Ефиму Моисеевичу Морошеку в этом году исполняется 95 лет.
Но преклонный возраст будто не властен над этим жизнерадостным, добродушным человеком. Кто знает, может, секрет и в том, что судьба смилостивилась над ним, пятнадцатилетним, избавив от почти неминуемой гибели.
Морошек родился в Червене, бывшем Игумене, уездном городе Минской губернии.
Мы попросили Ефима Моисеевича рассказать о том, что его память хранит на протяжении всей его долгой жизни, — об июне 1941 года.

БОРУХ ГОРИН → Расскажите о вашей семье до войны, о местечке, о соседях, о мирной жизни, о планах, которые вы строили тогда.

ЕФИМ МОРОШЕК ← 20 июня 1941 года мне исполнилось 15 лет. Я родился в Червене, городке Минской области, в 50 километрах от Минска, в 60 — от старой границы с Польшей. Отец мой был сыном лавочника, которого после революции разорили и навесили на него ярлык «лишенца», то есть лишили политических прав. Но тем не менее они, члены моей семьи, были лояльны советской власти — как‑то после черты оседлости евреи поначалу положительно восприняли новый порядок. Притом что жизнь была нелегкая. Хлеб, я помню, развозили на телеге и выдавали по нормам. Папа мой работал в артели.

Наша семья — пять человек: мама, папа, старшие сестры Фаня и Стэра, я. Но к июню 1941‑го Стэра и Фаня жили уже в Минске. Фаня — 1911 года рождения, а Стэра 1922‑го. Фаня, очень умная и образованная, добрая, работала в Доме правительства Белоруссии. А Стэра училась на втором курсе педагогического института, на английском отделении.

Детство мое было солнечное, счастливое. Я учился в белорусской школе с изучением русского языка. До школы ходил в еврейский детский сад, там я узнал идиш. Дома со мной на идише не говорили, но я всё ловил на лету, так что до сих пор прекрасно понимаю этот язык.

Евреев вокруг было много, но среда была смешанной. В школе в моем классе евреев не помню.

В Червене стояла кавалерийская часть, появился первый планер, дети ходили в военные кружки: ГТО, «Юный ворошиловский стрелок», Осоавиахим. Мы, мальчишки, жили этой жизнью, были большими патриотами, верили во все, что нас окружало.

Антисемитизма я не ощущал. Один раз сосед сказал мне: «Юдка, стреляй худко!» Дедушку моего звали Юдка. Расценивать ли это как антисемитизм, не знаю. С мальчишками в школе, бывало, дрались, но это никогда не сопровождалось антисемитской бранью.

БГ → Было ли предощущение войны?

ЕМ ← Мы ненавидели фашизм. Уже посмотрели фильм «Профессор Мамлок» и понимали, какое это зло. Отгремели Халхин‑Гол, Финская война, все беззаветно верили в Красную Армию. Но то, что придет такая война, — нет, этого мы не ждали, и никаких волнений на этот счет в семье не было. Кстати, примерно за неделю до начала войны мимо Червеня на запад шли наши войска.

Гитлер, конечно, сволочь и изверг, но тезис о внезапности нападения Германии на СССР у меня, как у свидетеля, вызывает большие сомнения. Чем объяснить, что за неделю до нападения на запад мимо нас шли войска Красной Армии? Видно было, что бойцы идут усталые, измотанные маршем; мы, мальчишки, носили им еду и воду.

БГ → Знали ли в вашей семье о юдофобии гитлеровцев?

ЕМ ← Да, мы уже знали о нацистском зверином антисемитизме. Но насколько далеко это зашло — что уже есть концлагеря, гетто, — не знали. Наша пропаганда скрывала от населения действительное положение евреев в Польше, Германии и других странах. Так что нас не пугало это [перспектива прихода немцев], наоборот, успокаивало. В Игумене ведь уже были немцы и поляки в годы Гражданской войны, и они довольно неплохо относились к евреям. Это ввело в трагическое заблуждение.

БГ → 21 июня… Какие были планы на завтра?

ЕМ ← Ничего особенного не происходило. Обычная жизнь. Мы, мальчишки, бегали в Иваничи, за восемь километров, иногда по два раза на дню, купаться в речке. Я окончил семь классов. Каникулы.

БГ → Как вы узнали о начале войны?

ЕМ ← Вас, наверное, удивит: 22 июня нас, червенских мальчишек, обрадовало известие о войне: ура, ну наконец‑то Красная Армия устроит фашистам!.. Но надежда стала таять с каждым часом. 23 июня к вечеру через Червень, на сравнительно небольшой высоте, совершенно безнаказанно, на восток прошла армада немецких бомбардировщиков. Их прерывистый гул действовал угнетающе в тиши летнего вечера. На фоне еще нетемного неба они действительно смотрелись стервятниками. Услышал я и первые пулеметные очереди.

БГ → Сразу ли началась паника?

ЕМ ← В один день все пошло кувырком. Стали грабить магазины. Не было ощущения, что кто‑то их защищает. Власть мгновенно исчезла. В Червене был винный завод, его сразу разграбили. Я пошел посмотреть. Вино текло по земле. Откуда‑то появился кавалерист, выстрелил даже в воздух из нагана, требуя прекратить грабеж, но никто не обратил на него внимания. Кто в ведра набирал, кто в бутылки. Между прочим, я впервые тогда попробовал вино. Все пили, и я попробовал.

Мы оставались неделю, до 1 июля. Мы не могли уйти, потому что ждали сестер из Минска. Решили уйти на день‑два на окраину, к знакомой белорусской семье. Ночевали там одну ночь. Но что эта была за ночь!..

Где‑то в трехстах‑четырехстах метрах от дома на окраине — дорога на Бобруйск, лес. Что произошло раньше — стрельба или освещение, — уже не помню. Дело в том, что немцы в это время выбросили «Сап», и не один: это такие специальные пиротехнические устройства на парашютах или на чем‑то, поддерживающем их в воздухе. Везде стало светло, как днем. А невдалеке от нас — стрельба. Мы подумали, идет бой.

Утром же, узнав, что Фани и Стэры еще нет, решили на пару дней уйти в деревню Ляды. Это в пяти‑шести километрах от города. Как только мы вошли в лес, увидели такое, о чем и сегодня говорить жутко: обе стороны дороги на большой площади были завалены трупами мужчин в гражданской одежде. Кругом — сумки, одежда, хлеб… шляпа запомнилась.

Один человек был жив и в сознании, хотя голова его скальпирована (без кожи и волос) — сплошная рана.

Он был в памяти.

— Что здесь произошло?

— Меня задела машина, ранило… А здесь расстреливали…

— Кого?

— Заключенных.

Накануне мы действительно видели колонну людей под охраной, которая шла в этом направлении через город.

Не могу комментировать всего произошедшего, но факт этот многие годы беспокоит меня: кто их расстреливал и кто отдал приказ? Погибшие были явно не уголовного вида, одеты по тому времени неплохо. И шляпа подтверждала это. Политические?..

Кругом лес, что мы могли сделать для раненого? Перевязали ему голову чистым платком. Недалеко валялся портфель. Я положил в него валявшуюся тут же буханку хлеба. Все происходило рядом с дорогой, по которой двигались люди, машины. И военные шли. Думаю, ему помогли…

Во время движения по лесной дороге мы услышали шум мотора, и на малой высоте над нами пролетел моноплан с красными звездами. Как я сегодня понимаю, поликарповский И‑15 или И‑16.

— Наш!!!

Это было таким потрясением. Людей охватила радость: вот, началось, где‑то рядом Красная Армия! Снова затрепыхалась надежда.

В деревне мы пробыли сутки. Днем, совсем неподалеку, немцы сбросили небольшой десант. Видны были только два‑три парашюта, и все.

30 июня мы вернулись в Червень. Расстрелянных у дороги уже не оказалось.

Дом наш был пуст. Никого.

Какое это было переживание!

1 июля, с ночи, под Червенем шел бой, слышна была перестрелка, пулеметные очереди, а днем по улице Бобруйской прошел немецкий танк.

Сестры всё не шли.

После войны мы узнали, что муж Фани, Ефим Гальперин, был мобилизован и в первый же день войны тяжело ранен. Его привезли не в госпиталь, а домой, и сестры мои были возле него до самой его смерти. Они похоронили его и тогда уже отправились в Червень.

Связь между тем прекратилась сразу. Папа сам пытался поехать в Минск за дочерьми и внучкой, но в артели ему сказали: «Не сейте панические настроения! Ничего страшного не происходит, Красная Армия свое дело сделает». И не отпустили.

1 июля мы все‑таки ушли из Червеня. Родители не находили себе места. Уже ведь видели первый немецкий танк — надо уходить! Но как уйти без дочерей?.. Мама с папой решили посоветоваться со мной, пятнадцатилетним. И я сказал, что надо уходить: сестры не помнят «немцев 1918 года» и поэтому наверняка эвакуировались из Минска на восток.

Мы ушли 1‑го, а сестры пришли 2‑го. И 2‑го же в Червень вошли немцы. И я всю жизнь несу в себе это: они погибли, а я остался живой.

БГ → Вы говорите, что ушли. А какие вообще были возможности для эвакуации?

ЕМ ← Никакой организованной эвакуации из Червеня не было. Кто желал — уходил или уезжал сам. Массы беженцев из Минска шли и на восток, и на юго‑восток, в том числе через Червень. Пешком и на лошадях, проходили и грузовые машины, так называемые полуторки, с людьми. 1 июля мы с папой вырыли в сарае яму, закопали там одежду, вещи, свадебные кольца, мамин золотой браслет и фотографии. Даже зеркало, которое мама пятилетней девочкой выиграла в лотерее, спрятали под комод. Кое‑что взяли с собой. Увязав все в два скрепленных между собой тюка и погрузив это… на корову, отправились в скорбный путь, полный тревоги и неизвестности.

Да, на корову. В нашем городке это не было редкостью. Многие держали коров, мелкий скот, гусей, кур. Я даже помню — правда, задолго до войны, — папа купил лошадь, мы заготовили дрова и продали ее. Это было и недорого, и не редкость.

БГ → Расскажите о дороге.

ЕМ ← Мы шли в толпе беженцев. Запомнились мне и семьи, и уходящие от плена красноармейцы. Помню солдата, грузина. Высокий красавец, он был вооружен, говорил мало. Но в основном с нами шли гражданские. Мужчины, женщины разного возраста, старики и дети. Конечно, среди нас были люди, знающие лесные дороги. Шли проселками, лесными тропами. Тропы вели от деревни к деревне. Там удавалось раздобыть еду. У меня на всю жизнь осталось чувство, что белорусские женщины, особенно пожилые, относились к беженцам очень сочувственно — давали еду и воду.

Шум самолетов, артиллерийская канонада сопровождали нас. По мере приближения к реке Березине грохот войны нарастал и стал совсем грозным, когда вышли к переправе. Южнее горел мост, шел бой. Оборона была героической в прямом смысле слова. Через Березину нас перевозили на лодках местные жители. На пятый день оказались в городе Могилеве. Это, наверное, километров двести от Червеня.

Город уже был опоясан окопами, противотанковыми заграждениями, противотанковыми рвами. Оставались проходы, через которые пропускали беженцев и одиночные группы отступающих красноармейцев. Чувствовался порядок. Из Могилева шла эвакуация, непрерывно на восток уходили эшелоны.

Странное у нас было состояние: продуктов нам никто не выделял, может быть, работали еще магазины, но вряд ли у нас были с собой деньги. Не помню, чтобы была какая‑то еда. Но и чувства голода не было. Видимо, на первом месте оказались переживания и тревога. Водитель одного из грузовиков — полуторки, около которой я оказался, — показал на кузов: «Возьми». Я подтянулся через задний борт и увидел чудо: навалом в машине лежала коврижка. Я взял одну (наверное, килограмма на два), и это было очень кстати, в дороге пригодилась.

Покидали Могилев, видимо, в одном из последних эшелонов, уходящих на восток. В этот же день, во второй его половине, оказались в районе города Кричев. Это место запомнилось мне на всю жизнь, как страшный сон, но и во сне я такого никогда не видел…

Эшелон остановился. Так как теплушки были переполнены, а день очень жаркий, огромное количество людей высыпало на соседнее ржаное поле. Такого количества людей я никогда не видел. Ясное небо, колосья, колосья — и люди, а на рельсах — бесконечный эшелон: вагоны, вагоны и где‑то далеко впереди — дым паровоза. И в это время тишина резко сменилась войной: прямо над людьми, на очень малой высоте, прошел, сразу открыв огонь из пулеметов, немецкий истребитель. Это произошло так быстро, так неожиданно. Даже не сразу дошло, что происходит расстрел. Самолет сделал разворот и опять прошел над людьми, по‑моему, еще ниже, чем прежде. Во время третьего или четвертого его захода с земли раздался выстрел, явно артиллерийский. Не думаю, что на открытой платформе эшелона была зенитная пушка, но факт: выстрел был. В воздухе вспышки не было, но стервятник ушел. Рядом со мной оказался червенский мальчик Фима Кашкет. По лицу его текла кровь: ранение в голову. Его еще не перевязали. Все, что произошло, наконец дошло до моего сознания: это был расстрел. Прерывистые гудки паровоза требовали посадку. Все бросились к вагонам. Как мы в этой неразберихе не растерялись, не знаю. Сначала я увидел отца, затем маму. В руке она держала нож, столовый нож с серебряной ручкой, который потом долго был у нас дома, пока не сточился до узкой полоски. Мне было непонятно, к чему нож?.. Много позже мама сказала:

— Потерять всех сразу… Я была готова на все.

Теплушки были переполнены, все завшивели. Когда мы доехали до нашей тети Гуты в Казани, цели нашего пути, я расстелил газету и принялся вычесывать вши: газета вся будто ожила…

БГ → Расскажите о судьбе сестер.

ЕМ ← Фаня и Стэра, как я сказал, пришли 2 июля и до осени жили в нашем доме. После войны мы с мамой искали наш клад, но в яме ничего не оказалось, и мне хочется верить, что это сестры его нашли. Соседка рассказывала, что Фанина дочь, трехлетняя Лилечка, приходила за молоком и говорила: «А нас скоро расстреляют».

Осенью в Червене появилось гетто. И с осени до февраля 1942 года наши родные были там. А в феврале 1942 года все две тысячи евреев Червеня были убиты…

После войны, в 1945 году, мы приехали в Червень разузнать про их судьбу. Мама пошла на братскую могилу одна, потом пошел я. Проплакал там…

К победе мы уже знали об их судьбе, поэтому День Победы был для нас буквально праздником со слезами на глазах. Мама так всю жизнь и плакала, я верил, что каким‑то чудом они выползли из этой ямы и где‑то до сих пор они есть…

Мамы давно уже нет, но я и сейчас с болью вспоминаю ее трагедию. Потерять двух дочерей, внучку, зятя… Таких хороших, таких умных, таких невинных, только начинающих жить.

Не дай Б‑г никому.

Ненависть к фашизму сформировалась во мне еще до войны, но это были не вполне осознанные чувства. А потом, после всего, что с нами произошло, ненависть стала реальной, и я несу ее в себе всю жизнь. Не могу простить этого. Нет прощения. Да, выросли новые поколения, Германия осудила фашизм, пытается объяснить и загладить свою вину. Но зверский национализм, который охватил тогда Германию и не только ее, — это факт. Не знаю, сколько веков понадобится, чтобы смыть с них каинову печать уничтожения миллионов ни в чем не повинных мирных людей. Я не прощаю.