлости, столкнулись с очередными потрясениями: Красная армия в 1939 году заняла части Польши, а потом прибалтийские Латвию, Литву и Эстонию, включив их в состав СССР.

Сендерович отмечает, что некоторые евреи занимали влиятельные должности в советском правительстве, вооруженных силах, на государственной службе и культурной сцене. Но все-таки не большинство.

Автор утверждает, что фигура советского еврея определялась не биографией и этническим происхождением, а скорее культурным типом, «отличительные признаки которого скорее неуловимы, их трудно отследить».

«Эти особенности видны в проблемах перевода, смещения, памяти и языка в романах, литературных зарисовках и фильмах», — отмечает Сендерович.

Он говорит, что определение «советский еврей» применимо ко всем евреям, которые проживали на территориях, входивших в бывшую черту оседлости, а затем вошедших в состав большевистского государства и Советского Союза. «Определение же “русский еврей” здесь не подходит, так как оно не может быть отнесено к идентичности тех людей, которые, по большей части, никогда не называли себя русскими: это евреи, жившие на территориях, сегодня являющихся Украиной и Белоруссией. “Русский еврей” нельзя сказать и по другой причине: идиш был таким же важным культурно-политическим присутствием евреев в этих землях, как и русский язык. Моя история посвящена тому, как евреи, живущие в этом регионе, стали советскими, и насколько советский еврей является уникальной фигурой», — резюмирует автор.

«Что я пытаюсь сделать, так это взглянуть на период с 1917 по 1939 год и поработать с контекстуальной реальностью, в которой были написаны многие мною рассмотренные тексты. Я не изучаю их ретроспективно или задним числом, главным образом потому, что теперь уже мы знаем: большинство этих историй заканчиваются смертью, а именно Холокостом и политическими казнями. Но если мы начнем рассказ о советских евреях с этих подробностей, это ослепит нас и не позволит полностью погрузиться в историю, которая развивалась и рождалась. Проще говоря, я не хочу смотреть на эту историю как на предопределенную», — замечает Сендерович.

Он рассказывает биографию Давида Бергельсона, занимающего важное место в книге. Бергельсон родился в 1884 году в местечке Охримово на Украине. Он жил в нескольких городах, в том числе в Варшаве, где в 1909 году начал свою карьеру в идишской литературе. Он также жил в Киеве, где выступил в числе основателей авангардной идишской литературно-художественной организации «Культур-Лига», и в Москве.

В 1921 году он переехал в Берлин, где написал несколько рассказов, большинство из которых были посвящены еврейским беженцам.

Бергельсон прожил в Берлине, бывшем тогда крупным центром еврейских иммигрантов из Российской империи, двенадцать лет и стал частью процветавшего в 1920-е годы в Берлине литературного процесса на идише.

В августе 1952 года Давид Бергельсон был казнен. Он был убит вместе с другими еврейскими деятелями культуры, входившими в состав Еврейского антифашистского комитета.

Важное место в книге Сендеровича уделено роману белорусско-еврейского писателя Мойше Кульбака «Зелменяне». Как отмечает автор, роман отражает историю 1920-х годов.

Действие его начинается в одном из дворов в городе Минске. В этом общем пространстве живут несколько семей, которые постоянно встречаются и разговаривают друг с другом, а на общей бельевой веревке висит их белье. Кульбак создает пародию на семейный роман, в котором сосуществуют несколько поколений. Однако у них явно разные идеологические устремления.

Старшее поколение неоднозначно относится к советскому проекту, а молодые — с большим энтузиазмом. По мере развития действия романа двор становится частью растущего советского города, он обновляется благодаря различным проектам модернизации, таким как электричество, радио и кино. В конце концов все члены семей героев романа закрепляются в советском городе. И это пространство двора — своего рода лаборатория советского еврея. Тем временем сам роман становится текстовым пространством, эквивалентным описываемому им физическому. Мойше Кульбак также был казнен  в октябре 1937 года, в один день с рядом других деятелей белорусской культуры.

Заключительная глава книги Сендеровича посвящена творчеству писателя Исаака Бабеля и тому, как он опирался на идишский фольклор, создавая истории, иллюстрирующие  советский еврейский опыт.

Как утверждает Сендерович, Бабель — пример писателя, который мыслил одновременно и на идише, и на русском. По его словам, если внимательно читать Бабеля, можно увидеть, как тонко он переводит идишские выражения на русский язык. Бабель, кстати, интересовался фигурой еврейского шута и обманщика Гершеле Острополера. 16 марта 1918 года, через пять месяцев после большевистской революции, в петроградской газете «Вечерняя звезда» был опубликован рассказ Бабеля «Шабос-нахаму». Произведение это было адаптацией сказки о Гершеле Острополере. Подзаголовок — «Из цикла Гершеля» — представлял рассказ Бабеля как часть некоей серии. Наследник фольклорной культуры бывшей черты оседлости, «вавилонский Гершеле» принес с собой целый набор еврейских отсылок, которые помогли писателю осмыслить новую реальность, формирующую фигуру советского еврея после революции 1917 года.

Фигура Гершеле Острополера помогла Бабелю задуматься о том, что означал советский опыт. Однако важно отметить, что ключевые моменты советской истории, о которых писал Бабель, касались не только евреев. В 1918 и 1920 годах Бабель выпускал как журналистские репортажи, так и художественные произведения о Петрограде и войне большевиков с Польшей. В своих рассказах Бабель сочувствовал и украинским крестьянам, которых в 1930-е годы загоняли в колхозы. Рассказ «Карл-Янкель», опубликованный в 1931 году, можно интерпретировать как критику писателем тех мер советского государства, с помощью которых оно стремилось стереть этнокультурные маркеры, угрожавшие риторике о «рабочих и крестьянах всех национальностей, стремящихся к общему будущему».

Бабель был арестован в 1939-м и в 1940 году казнен. Есть предположение, что он был убит из-за романтических отношений с Евгенией Ежовой, женой главы НКВД…

Говоря об истории идиша после Холокоста, Сендерович замечает, что число говорящих на идише после Второй мировой войны уменьшилось, но язык идиш не умер. Этот язык и культура на нем сохраняются поныне. При этом в сионистской Палестине идиш ассоциировался с диаспорой и подвергался стигматизации. После Второй мировой войны идиш стал ассоциироваться с жертвами Холокоста. А это было буквально проклятием для сионистского духа. После создания Государства Израиль наметилась тенденция к разрыву с диаспоральным нарративом о слабости и жертвенности евреев. Идиш стал одним из многих языков диаспоры, вытесненных в Израиле.

Но последние десятилетия наблюдается возрождение интереса к идишу. Нечто похожее происходит и с арабским языком, проникающим в израильское общество в том числе от евреев, приехавших в Израиль из стран Ближнего Востока, например, из Йемена.

На идише до сих пор говорят сотни тысяч ультраортодоксальных евреев, живущих в самых разных местах. Большинство этих евреев не участвует в светской культуре.
Среди ученых, особенно в Польше и на Украине, наблюдается огромный интерес к идишу. В историко-литературных исследовательских кругах в настоящее время происходит осознание, что идиш является важным языком и частью еврейской истории. Но это также интересная тема в истории приграничья: так, польские ученые, интересующиеся идишем, интересуются и польской культурой.