О второй части книги А.И. Солженицына «Двести лет вместе» (М.: Русский путь, 2002)
«Ты – вечности заложник
У времени в плену».
Б.Л. Пастернак
Загадка продолжения
Когда в двадцатых числах июня 2001 года, то есть в преддверии летних отпусков и культурно-политического мертвого сезона, на прилавках книжных магазинов появилась вдруг первая часть «Двести лет вместе», был риск, что за курортно-дачными хлопотами читатель мог бы попросту не заметить этого в чем-то знаменательного события. Однако новая крупная работа маститого автора, чьи новинки предшествующих лет отнюдь не пользовались широкой популярностью, сразу же попала в центр всеобщего внимания, заставив заметно встрепенуться готовую было привычно расслабиться до осени интеллектуальную публику.
Произошло это не только потому, что многих заинтриговало само обращение А.И. Солженицына к еврейской теме (в чем чувствовался скандальный душок), но и в значительной мере вследствие того, что на сей раз он не стал пренебрегать рекламой собственного творчества. К выходу в свет «Двести лет вместе» писатель приурочил публикацию в престижных либеральных «Московских новостях» большого интервью, в котором под интригующим заголовком «Раскаленный вопрос» утверждалось, что это его первая «абсолютно научно-историческая работа» .
Успех новой книги был ошеломляющ, он в чем-то даже затмил ажиотаж, возникший на излете перестройки (в период массовой политизации тогда еще советского общества) вокруг «Архипелага ГУЛАГ» и других впервые свободно издаваемых на родине произведений «вермонтского изгнанника». Голубовато-сероватые тома раскупались, словно горячие пирожки, захватив лидерство на книжном рынке.
Даже один из ведущих общероссийских телеканалов, запуская в начале сентября новый проект «Свобода слова», решил обратиться к солженицынскому бестселлеру. Правда, учитывая деликатность темы и памятуя народную мудрость о первом блине, это ток-шоу решено было делать не в прямом эфире, а в записи. Как показали последующие события, такая предосторожность не была излишней: приглашенные В.В. Жириновский и «памятники» Д.Д. Васильева сорвали обсуждение книги, устроив в студии вульгарный дебош. И хотя передача оказалась безнадежно загубленной, обескураженное руководство канала – как это ни парадоксально! – спасла от полного фиаско случившаяся вскоре американская трагедия 11 сентября. С этой суперсенсацией, сбившей волну интереса к книге Солженицына, и стартовала в эфире новая программа.
Интересно, что на записи злополучной передачи представителем Солженицына было дано понять, что рукопись продолжения «Двести лет вместе» почти полностью подготовлена к печати и вторая часть должна выйти в ближайшие месяц-полтора. Однако потом сроки неоднократно переносились. Да так, что исполнение обещания затянулось до декабря 2002 года, когда многие уже успели поверить в слух, что, столкнувшись с серьезными трудностями, Солженицын вообще отказался от завершения своего «еврейского проекта».
Эти толки возникли отнюдь не на пустом месте. Ведь на первую часть книги обрушился целый поток резко критических рецензий, в которых, как признал потом сам автор, было «много ожесточения». В них его яростно, хотя и не всегда справедливо, упрекали в необъективности, пристрастности, тенденциозности, даже в намеренном искажении фактов и документов. Выносился суровый, хотя в общем-то справедливый приговор: новый опус «живого классика» ничего общего с наукой не имеет и, несмотря на всю его академическую атрибутику (ссылочно-справочный аппарат и т.п.), в лучшем случае может быть отнесен к жанру исторической публицистики.
Как бы невольно признавая резонность такой оценки, Солженицын, презентуя в тех же «Московских новостях» уже вторую часть, вынужден был заявить: поскольку его книга «направлена на то, чтобы вникнуть в мысли, чувства, психологию евреев», задача ее «собственно не научная, а художественная» . То есть по размышлении зрелом он счел за благо отказаться от амбициозной претензии на научность своего сочинения и возвратиться в привычные рамки «опыта художественного исследования», в которых был написан главный труд его жизни – «Архипелаг ГУЛАГ».
В этом втором интервью «МН» продолжительная задержка выхода второй части мотивировалась необходимостью проведения ее тщательной «ревизии», в частности проверки многочисленных цитат, сносок и т.д. Однако кроме резона осуществить эту, конечно, важную, но всего лишь техническую по характеру работу, предпринятую во избежание второго вала инвектив по поводу некачественной редакционной подготовки книги, существовали, несомненно, и другие, куда более основательные причины, которые мэтр предпочел обойти молчанием. Одна из них – на поверхности: поскольку в последней части дилогии используется литература, вышедшая в свет во второй половине 2001 года, то есть после того как ее рукопись была в основном подготовлена к печати, можно предположить, что задержка с публикацией произошла в том числе и потому, что потребовалось какое-то время на освоение новой информации и последующую модернизацию отдельных глав.
Другая причина – тоже вполне очевидная: дабы снова «не подставляться» под нож критики, требовалось в уже подготовленном тексте сгладить «острые углы», то бишь смягчить авторскую позицию по наиболее деликатным моментам истории русско-еврейских отношений путем замены прямых, откровенных и не всегда лицеприятных высказываний общими, в духе политкорректности, «обтекаемыми» рассуждениями или подходящими к случаю цитатами, играющими роль громоотводов.
У автора имелся и еще по крайней мере один мотив не торопиться, не такой явный, как два предыдущих, но, кажется, наиболее веский. Дело в том, что выход в свет первой части был отмечен если и не скандалом, то весьма досадным для Солженицына инцидентом: в редакции ведущих московских СМИ поступила отпечатанная в 2000 году в заштатном Славянске довольно кустарная, если не сказать – убогая по полиграфическому дизайну книжица, на бледно-желтой мягкой обложке которой среди прочего значилось:
Александр Солженицын. Евреи в СССР и в будущей России
Издатель, некто А.И. Сидорченко, с неуклюжим пафосом уведомлял читателей, что этим изданием он «дал жизнь шедевру великого Александра Солженицына по еврейскому вопросу в России».
Однако вместо благодарности, на которую, видимо, рассчитывал горе-издатель, за свою «медвежью услугу» он получил гневную отповедь: боготворимый им мэтр квалифицировал его «благородный» поступок как «хулиганскую выходку психически больного человека».
Но ни резкая реакция писателя, ни темная история появления на свет странного издания, ни его внешняя непрезентабельность еще не дают основания полагать, что преданные гласности 70 страниц старой рукописи Солженицына – фальсификация. Тем более что сам он, несмотря на сетования по поводу «пакостной книжицы», пока что ясно и определенно не отрекся от приписываемого ему авторства. Более того – заявил, что не будет обращаться в суд, хотя только тот мог бы, назначив экспертизу на аутентичность, внести полную ясность в эту запутанную ситуацию.
Плюс ко всему, в печати появились сведения о том, что опубликованный в Славянске текст соответствует оригиналу рукописи, переданной в свое время бывшей женой писателя Н.А. Решетовской в архив Института русской литературы Российской академии наук3. И самое главное: примерно пятая часть этого «апокрифа» потом оказалась почти дословно воспроизведенной во второй части «Двести лет вместе».
Получается нонсенс: отрекаясь от старой рукописи, Солженицын как бы автоматически навлекает на себя подозрения в плагиате. Ну а если не ерничать, а рассуждать серьезно, то такая позиция Александра Исаевича может свидетельствовать только о том, что далеко не все из написанного им тридцать пять лет назад по «раскаленному вопросу» теперь его устраивает. Особенно не ко двору пришлись сейчас, в пору миротворческих заявлений писателя («искренне стараюсь понять обе стороны… погружаюсь в события, а не в полемику» и т.п.), некоторые его прежние суждения и выводы, содержавшие резко негативную оценку роли евреев в советской истории (конкретно о них – ниже). Поэтому ему очень хотелось бы тихо похерить их задним числом. Во всяком случае, для него явно нежелательна какая-либо корреляция между новой книгой и так неожиданно вскрывшимися старыми наработками по «еврейскому вопросу».
Видимо, для того чтобы улеглись страсти по скелету – то бишь по собственноручно изготовленному компромату – неуклюже вывалившемуся из шкафа прошлого, и потребовался еще продолжительный тайм-аут, взятый Солженицыным после выхода первой части.
Впрочем, полностью прояснить ситуацию может – если, конечно, пожелает – только сам автор.
Идеологический каркас
Как было уже сказано, книга Солженицына написана в жанре исторической публицистики, что тем не менее не исключает ее определенной научной ценности, хотя автор и не претендовал на какой-либо прорыв в этой сфере, пытаясь только «посильно разглядеть для будущего взаимодоступные и добрые пути русско-еврейских отношений» . И пусть этот труд не вводит в научный оборот ранее неизвестные факты из архивных источников (к ним автор обращался лишь в единичных случаях), но в нем представлена довольно широкая палитра суждений по еврейскому вопросу, в том числе и таких авторитетных авторов, как С.М. Шварц, чьи до сих пор не утратившие научной ценности работы 1940 – 1960-х годов в России никогда не издавались. Правда, в книге звучат в основном голоса представителей русскоязычной эмиграции и проигнорирован к тому же ряд очень важных фундаментальных исследований американских, израильских и других иностранных ученых .
В книге широко используется прием контраста мнений: приводятся порой диаметрально противоположные точки зрения на ту или иную проблему. По большому счету вся книга – не что иное, как историко-публицистический коллаж цитат. Иногда даже кажется, что по уровню исполнения вторая часть – подготовительный материал, не представляющий собой законченного произведения, что-то вроде эскизного проекта.
Многие исследователи делают массу выписок из многих книг, но, разумеется, не для того, чтобы потом, подобно Солженицыну, так обильно воспроизводить их в своей публикации, а с целью выработки собственного мнения, долженствующего красной нитью проходить через всю канву вновь созданного труда, чего в данной книге, к сожалению, нет. Конечно, подобный изъян – не следствие непрофессионализма (думать так нет никаких оснований), и автор прибегнул к технологии «рекле» («резать-клеить» выдержки из чужих книг) не ради простого облегчения писательского труда, как, впрочем, и не для того, чтобы в заочном споре идей родилась истина, которая, по всей видимости, и без того была ему известна. Скорее всего такой метод (опосредованного самовыражения) был избран им для того, чтобы как можно меньше говорить прямым текстом и, значит, без нужды не «подставляться». Главное – такой прием гарантировал искомый результат. Ведь препарировать чужие мысли – это почти то же самое, что дирижировать оркестром: последнее слово в интерпретации исполняемого всегда за маэстро.
Цитаты присутствуют в книге в таком количестве, что невольно воспринимаются как «костыли» недостаточно уверенной в себе авторской мысли или своеобразные предохранительные «прихватки» отнюдь не лишние, раз дело касается «раскаленного вопроса». Создается впечатление, что разноголосица мнений потребовалась в книге главным образом для того, чтобы имитировать некую исследовательскую объективность, и одновременно для того, чтобы микшировать присутствующую в ней очевидную идеологическую заданность.
Впрочем, «безыдейной» эта книга не могла быть по определению. Ибо все произведения автора «Архипелага ГУЛАГ» в той или иной мере пронизаны духом бескомпромиссного антикоммунизма, а также русского национализма, рассматриваемого им как естественное проявление этнической самоидентификации доминирующего в России народа. Все это присуще, причем в концентрированном виде, и «Двести лет вместе», за которыми к тому же, как за некой литературной кометой, угадывается и историософский хвост знаменитого спора об исторической судьбе России, начавшегося более полутора веков назад между либералами-западниками и консерваторами-славянофилами. Родившаяся в результате «русская идея» стала попыткой на почве православной духовности обосновать «особый путь» России в контексте развития мировой цивилизации. Предложенная Ф.М. Достоевским, она потом вобрала в себя нередко противоречившие друг другу суждения и аргументы обеих сторон: как либеральной (В.С. Соловьев, Л.П. Карсавин, Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, Г.П. Федотов и др.), так и охранительно-почвеннической (Л.А. Тихомиров, И.А. Ильин, С.Н. Булгаков, П.А. Флоренский и др.). И то, что Солженицын изначально примыкал к последней, не могло не предопределить его скорее негативного, чем позитивного видения роли и места евреев в русской истории, в которую те вошли, так сказать, через западные ворота. В общем, оценки и суждения ряда конгениальных Солженицыну мыслителей образуют довольно причудливую и эклектичную идейную канву сочинения.
В основе другого важного элемента идеологической конструкции книги лежит религиозно-мистическое понимание Солженицыным истории человечества вообще и особого предназначения в ней нации, как «не людьми изобретенного организма»
. Хотя и в последней работе, и в ранних произведениях Солженицына нет конкретного определения нации как таковой, как нет и четких параметров национальной идентификации еврейства, все же из изобилия присутствующих там цитаций и туманных, противоречивых рассуждений можно кое-что уяснить. Во всяком случае, понятно, что Солженицын не приемлет принятого на Западе определения принадлежности к еврейству по приверженности иудаизму и национальным традициям. Тут ему ближе расовый подход, хотя, по понятным причинам, он этого не афиширует, а, наоборот, предпочитает всячески камуфлировать с помощью той же разноголосицы цитат. Для него нация – категория сакральная, нечто вроде судьбоносной и несмываемой Бжественной печати, которой с рождения отмечен каждый человек. И всякая попытка людей каким-либо образом изменить этот сделанный за них высший выбор не только бесполезна, но и греховна.
Такое понимание, далекое от рационалистического определения нации как граждан одного государства, объединенных устойчивой общностью языка, территории проживания и социально-культурной жизни, привело писателя к выводу, что русские и проживающие с ними рядом и почти полностью ассимилировавшиеся за последнее столетие евреи суть даже не две национальности внутри одной полиэтнической нации, а полностью обособленные друг от друга нации
.. Отсюда – концентрация внимания не на естественной конвергенции этих двух национальностей, которая начиная с 1920-х ярко проявлялась во всех сферах – от смешанных браков до культуры, а, наоборот, на разъединительной тенденции, хотя та, как известно, угасала с того времени. Из метафизического представления Солженицына о неотмирной, раз и навсегда данной, незыблемой природе нации следует, что русским и евреям, подобно киплингским Востоку и Западу, не суждено когда-либо сойтись, и потому в лучшем случае они могут параллельно сосуществовать друг с другом. Но для того, чтобы такое соседство было мирным и взаимоприемлемым, каждой из этих «наций» необходимо, по Солженицыну, предварительно признать свою часть исторической вины друг перед другом и обоюдно раскаяться «за грехи отцов». Причем представляется это как неизбежное следствие ответственности не юридической, устанавливаемой в отношении конкретных лиц, а всеобщей моральной, как своего рода жизненно важная социальная терапия бессмертной души нации, страдающей некой наследственной болезнью, которая угнетает национальный организм и препятствует его дальнейшему нормальному развитию. Так проявляется основополагающий императив «русской идеи» о всеобщем покаянии как необходимом условии нравственного очищения и морального исправления общества. Отсюда и ключевая сентенция Солженицына: «мистически спаянная в общности вин нация направлена и к неизбежности общего раскаяния»
.
Но, повторенная вслед за А.С. Хомяковым, И.А. Ильиным и другими русскими религиозными мыслителями, эта идеалистическая формула в контексте «Двести лет вместе» воспринимается как всего лишь парадная декларация о благородных миротворческих намерениях автора, который, объявив, что будет «над схваткой», на деле стал обосновывать в основном только коллективную историческую вину одной стороны – еврейской. И именно эта подспудная направленность и стала одной из главных несущих конструкций идеологического каркаса книги.
Тридцать пять лет назад Солженицын заявлял: «…Не могу… согласиться, что совсем нельзя произносить… никаких обобщающих суждений о нациях… на определенных отрезках времени и клочках пространства обобщающие суждения правомочны…» И далее: «Из-за … немого нераскаянного высокомерия, встречаемого в еврейских глазах – мы лучше, мы талантливей, мы – избранный народ , из-за него решаюсь я совсем не по своей охоте, но для будущей слаженной жизни писать эту работу»9 .
Ныне он пытается утверждать прямо противоположное: «Хотя о нациях в целом практически люди судят – это недостаточно высокий уровень. …Нет, я в целом о нации не сужу» . Спрашивается, когда же писатель был искренним? Прежде, когда еще, обремененный нобелевским лауреатством и всемирной славой борца с советским тоталитаризмом, наложившими на него потом повышенную ответственность за каждое сказанное и написанное слово, отвечал лишь перед своей совестью? Или теперь, когда, опасаясь новых обвинений в антисемитизме, вынужден считаться с условностями пресловутой политкорректности? Думается, что тут не стоит торопиться с ответом. Прежде необходимо во всем детально разобраться, углубившись в конкретный текст «Двести лет вместе».
Кто виноват?
Революционному 1917-му, ставшему судьбоносным в общей истории русских и евреев, разрубившему одни узлы проблем, веками отравлявших их сосуществование в одном государстве, и одновременно завязавшем множество других, – уделено во второй части «Двести лет вместе» первостепенное внимание. Для Солженицына этот год роковой, положивший начало эпохе великих испытаний для России, отрекшейся в одночасье от тысячелетней государственности, традиционного уклада общественной и народной жизни, основополагающих религиозно-духовных ценностей. Анализируя причины, вызвавшие величайшую, в его понимании, национальную катастрофу, и рассуждая в духе своей теории исторической ответственности «наций» о движущих силах революции, он пытается определить степень участия в ней, а значит, и степень виновности как русских, так и евреев. Стремясь продемонстрировать объективный подход, писатель констатирует главное, хотя и очевидное:
«Февральскую революцию – не евреи сделали русским, она была совершена, несомненно, самими русскими… Мы сами совершили это крушение: наш миропомазанный царь, придворные круги. Высшие бесталанные генералы, задубевшие администраторы, с ними заодно их противники – избранная интеллигенция, октябристы, земцы, кадеты, революционные демократы, социалисты и революционеры… Среди-то интеллигенции уже было много евреев – но это никак не дает основания назвать революцию еврейской» .
Касаясь затем Октябрьской революции, Солженицын и ее не считает подготовленной евреями: для них «февральский режим» был самым благоприятным и потому по мере усиления большевизма они становились все более оппозиционными к нему. Да и сам Октябрьский переворот, признает он далее, «двигало не еврейство…» После чего резюмирует:
«…В 1917 году мы свою судьбу сварганили сами, своей дурной головой, – начиная и с февраля и включая октябрь-декабрь» .
Впрочем, то, что революционная смута 1917 года имела глубокие национальные корни, была порождена главным образом хроническими и универсальными проблемами, поразившими власть и доминирующее коренное население империи, творилась по преимуществу русскими руками (или, как вариация, – руками «русских отщепенцев»: Ленина и др.), – задолго до Солженицына писалось в эмиграции многими: от «левых» Н.А. Бердяева и Г.П. Федотова до «правых» И.А. Ильина и В.В. Шульгина.
Разумеется, что в 1920 – 1950-е гг. в рамках дискурса о «русской идее» существенное внимание уделялось и осмыслению инонационального, в том числе и еврейского, участия в революционных событиях в России. Так что Солженицын, исследуя эту проблему, шел по уже протоптанной тропе. В его книге интересны не столько сами по себе идеи и факты, которые в основном заимствованы, сколько их интерпретация, позволяющая глубже понять историческое мировосприятие автора и его личное отношение к евреям. В общем, конкретные замечания и оценки писателя куда важней его абстрактных, «фоновых» рассуждений.
В связи с этим особенно показательна попытка Солженицына разобраться с «национальным вкладом» евреев в революцию. В итоге получилось то, что объективно сформулированный первоначально зачин о русском характере революции оказался буквально «смытым» потоком конкретных и ярко поданных обвинений против евреев. Подобный прием косвенного и подспудного сведения на нет собственных политкорректных деклараций (по принципу: шаг вперед – два шага назад) особенно часто используется Солженицыным в последующих главах, посвященных 1920 – 1930-м годам. Оттого-то эти суждения и воспринимаются не более чем показная формальность и вынужденная адаптация к господствующим ныне в обществе стандартам национальной толерантности.
Укоряя евреев за участие в сломе традиционной российской государственности и национально органичного уклада народной жизни, Солженицын делает это деликатней, чем в упомянутом сочинении 1965–1968 годов. Теперь он не прибегает к выражению «ленинско-еврейская революция в России», а, обвиняя кого-либо из евреев-революционеров и предвосхищая ответную критику за «нападки» «против всей нации», предпочитает оговариваться, что не замахивается на все еврейство, а имеет в виду только еврейских отщепенцев13 . Таким образом, достигается относительная свобода маневра, используемая для того, чтобы отдельные и групповые прегрешения исподволь (под прикрытием объективистских фраз) возвести в степень общенационального греха, сводящегося в книге к следующему:
– хотя «Февральская революция была совершена – русскими руками, русским неразумием», она идейно готовилась и направлялась евреями («катализаторами» революционного брожения) и находившейся под их влиянием русской интеллигенцией; доминируя в исполкоме ВЦИКа («жесткое теневое правительство», помыкавшее «безвластным» Временным правительством), евреи содействовали развалу армии, воцарению хаоса в стране (от которого потом сами и пострадали), а значит, и созданию условий для захвата власти большевиками ;
– не будучи «главной движущей силой Октябрьского переворота», евреи, вместо того чтобы не вмешиваться в «русские дела», наоборот, в лице активной молодой секуляризованной генерации «легко и быстро» совершили «перепрыг» в стан победивших большевиков, притом что другая, «благоразумная» часть еврейства не воспрепятствовала своим «отщепенцам» ;
– несмотря на то что после победы большевиков «власть… была – не еврейская, нет», «власть была интернациональная», даже «по составу изрядно и русская», однако евреи, рекрутированные во множестве новыми хозяевами страны, движимые наряду с прочим и местью за прошлые обиды, «с жестоким избытком использовали привалившую власть», причем в то время (1918–1933), когда большевистское государство действовало «отчетливо антирусски, на разрушение русского государства и русской традиции» и несло «все крайности террора своему населению» .
В подкрепление своих инвектив Солженицын приводит большое количество фактов и авторитетных мнений, среди которых преобладают голоса еврейских авторов (М.С. Агурского, Х. Арендт, И.М. Бикермана, Г.А. Ландау, М.Р. Хейфеца и других), причем в большинстве своем – самокритичные и даже порой самобичующие. И это как бы автоматически опровергает утверждения, что представляемая ими сторона «жестоковыйна» и не желает каяться.
Тем не менее это массированное обоснование не способно скрыть очевидного: «обвинительное заключение» писателя не может быть названо ни беспристрастным, ни объективным, так как страдает умозрительностью и явной тенденциозностью. Ведь зная, скажем, что кагальная система была упразднена Николаем I еще в 1844 году и с тех пор несколько десятилетий активно проводилась политика эмансипации евреев и их абсорбции русским обществом, как можно вменять в вину еврейским общинным авторитетам, утратившим в результате влияние на свою молодежь, что те не смогли отвратить ее от революции?
Должно быть известно Солженицыну и то, что, когда незадолго до драматических событий 1905 года министр внутренних дел В.К. Плеве призвал раввинов отвратить еврейскую молодежь от революции, те ответили ему, что они ее «не держат в руках» .
Или разве на разрушение только русской культуры и традиций действовали большевистские правители и разве не пострадали также инонациональные, в том числе и еврейские, национальные культурно-религиозные институты и их деятели? Странно, что этого «не заметил» автор, достаточно подробно осветивший (на уровне отдельных фактов) и эти моменты.
Такая нелогичность отнюдь не случайна, она – следствие авторской концепции о послереволюционном превалировании мести национальной (накопившейся прежде всего в душах евреев) над социальной. Нет необходимости, что называется, с фактами в руках доказывать сейчас обратное: существуют тысячи непредвзятых специальных исследований, из которых ясно, что большевистский террор был, конечно, не «еврейским», а классовым, как, впрочем, и сама революция. И еще, если не «пришпиливать» походя к евреям ярлык «катализаторов», а попытаться объективно разобраться с этим социальным феноменом, то в контексте российского прошлого он может быть оценен скорее позитивно, чем негативно. Ведь на переломных этапах истории, чтобы преодолеть социальную инертность и дать импульс новому развитию, на Руси всегда востребовался фактор иноплеменного «ускорителя». Так было при Рюрике, так было при Иване III, так было при Петре Великом, так произошло и при воцарении большевиков, когда в этой роли выступили евреи. Причем активная фаза такого иноэтнического «форсажа», как правило, была скоротечна – от нескольких лет до одного-двух десятилетий. Подобно ракете, сторонняя сила выводила русский корабль на более высокую орбиту социальной модернизации, разряжая при этом свой энергетический потенциал.
Еще более противоречивое чувство возникает при ознакомлении, с, так сказать, ударной частью доказательного арсенала Солженицына – многочисленными номенклатурными списками, включающими в себя десятки фамилий евреев-начальников различного ранга, подвизавшихся с 1917 года по 1940-е годы на ниве партийного руководства, государственного управления, культуры, науки, верховодивших в общественных организациях, ВПК, армии, репрессивных органах. Впрочем, эти перечни, а также соседствующая с ними цифирь абсолютной и относительной (в процентах) численности евреев в различных структурах и отраслях могут произвести впечатление разве что на не очень искушенного читателя. Для интересующихся новейшей историей подобные «косвенные доказательства» вины евреев отнюдь не откровение. Похожие списки – в трудах тех же западных ультранационалистов (вроде Г. Форда и ему подобных), в – пропагандистской литературе Третьего рейха, с ее жупелами «жидобольшевизма», «жидомасонства» и «западной плутократии», в – недавно рассекреченных советских документах периода позднего сталинизма, бивших тревогу по поводу «засилья» в руководстве «нерусских людей», и, наконец, в – современных отечественных антисемитских изданиях, запугивающих обывателя «еврейской оккупацией России».
Правда, представленные в подобной литературе «еврейские списки» составлены довольно примитивно: чаще всего – по слухам, либо – на основе недостоверной или сознательно подтасованной информации. «Перечни» же Солженицына, носящие в его книге далеко не «иллюстративный», как он утверждает (с. 285), характер, достаточно тщательно выверены, что, впрочем, только повышает их эффективность как орудия прокламируемых им идей. Но совсем избежать ошибок, многие из которых можно назвать оговорками по Фрейду, писателю все же не удалось. Будучи особенно суровым по отношению к евреям-чекистам (этим «верховным… представителям российских евреев» ), он причисляет к ним и ряд неевреев (попали под горячую руку?): А. Шанина (русского), Пурниса (латыша; к тому же никогда не состоявшего, как утверждается, уполномоченным НКВД по Азербайджану), Л. Захарова-Мейера (русского, взявшего в качестве псевдонима фамилию погибшего в Гражданскую войну друга), В. Лазаревича (русского) .
Впрочем, эти и некоторые другие неточности обусловлены, как представляется, просто недостаточным знанием фактов . Но встречаются ошибки, носящие, видимо, не случайный характер. Сопряженные, как правило, с резко негативными эмоциональными характеристиками тех или иных персоналий, они скорее всего порождены соблазном любым способом подкрепить теорию об исторической вине евреев, пусть даже в ущерб истине, но зато броско и эффектно. К аберрациям такого рода следует отнести:
– произвольное причисление к еврейству кинорежиссера С.М. Эйзенштейна, обвиненного в искажении истории и «взвинчивании проклятий на старую Россию» в знаменитом «Броненосце “Потемкин”» (с. 267);
– то же самое – в отношении происходившего из немцев А.Г. Шлихтера, виновного якобы в провоцировании Киевского погрома 1905 года и названного (за пребывание на должности наркомпрода Украины в 1919-м и причастность к подавлению крестьянского восстания на Тамбовщине в 1921-м) одним из «бессмертных удавщиков крестьянства» (ч. I, с. 373–375; ч. II, с. 133, 271);
– не соответствующее действительности упоминание в качестве наркома снабжения СССР некоего М. Беленького (с. 285), «пятого по счету» деятеля с такой фамилией, как бы символизирующей в книге универсальность еврейского проникновения во власть.
Подобные вольные ошибки перемежаются такими же вольными подтасовками и искажениями одних фактов, явной фабрикацией других («выгодных») и намеренным замалчиванием третьих («невыгодных»). В наибольшей степени все эти особенности, так сказать, творческой манеры автора проявились в его отношении к такой неоднозначной и противоречивой личности, как Л.Д. Троцкий. Поскольку идеологические шоры не позволили Солженицыну объективно подойти к оценке этой яркой и многогранной исторической фигуры, у него она получилась невыразительно «однотонной», сплошь замалеванной единственно только краской еврейского национализма. Следуя своему «фирменному» приему сначала скороговоркой признать очевидное – «сам Троцкий был – несомненный интернационалист», Солженицын далее пытается убедить читателя в совершенно противоположном: этот революционный лидер, волей судьбы оказавшийся у кормила русской власти, только и делал, что внедрял в нее своих соплеменников (например, Э.М. Склянского) и грешил кумовством (назначил отца директором подмосковного совхоза). Даже выступление Троцкого в апреле 1919 г. на политбюро с критикой преобладания евреев и латышей в аппаратах прифронтовых и тыловых ЧК, исполкомов и центральных советских учреждений преподносится как нечто формальное, несущественное, не имевшее реальных последствий .
Однако достоверно известно, что для Троцкого такие заявления не были ни игрой, ни демагогическим приемом. Когда примерно в то же время В.И. Ленин предложил ему пост своего единоличного зама по Совнаркому, он решительно отказался, сославшись на то, что такое назначение позволит «нашим врагам… утверждать, что страной правит еврей». Показательно, что еще раньше Троцкий по той же причине отверг предложенный Лениным пост наркомвнудела. Да и предостережение Троцкого, высказанное на упомянутом заседании политбюро, все же со временем возымело действие, хотя и в другой сфере: известны слова В.И. Ленина, сказанные, как только большевики прочно обосновались на Украине:
«У нас на Украине слишком много евреев. К осуществлению власти должны быть привлечены истинные украинские рабочие и крестьяне».
Кроме того, один из руководителей евсекций А.Н. Мережин потом утверждал:
«С XII съезда (апрель 1923 г. – Г.К.) мы проводим усиленно снятие евреев с ответственных постов.
Это проводилось по всему СССР, начиная сверху и кончая окружкомами» .
Жаль, что все это не нашло отражения в книге Солженицына.
Так же тенденциозно излагаются факты, когда в книге речь заходит и о других видных большевиках еврейского происхождения. К примеру, много язвительного сарказма в строках, посвященных Ю. Ларину и его публицистическому труду «Евреи и антисемитизм в СССР» (М.–Л., 1929). Хотя натура этого человека действительно была довольно сложной и характер – тяжелым (сказалась инвалидность с детства), а присущую ему эмоциональную неуравновешенность и авантюризм отмечал даже Ленин, тем не менее он обладал сильными волевыми качествами и бесспорными организаторскими и интеллектуальными способностями. Книга же Ларина, несмотря на желчное ее комментирование Солженицыным и встречающиеся в ней отдельные ошибки, – в целом довольно солидное и объективное исследование, не утратившее и поныне определенной научной ценности. Кстати, все это – вопреки собственным оценкам – косвенно подтверждает и сам Солженицын, довольно часто и, быть может, больше, чем ему хотелось бы, ссылаясь на эту работу и черпая из нее факты и статистику. Однако, послушный собственной догме, он не только однобоко негативно отзывается об этом деятеле, но и пытается подкрепить это свое суждение превратно интерпретированными фактами. Например, говоря об аресте и расстреле председателя ЦИК Крымской АССР В. Ибраимова, Солженицын представляет это как прямой и непосредственный результат доноса в ЦК ВКП(б) Ю. Ларина, мстившего татарскому руководителю за резкую критику его проекта заселения Северного Крыма евреями (с. 244).
На самом деле все обстояло далеко не так. Да, действительно, 28 октября 1926 года Ларин направил в Кремль резкую по тону записку, в которой говорилось: противодействие КрымЦИКа переселению евреев «имеет характер охраны кулацких интересов на юге Крыма… служит националистическо-шовинистическим чаяниям ориентирующейся на Турцию части татарской буржуазии». Однако за это заявление и аналогичную по содержанию речь на состоявшемся через месяц всесоюзном съезде Общества по землеустройству еврейских трудящихся Ларин поплатился снятием с поста председателя этой организации и партийным выговором «за безответственное выступление». И только в январе 1928 года Ибраимов как скрытый пантюркист и сепаратист был арестован и в апреле расстрелян. Эта гибель – не результат случайного оговора или аппаратной интриги. Ибраимов был обречен, потому что Сталин подозревал его в связях со своим давним врагом, «национал-уклонистом» М.Х. Султан-Галиевым, взятым под стражу в декабре того же года .
Кажется, автор только скользит по поверхности фактов, не углубляясь в их суть, как будто они не маяки в исторических потемках, а всего лишь искусно подобранная подсветка к давно выработанной им концептуальной схеме. Так как этой схемой прокламируется приоритет межэтнических противоречий над социальными, игнорируется, скажем, то, что та же послереволюционная русско-еврейская межнациональная напряженность была вызвана прежде всего политической причиной – недавней насильственной сменой правящего слоя в стране. Отсюда – смысловые аберрации в подаче ряда фактов. Так, упразднение историко-филологических факультетов российских университетов (в марте 1921 года) Солженицын объясняет «национальным побуждением» большевиков – вместе с понятием «русская история» вытравить из общественного сознания и понятие «великороссы» (с. 274). Однако более позднее высказывание одного из разработчиков соответствующего декрета М.Н. Покровского («“русская история” – есть контрреволюционный термин, одного издания с трехцветным флагом и “единой и неделимой”» ) свидетельствует о том, что им двигали прежде всего политические соображения.
Совершенно голословно и вопреки исторической правде в книге утверждается, что после революции молодых евреев, «хоть и буржуазного происхождения», в отличие от представителей других национальностей без каких-либо ограничений принимали в вузы как представителей «нации, угнетенной при царском режиме» (с. 202). Сомнителен и вывод о том, что в ходе репрессий против «буржуазных спецов» на рубеже 1920 – 1930-х годов пострадали «подавляюще» только русские и немцы (с. 274). Тогда как, скажем, почти половина из 14 подсудимых, осужденных в 1931 году по делу «Союзного бюро ЦК РСДРП (меньшевиков)», приходилась на экономистов еврейского происхождения (В.Г. Громан, И.И. Рубин, В.В. Шер, А.М. Гинзбург и другие). Да и сам Солженицын, как бы опровергая самого себя, пишет далее: среди 48 специалистов-пищевиков, расстрелянных в сентябре 1930 года, евреев было «не меньше десяти» (с. 276).
Допуская погрешности, иногда достаточно серьезные, в анализе и осмыслении фактов, писатель, как это ни парадоксально, несмотря на свой преклонный возраст, значительно преуспел с годами в оттачивании формы их подачи, усовершенствовав, в частности, свой разоблачительный пафос, придав ему бо€льшую изощренность. Если в рукописи 1965–1968 гг. Солженицын с открытым забралом выходил на бой с предводителем воинствующих безбожников СССР, в лоб заявляя: «Громил православие Емельян Ярославский – еврей, Губельман Миней Израилевич», – то теперь он наносит главный и решающий удар – объявляет о национальности Ярославского (предъявляя тем самым «счет» «ответственному» за него еврейству) – опосредованно, надев перчатки заемных цитат, точнее, уснащая концовку своей филиппики выдержкой из книги С. Марголиной:
«Публично громила православие целая шайка “воинствующих безбожников” во главе с Губельманом-Ярославским. Верно отмечают теперь: “особенно возмущало, что еврейские коммунисты принимали участие в разрушении русских церквей”» .
Разобравшись в том, «как же стало такое непомерное участие евреев в восхождении… государства… несущего все крайности террора своему населению» (с. 117), и показав, как потом в течение двадцати лет «управительные евреи… поучаствовали в разгроме религии, культуры, интеллигенции и многомиллионного крестьянства» (С. 298), Солженицын от списков номенклатурных назначений евреев переходит к мартирологам «евреев вельможного слоя, попавших под сталинский топор». Кровавую жатву, собранную «большим террором» среди евреев, «внесенных» «в ряды вершителей всероссийской судьбы» (с. 293), писатель не приемлет как искупительную и очистительную жертву за прежние грехи. Такой финал он рассматривает как изначально предрешенный роком жизненный крах всех «делателей революции» (с. 295).
В отличие от Солженицына его коллега по литературному цеху комнационалист С.Ю. Куняев не так ригоричен, когда не без цинизма утверждает: сыновья и внуки тех, кто был уничтожен большевиками в первые годы их правления, «вспоминали 37-й год и кампанию против космополитов, с удовлетворением осознавая, что как-никак, а часть исторического долга само государство взыскало с палачей и обидчиков их отцов и дедов. А на оставшуюся часть долга уже можно было махнуть рукой. К тому же наше православное христианское чувство смягчало жажду мести» .
Бескомпромиссность Солженицына – фундаменталистского свойства. Хотя уже не за горами столетний юбилей Октября, он продолжает настаивать: еврейскому народу следует морально отвечать «за все свое прошлое», и особенно за «своих революционных головорезов и за готовные шеренги, пошедшие к ним на службу» (с. 120). И как бы он при этом ни открещивался от упреков за огульное обвинение евреев, оно как бы подразумевается его умозаключением: «А если снять ответственность за действия своих соплеменников, то понятие нации вообще теряет всякий живой смысл» (с. 120). И выходит, что если все должны каяться, значит, и вина на всех.
В этом смысле Солженицын твердо, хотя и не явно, придерживается позиции, сформулированной почти три четверти века назад его предшественником в исследовании «еврейского вопроса» в России – В.В. Шульгиным, писавшим тогда: «На самом деле все члены одной и той же нации скованы неразрывными цепями, и за всякое деяние каждого все несут коллективную ответственность. “Все за одного, один за всех”» .
Василий Витальевич Шульгин (1878 – 1976) – личность историческая, натура яркая, талантливая и вместе с тем неоднозначная, вобравшая в себя, кажется, все противоречия эпохи, в которую ему выпало жить. Родившийся в семье профессора истории Киевского университета он окончил юридический факультет того же университета, и в 1907 году, будучи избранным депутатом II Государственной думы, вошел, как сейчас выражаются, в большую политику. С 1913 года руководил изданием газеты «Киевлянин», и на ее страницах выступил против процесса над М. Бейлисом. Придерживаясь правых националистических и верноподданнических убеждений, он тем не менее, войдя в 1915 году в «Прогрессивный блок» либерала П.Н. Милюкова, поддержал его требование о назначении «правительства народного доверия» и о постепенной отмене законов, дискриминирующих евреев. В марте 1917 г. именно думец Шульгин принял от Николая II отречение от царского престола. В Гражданскую войну примкнул к белым, а после их разгрома эмигрировал в Европу, осев после нескольких лет скитаний в Югославии. В 1929 году опубликовал печально знаменитую книгу «Что нам в них не нравится…», в которой без обиняков объявил себя антисемитом.
Этот острополемичный политический памфлет, сильно разнясь по форме с наукообразной, явно перегруженной фактами, цитатами и сюжетно рыхлой книгой Солженицына, не так уж сильно отличается от нее по принципиальной идеологической сути. Помимо того что Солженицын довольно часто ссылается на работу Шульгина и приводит из нее немало цитат, и у того и у другого национальный момент в развитии общества явно доминирует над социальным. У обоих «баланс» «революционной вины» русских и евреев подведен не в пользу последних, соответственно и требование покаяться за участие в сокрушении тысячелетней России предъявляется этими авторами в первую очередь к евреям.
Совпадают, и отнюдь не случайно, также их некоторые конкретные оценки и суждения: о «малороссийском характере» дореволюционного антисемитизма в России, который якобы не имеет ничего общего с советским антисемитизмом 1920-х гг., о дезорганизующей антигосударственной роли после Февральской революции руководителей исполкома Петросовета Нахамкиса-Стеклова и Гиммера-Суханова, причем последний обоими авторами назван евреем, хотя таковым не являлся. Более того, сетования Солженицына по поводу упоминавшегося выше кинофильма Эйзенштейна «Броненосец “Потемкин”» явно перекликаются с аналогичным мнением из другой книги Шульгина «Три столицы».
Еще большее влияние книги Шульгина ощущается в «еврейских записках» Солженицына тридцатипятилетней давности, где оно проявилось, в частности, в заимствовании явно антисемитских сюжетов о якобы подражательном, популяризаторском характере таланта евреев, об использовании ими русских псевдонимов как элемента маскировки своего национального влияния в обществе и т.п. .
Все это рождает отнюдь не безосновательное предположение, что публицистическое наследие Шульгина наряду с собственными ранними наработками по «еврейскому вопросу» составили основной источник идей Солженицына при написании «Двести лет вместе», притом источник тайный, афишировать который в наш политкорректный век не принято.
Вместе с тем Шульгин – далеко не alter ego Солженицына. Первый импульсивен, эмоционален, откровенен, даже не чужд скандальной славы , в значительной мере диалектичен, прагматичен и гибок. Второй же, напротив, – более статичен, консервативен, последователен, основателен и метафизичен в том, что касается идейно-политических убеждений, симпатий и антипатий. Существуют и различия в конкретных суждениях Шульгина и Солженицына по «еврейскому вопросу». Скажем, если первый склонен был считать основную массу евреев, примкнувших к большевикам, орудием в руках власти, то второй категорически против такого толкования их роли. Шульгин довольно прозорливо предрекал:
«Власть есть такая же профессия, как и всякая другая. Если кучер запьет и не исполняет своих обязанностей, его прогоняют. Так было и с нами: классом властителей. Мы слишком много пили и пели. Нас прогнали. Прогнали и взяли себе других властителей, на этот раз “из жидов”. Их, конечно, скоро ликвидируют. Но не раньше, чем под жидами образуется дружина, прошедшая суровую школу. Эта должна уметь властвовать, иначе ее тоже “избацают”» .
В свою очередь, Солженицын, полемизируя с И.М. Бикерманом, утверждавшим, что «евреи могли быть только наковальней (т.е. орудием в руках власти. – Г.К.) и никогда – молотом», стремится доказать, что «…с Восемнадцатого года в России и еще затем лет пятнадцать – примкнувшие к революции евреи были также и молотом, – изрядной долей его массы» (с. 99).
И еще один штрих. Воздав в начале всемирной националистической лихорадки и задолго до Холокоста хвалу антисемитизму, Шульгин потом под влиянием войны и ГУЛАГа, где подружился даже с неким цадиком из Литвы (свидетельство Ю.О. Домбровского), возможно, переменил свое отношение к евреям. Снимаясь на 86-м году жизни в документальном фильме «Перед судом истории», он проявлял трогательную заботу о годившемся ему в сыновья режиссере Ф.М. Эрмлере .
Антисемитизм: выдавливая по капле…
Проблема антисемитизма для Солженицына, который лично многократно и часто несправедливо обвинялся в этом пороке, – наверное, самая болезненная и потому наиболее трудная для исследования. Во всяком случае, чувствуется, что он подходит к ее рассмотрению с явным предубеждением, считая, что та во многом надуманна, спекулятивно раздута некими заинтересованными силами, превратившись в циничных руках в инструмент дискредитации и шельмования неугодных лиц.
Подобный взгляд и опасения в чем-то оправданы. Достаточно упомянуть, что даже израильский кнесет летом 2001 года был вынужден принять специальное постановление, запрещающее в ходе парламентских дебатов употреблять выражение «антисемит» как отнесенное к разряду демагогических, оскорбительных и «ярлыковых» . Вместе с тем отрицать на этом основании само существование стоящего за этим словом социального явления, причем до сих пор широко распространенного, – значит, не замечать очевидного.
О том, что антисемитизм отнюдь не был «изобретен» евреями как своего рода тайное идеологическое оружие, свидетельствует хотя бы факт, что этот термин был предложен в 1880 году немецким журналистом и ненавистником евреев В. Марром. В это понятие он вкладывал позитивный смысл, трактуя его как жизненно необходимую защитную реакцию коренного населения на «все расширяющуюся социальную экспансию» еврейства. Так же потом понимал антисемитизм и Шульгин, считавший, что евреев, как «сильную нацию, очень бесцеремонно проталкивающуюся “наверх”», национальному государству необходимо сдерживать и «осаждать», хотя и не посредством погромов («массовые расправы… отжили свой век»; допущение «народных взрывов» есть «признак безволия» государства), но – прибегая к так называемому политическому антисемитизму, который он еще именует «рассудочным» и «рационалистическим» . Аналогичную, но более решительную позицию, предвосхитившую Холокост, занимал Гитлер, еще в 1919 году писавший: «Но конечной целью рационального антисемитизма может быть тотальная депортация евреев» .
Однако после того как эти «теоретические» упражнения обернулись в конце концов одной из величайших исторических трагедий, а официально исповедовавшие и практиковавшие юдофобию нацистские лидеры были заклеймены как самые опасные враги цивилизованного человечества, за редким исключением даже ультранационалисты уже не решались более открыто называть себя антисемитами. С тех пор идейные ненавистники еврейства вынуждены были всячески маскировать свои взгляды и пропаганду, заявляя, что если и призывают в чем-то законодательно ограничить права евреев, то тем самым они пекутся не только о защите жизненно важных интересов собственного народа, но и о благе и безопасности самих евреев, и, само собой, их претензии адресуются не всем евреям, а только отдельным их представителям, пытающимся тем или иным образом подчинить своему влиянию коренное население.
Скажем, И.Р. Шафаревич, заявляя, что «евреи будут полезны России», ныне даже готов смириться с тем, что «сосуществование в одной стране с влиятельной группой, отождествляющей себя с еврейством… это судьба русских на ближайшем этапе истории». Но при этом он настаивает на соблюдении основополагающего, в его понимании, условия: «…необходимо, чтобы власть в России находилась в русских руках», причем подразумевается «руководство всех уровней и во всех областях деятельности – в политике, СМИ, культуре, господствующей Церкви, экономике и… финансах» .
Такая позиция отнюдь не нова и мало чем отличается от того положения, которое существовало в Советском Союзе со времен И.В. Сталина, скрытно проводившего с начала 1940-х годов политику «сдерживания» еврейской социальной активности. Конечно, этот потаенный, нелегитимный, «исподтишковый» антисемитизм не шел ни в какое сравнение с агрессивной нацистской юдофобией. Если последняя – масштабное и испепеляющее все живое пламя (недаром Холокост в дословном переводе – всесожжение), то первый – пожар на торфянике, горящий где-то глубоко в недрах и проявляющийся разве что выбросами на поверхность удушливого и едкого дыма (чем не аллегория послевоенных пропагандистских кампаний против «космополитов» и «врачей-вредителей»!). Тем не менее и этот невидимый огонь унес десятки жизней евреев, показавшихся вдруг власти опасными.
Что касается Солженицына, то он, близко общаясь в годы диссидентства с тем же Шафаревичем, вкупе с ним тогда скорее одобрял советский латентный антисемитизм, нежели осуждал. Во всяком случае, соответствующим духом пронизан сформулированный им в то время проект решения «еврейского вопроса» в посткоммунистической России, состоящий из следующих основных моментов:
– «свободный выезд в Израиль всем желающим»;
– «для всех остающихся и заявляющих себя русскими евреями – полная религиозная свобода, культурная автономия (школы, газеты, журналы, театры). Ни в чем не мешать им ощущать себя нацией! Но в занятии высших государственных должностей – примерно те же ограничения, что и сегодня»;
– кто полностью откажется от еврейства, заявит себя «по душе – русским» и «практической работой» в течение нескольких лет, «может быть», «и в северной глуши», докажет это, тот – «полный гражданин новой России».
Необходимость государственных рестрикций в отношении евреев Солженицын мотивировал тем, что, они, во-первых, в массе своей «двоеданцы» (т.е. люди как бы с двойным подданством, притом, что «главная боль и главная любовь у них» – «Израиль и «мировой еврейский народ» ), а во-вторых, после образования собственного государства на Ближнем Востоке – вообще могут рассматриваться в России как «приживальщики» и «гости». Кроме того, писатель советовал евреям ради собственной пользы перевоспитаться – отказаться в отношениях друг с другом от «взаимного благоприятствования», «ввести для себя правила самоограничения», не выражать «не только внешне, но и внутренне» «пренебрежительного мнения о народе-хозяине» .
Проект этот, разумеется, не некая абстрактная формула, а плод многолетних раздумий Солженицына, скол с его мировоззрения, формировавшегося в богатую на национальные катаклизмы первую половину ХХ века; наконец, результат во многом драматического и противоречивого личного жизненного опыта. Кстати, упомянутые рекомендации не были включены в последний труд писателя. Ныне он счел за благо для себя просто «умыть руки», скромно констатируя, что предвосхитить дальнейшее развитие взаимоотношений российского еврейства с новой Россией «уже за пределами жизненных сроков автора» (с. 522).
Хочется верить, что такой, пусть и неявный отказ от прежних установок произошел вследствие того, что Солженицын, работая над последней книгой и пропуская через себя огромный объем исторической информации о евреях, не мог не углубить собственного понимания проблем этого народа (возможно, даже ставшего ему в результате и ближе, и понятней), а значит – и не преодолеть предубеждений, возникших у него когда-то на национальной почве. Хотя не исключено – писатель решил не возвращаться к своим старым наработкам, чтобы просто в очередной раз не «подставляться».
Дабы как-то разрешить эти сомнения можно провести своего рода заочный психоанализ, обратившись к истокам формирования соответствующих комплексов в сознании писателя. В этом плане чрезвычайно важны годы пребывания Солженицына в ГУЛАГе, сыгравшем в его судьбе примерно ту же роль, что «Мертвый дом» в жизни Ф.М. Достоевского. Не случайно «Архипелаг ГУЛАГ» стал вершиной творчества Солженицына, а соответствующая глава в «Двести лет вместе» – лучшей во второй части этой книги. Небольшая по объему – чуть более десяти страниц, – она чрезвычайно эмоциональна и написана с наибольшей долей авторской откровенности. Как никакая другая глава в книге, она основывается на тексте, подготовленном еще в середине 1960 годов. Отдельные сюжетные линии в ней только логически развиваются в заданном прежде направлении, не переосмысливаясь и тем более не переоцениваясь.
Скажем, характеризуя начальника работ Беломорстроя и «злого духа всего Архипелага» Нафталия Френкеля, Солженицын дополняет этот «образ» (говорить о реальной человеке тут не приходится) только новым цветистым эпитетом – «неутомимый демон “Архипелага”», да еще краткими биографическими данными, необходимыми разве для того лишь, чтобы завершить сюжет в изначальном выспренном стиле:
«Что двигало его ненавистно злым сердцем? Кроме жажды мести к России не могу объяснить ничем» .
Впрочем, куда важней для понимания сегодняшней позиции Солженицына по «еврейскому вопросу» не те куски из старых наработок, что были в том или ином виде перенесены им в новую книгу, а те, что он предпочел почему-то предать забвению. Особенно значимыми в связи с этим являются прежние воспоминания автора о ГУЛАГе. Написанные с предельной искренностью, они позволяют осмыслить роль рефлексий Солженицына в последующем формировании его идейной позиции.
Ключевыми и в каком-то смысле даже саморазоблачительными являются те из них, что содержат наполненные почти физиологическим отвращением описания встреч с неким И. Бершадером («лет пятидесяти, низенький, неприятно-жирный, с хищным носом и взглядом, толстыми похотливыми губами»), «придурком», нагло объявившим себя «кладовщиком по специальности». Дорогого стоит натуралистически подробно описанная сцена омовения этого субъекта в ванне для лагерного начальства. Вольно или невольно подражая Л.Н. Толстому в «Войне и мире» (знаменитая предбородинская сцена утреннего туалета в походной палатке Наполеона с умащением его тучных и волосатых телес одеколоном), Солженицын, случайно узревший Бершадера во время столь интимной процедуры, потом напишет:
«Не помню более неприятной мужской наготы. Бершадер лежал в ванне, поджав ноги, и казался круглым жирным комом пудов на шесть. Как свисали у него жирные щеки со скул, как свисали дальше волосатые мешки грудей, и жирные мешки на ребрах, и волосатый огромный живот» .
Эта яркая, насыщенная авторскими переживаниями сцена не вошла в «Двести лет вместе», как, впрочем, и итожившее этот эпизод весьма примечательное умозаключение: «Именно в таком лагере теряешь всю светлость и твердость своих прежних интернациональных убеждений» .
Столь серьезный вывод мог быть сделан только под воздействием очень сильного впечатления. И даже если нанесенные подобным потрясением душевные раны с годами все же затянутся, на их месте все равно останутся болезненные рубцы. Возможно, в этом и кроется разгадка того, почему сейчас Солженицын почти ничего внятного не пишет о существовании в СССР официального антисемитизма, а так называемым «черным годам» (1948 – 1953) в истории советского еврейства посвятил в своей последней книге всего 14 страниц из 522.
Соответствующая глава в книге – «С конца войны – до смерти Сталина» – пожалуй, самая слабая. Несмотря на свой небольшой размер, она содержит, наверное, наибольшее количество ошибок, в большинстве своем обусловленных желанием автора как-то усилить вину евреев и одновременно преуменьшить реальный масштаб гонений против них в эти годы. Достигается это разными методами, в том числе и путем сопоставления с явно преувеличенными данными о репрессиях против русских.
Этот раздел написан явно в духе и с использованием отдельных конкретных положений (хотя и без ссылки на них) книги небезызвестного «историка-патриота» О.А. Платонова «Тайная история России. ХХ век. Эпоха Сталина» (М.: Москвитянин, 1996) .
Замалчивая послевоенный сталинский антисемитизм, Солженицын вместе с тем охотно и подробно останавливается на массовой юдофобии послереволюционного пятнадцатилетия, представляя ее исключительно как стихийную реакцию коренного населения на массированное проникновение евреев в те годы во властные структуры. Таким образом косвенно обосновывается тезис об исторической вине евреев перед русскими. Причем, чтобы заставить читателя окончательно поверить в то, что тогдашний всплеск ненависти к евреям был ими же и спровоцирован, утверждается, что прежде ничего подобного в России не было (разве что коренное население Малороссии этим грешило), да и вообще «…антисемитизм прошлых веков и начала ХХ… сдут с лика страны октябрьским ветром, вместе с семенами сдут решительно…» (с. 220).
Между тем давно известно, что ничего не исчезает бесследно и не возникает из ничего. Известный русский мыслитель С.Л. Франк, знавший о дореволюционном и послереволюционном антисемитизме в России отнюдь не по книгам, справедливо отмечал:
«…Существует глубочайшее духовное сродство, более того, в сущности, полное тождество между русским черносотенством и русским большевизмом, если брать то и другое не в их поверхностных политических обнаружениях, а в истинном существе. …В подлинной черни различие между «черным» и «красным» вообще становится неуловимым. Толпа, участвовавшая в былые времена в еврейских погромах… есть та же самая толпа, которая совершила большевистский переворот, громила помещиков и “буржуев”» .
Но в отличие от Солженицына прежние коммунистические вожди отлично понимали, что главной причиной разговоров о «еврейском засилье» являлось вовсе уж не само это «засилье», а почти всеобщая послереволюционная нищета и тяжелые условия жизни и что таким образом выражается широкое недовольство советской властью, а также камуфлируется пропаганда антиправительственного подполья. Отсюда и практика весьма жестких ответных репрессий, прежде всего призванных оградить власть, а потом уже и евреев.
* * *
О работе Солженицына можно было бы еще многое сказать. В частности, пишущий эти строки хотел поначалу коснуться и разделов, посвященных второй мировой войне, Холокосту, диссидентским 1960-м, затронуть другие темы книги. Однако всего в одной статье не скажешь. В общем, пора подвести черту.
Хотя, стремясь достаточно детально осветить историю советского еврейства, Солженицын ввел в новое сочинение достаточно много забытых и полузабытых интересных фактов, перемежая их россыпью разнородных мнений, вряд ли можно поздравить его с успешной работой. Несмотря на повышенный интерес публики к книге и даже некоторый ее коммерческий успех, она в целом явно не получилась. Более того, и в литературном, и в историко-публицистическом отношении это, возможно, самое неудачное из произведений, когда-либо публиковавшихся Солженицыным. Впрочем, давно замечено, что талантливый писатель – как правило, посредственный публицист, и наоборот: блестящий публицист – чаще всего посредственный писатель.
Если говорить конкретно, то неутешительный результат был изначально запрограммирован уже тем, что автор искусственно сместил акценты, затушевывая социально-политический аспект проблемы и выпячивая национальный. Но главное заключается в том, что ему так и не удалось выбраться из-под идеологических глыб и завалов прошлого, и потому он обречен оставаться пленником собственной давней историософской концепции, мало отвечающей современным критериям научной объективности.
Соединяя реальную историю с религиозным откровением о том, что «если кто-то согрешил, значит, – кто-то позволил; все друг за друга отвечают; единичного греха не бывает» (о. Тихон Задонский), писатель пытается так или иначе обосновать навеянный этой абстрактной премудростью тезис о коллективной вине евреев за сотрудничество с большевиками. Тем самым он, подобно ветхозаветным пророкам, как бы
берется судить целые народы. И как тут не вспомнить о печальных последствиях огульного обвинения евреев в убийстве Христа.
Впрочем, главное для Солженицына – это большевистское грехопадение русских, которое он пытается преуменьшить в собственных глазах, обвиняя по максимуму евреев. Возможно, в этой амбивалентности и кроется драма человека и мыслителя, на душе которого наверняка полегчало бы, поверь он строчкам К. Бальмонта:
«Мир должен быть оправдан весь,
Чтоб можно было жить».
Ну и потом, увлекшись сведением межнациональных счетов, Солженицын так и не воздал должного власти, чья тоталитарная воля, направляя течение народной жизни, сталкивала те или иные национальные потоки, вспенивая и замутняя их, вместо того чтобы умиротворять и очищать от скверны.
Позиция Солженицына по «еврейскому вопросу», сформировавшаяся в середине 1960-х под влиянием процветавшего тогда в СССР латентного государственного антисемитизма, идеологическо-репрессивных акций против «агентуры международного сионизма» и личных конфликтов автора с некоторыми окружавшими его евреями (супругами Теушами и Померанцами), с тех пор, по сути, мало изменилась. Это, в частности, явствует из того, что многие положения из его старой рукописи «Евреи в СССР и в будущей России» без существенных изменений вошли в «Двести лет вместе».
В итоге та сверхзадача, которую поставил перед собой Солженицын, – подвести черту под двухсотлетней русско-еврейской историей, прервав тем самым длинную цепь взаимных обид, претензий и упреков, оказалась невыполненной. Автор если и заметил, то слишком поздно, что время, обогнав его, само остудило «раскаленный» вопрос. Хотя надо признать: отдельные «угольки» этого почти затухшего «костра» порой вспыхивают на социальной периферии. Но они уже не привлекают к себе пристального внимания общества, озабоченного другими, куда более важными проблемами. В наш век индивидуальной свободы и ответственности национальная самоидентификация все больше становится проблемой персонального выбора. Куда важней ныне мирить не народы и массы, а отдельных людей, прививая им наряду с чувством собственного достоинства национальную терпимость и толерантность.
И все же при всем при том одно уже обращение столь авторитетной исторической личности, коей, безусловно, является Солженицын, к сложной и запутанной русско-еврейской истории – поступок сам по себе общественно значимый, позитивный и исполненный гражданского мужества. Несмотря на трудности, с которыми русскому писателю пришлось столкнуться в ходе реализации этого масштабного проекта, он сумел найти в себе силы довести задуманное до конца.
Воистину, он сделал все что мог, точнее – все, что ему позволило время и собственное «я».
(Опубликовано в №133, май 2003)
Солженицын и евреи
Послания Солженицына
