Марк Каган познакомился с Сарой Флэерти на ежегодном фестивале поэзии в Нью‑Хейвене. В переполненной аудитории их места оказались рядом, но разговор не завязывался до самого конца чтения. Разговорились они лишь тогда, когда в зале разразился скандал. Это был не примитивный житейский скандал, в котором они участвовали, а изощренный литературный скандал, который они наблюдали из зала. В самом конце программы знаменитый критик должен был поделиться личными воспоминаниями о писателе Роберте Пенне Уоррене, а потом прочитать стихотворение Уоррена об охоте на гусей. Этот подвыпивший профессор со скрюченными, как у краба, ногами, в широкополой шляпе и замасленном вельветовом пиджаке свалился со сцены в середине стихотворения, и слова «путь логики, путь безумия» застряли у него в зубах.

— Этот тип — просто конец света, — сказала Сара, повернувшись к Марку. — Ты с ним знаком?

— Был у него как‑то в семинаре, — отвечал Марк, не в силах оторваться от изгиба ее шеи в медово‑золотистых веснушках. А всего через несколько минут они уже бежали вприпрыжку, приминая мокрые ноябрьские кленовые листья, и хохотали, наперебой изображая чтение и падение пьяного критика. Они отправились в бар в центральной части города, где Марк часто бывал по вечерам, и сначала пили пиво и бросали стрелы в мишень, ожидая заказанную еду. Покончив с тарелкой острых жареных кальмаров и еще двумя стаканами пива, они пошли пешком к Марку домой, где кровать была не застелена, а подушки и простыни пахли океаном…

Они были вместе уже полтора года, когда Сара получила степень магистра политологии и сразу же устроилась на государственную службу в конгресс. Она пере­ехала в Вашингтон в августе, после того как они вместе отдыхали в Канаде. Две недели они на велосипедах колесили по острову Принца Эдуарда. Потом Сара уехала, а Марк остался в Нью‑Хейвене заканчивать диссертацию и подыскивать профессорское место.

Как‑то раз в середине сентября, пополудни, Марк сидел у окна в своем излюбленном баре за бездонной пинтой горького пива. Он потягивал пиво и наблюдал за тем, как порывистый океанский ветер гонит по мостовой обрывки газет и объявлений. Пиво было темное, тяжелое; такое пиво очищает тоскующие души от никчемных иллюзий и пустых надежд. Облизывая с губ летейскую пену, приложив висок к пыльному окну между буквами А и R, не в силах оторвать глаз от уличного сумасшедшего, кормившего халой бесстыжих нью‑хейвенских голубей, Марк вдруг осознал, что компромисс был всего лишь приемлемой словесной декорацией и что, конечно же, Сара не собирается переходить в иудаизм, да и сам он не перестанет быть евреем, и не пора ли им взять себя в руки и признать неизбежность разрыва.

Первые несколько недель после этого оказались самыми трудными для Марка. Как только он отрывался от работы над диссертацией, Сара появлялась у него в мыслях, и он вновь и вновь возвращался к неразрешенным разговорам о браке и будущей семье. Марк никак не мог найти формулу для оправдания их разрыва. Сара не раз говорила ему, что лучше позволить будущим детям свободно выбирать религию. Ей казалось, что это и был тот самый компромисс, те самые «на полпути», и он отчасти с этим соглашался: да, в таком случае никто не предавал бы религии предков. Но потом Марк сам себе напоминал о том, что они уже вместе чуть ли не два года, а Сара так и не поняла, что для еврея перспектива торгов из‑за религии своих будущих детей была бы просто ужасающей. В эти минуты он так злился, что ему хотелось сбежать куда‑нибудь и забыть о ней навсегда. Но вскоре ему открылось, что сколько бы он ни репетировал воображаемую драму разрыва, он так и не мог приблизиться к третьему акту. Особенно он заходил в тупик, когда в своих театральных фантазиях вводил в пьесу своих родителей‑иммигрантов, овдовевшую мать Сары и призрак ее отца. Эта свистопляска сцен и декораций! Актеры упрямо отказывались покинуть сцену, а спектакль живой жизни продолжался безо всяких антрактов. Марк постоянно забывал свои реплики и мямлил что‑то о терпении и любви, кашлял на сцене и импровизировал на ходу. На дворе уже стоял конец октября с лихорадочным обманом лукавого бабьего лета после недели дрожливых дождей и первых утренних заморозков, разрисованных серебром инея, а старая двустволка на стене все отказывалась застрелить их любовь наповал.

Марк не знал, как объяснить кому­ бы то ни было, что, несмотря на его решимость, несмотря на полную уверенность в том, что их совместные дни сочтены, несмотря на сжатые кулаки пятидесяти семи веков еврейской истории, он все же чувствовал, что предает что‑то такое сокровенное, что невозможно выразить словами. Еврей в нем — русский еврей — отвергал возможность любить Сару без оглядки. Марк разрывался; ему нужно было заручиться чьим‑то одобрением. Придя к заключению, что вообще никто, будь он еврей или христианин, не обладавший способностью видеть мир глазами его собственного двойника, не сможет оправдать его решение расстаться с Сарой, Марк решил обратиться за советом к служителю культа.

Туманным ноябрьским утром Марк отправился на прием к университетскому раввину. Просторный кабинет раввина с шагаловскими возлюбленными на стенах был расположен на третьем этаже только что отремонтированного особняка с голубыми переплетами окон — в двух шагах от Центра по изучению европейского искусства. У раввина была грудь колесом и короткие ноги, а на выбритом до блеска лице — ястребиный нос. На раввине был добротный, видно сшитый на заказ темно‑оливковый пиджак и песочного оттенка вельветки. Сидя напротив Марка в глубоком кресле, раввин слушал, пожевывая воздух своими пухлыми, словно навощенными губами. Когда Марк закончил рассказ о том, как он любит Сару и потому никак не может решиться на разрыв, раввин взял курительную трубку со стеклянного журнального стола, набил ее табаком, прикурил и заговорил после нескольких жадных затяжек.

— Я, пожалуй, понимаю ваше состояние, — сказал раввин. — Я встречался с католичкой на втором курсе университета. Вы, друг мой, должно быть, чувствуете себя как в аду.

— Более или менее,— ответил Марк. — Скорее, более.

— Если позволите, я буду откровенен, — продолжал раввин. — У вас два выбора. Или она обращается в иудаизм, или вам придется с ней расстаться.

Марк сидел молча, уставившись на коньячного цвета лоуферы раввина.

— Давайте‑ка я вас угощу чашечкой кофе, — предложил раввин после долгой паузы. Он надел коричневую клетчатую кепку и накинул кашемировый шарф на напружиненную шею. Они пошли в соседний книжный магазин‑кафе. Один из местных попрошаек встал у них на пути, потряхивая бумажным стаканчиком и повторяя: «Дайте квортер, а лучше доллар». Раввин дал ему хрустящий новенький доллар.

— Я бы мог оказаться на месте этого чудака, — произнес раввин.

За капучино с миндальным печеньем раввин преподал Марку краткий курс по обращению в иудаизм и еврейскому браку. Благоразумный и несентиментальный, он просвещал Марка на манер опытного проводника, обучающего неопытного, самоуверенного путешественника: переходи горную реку вброд только там, где я показал, или бурлящий поток тебя проглотит. Даже не думай экспериментировать! Будь благоразумен! Он учил, как поступать, сообразно букве Закона. Он ни разу не затронул красоту, желание, страсть — все то, что слагает мозаику любви или разбивает ее на мелкие осколки. Раввин не пытался убеждать Марка. Он всего лишь выложил на стол факты и добавил немного статистики на сладкое. После чего он замолчал, допил остатки капучино и глянул на часы.

— Мне надо забрать дочку из школы, — сказал он, вставая.

Марк не знал, что сказать в ответ.

— Ваши родители были отказниками в России? — спросил раввин, облокотившись на стол всем телом.

— На самом деле нет, — ответил Марк, почему‑то чувствуя себя виноватым. — Мои родители там были рядовыми инженерами. Мы получили разрешение на выезд сразу же после подачи документов, в семьдесят седьмом. Мне было всего три года. Я и Москву‑то плохо помню.

Марк медленно шел домой, разглядывая рисунки трещин на асфальте. Когда он проходил мимо университетского Музея изящных искусств, чей‑то голос вернул его к реальности. Голос, произнесший слово «извините», принадлежал долговязому молодому человеку, который стоял на тротуаре, сжимая в левой руке пачку желтых объявлений. На нем был черный сюртук, черные брюки и белая рубашка. Вьющиеся светлые волосы струились из‑под черной фетровой шляпы. Длинные ресницы порхали за толстыми стеклами очков, как два прозрачных мотылька. Его щеки и верхняя губа были прострочены редкой рыжеватой щетиной. «Что‑то в нем есть донкихотское», — подумал Марк. Молодой человек сначала привлек внимание Марка, а потом пристально посмотрел ему в глаза и спросил:

— Вы еврей?

Смущенная близорукая улыбка то вспыхивала, то гасла на его лице.

Пришельцы из местной ешивы появлялись в университете примерно раз в два месяца. Они парковали взятый напрокат желтый грузовичок, обернутый мессианскими лозунгами, на одной из главных улиц университетской части города. Они упорно простаивали полдня на улице, вглядываясь в студенческую толпу и пытаясь отделить евреев от плевел. Реакция Марка на этих ловцов потерянных еврейских душ бывала разной: иногда он вообще их не замечал; чаще всего, ответив «да», он тотчас прощально махал им рукой; и лишь изредка соглашался посетить желтый грузовичок, где он повторял за ешиботником отдаленно знакомые ему слова молитвы. Но в тот ноябрьский полдень он почему‑то без колебаний последовал за одним из выходцев из прошлого столетия прямо в кузов желтого грузовичка.

— Марк Каган, — представился он.

Молодой ешиботник улыбнулся и подал ему руку с длинными пальцами, предназначенными от рождения для того, чтобы ласкать струны музыкальных инструментов.

— Меня зовут Залман. Залман Кун.

— А вы не в родстве с венгерским революционером? — поинтересовался Марк.

— Мой дед — выходец из Венгрии. А откуда вы узнали об этом Куне?

— Из еврейской энциклопедии, — пошутил Марк.

Освободив Марка от двойных пут молитвенных ремешков, Залман положил руку на запястье Марка:

— Скажите, вы знаете иврит?

— Почти нет, — ответил Марк и попятился к выходу. — С еврейской школой у меня не сложилось.

— Никогда не поздно попробовать вновь.

— Пробовал. Терпения не хватает. Вы уж меня извините, но мне пора.

Марк пожал руку молодого хасида и направился к выходу.

— Постойте, подождите! — пропел Залман. — Знаете что, вы могли бы приходить к нам в ешиву и учить иврит. Если хотите, я буду вашим учителем. Бесплатно.

Он вытащил из нагрудного кармана желтый листок с фотографией улыбающегося старика с округлой бородой. Сложив листок пополам, он написал на нем номер телефона и вложил Марку в правую руку.

Через два дня Марк с удивлением обнаружил, что, подчинившись влиянию некоего метафизического притяжения, его старый пикапчик «субару» сворачивает на боковую улицу и подъезжает прямо к залмановской ешиве. Ешива располагалась примерно в миле к западу от университетского кампуса. Марку никогда раньше не приходилось бывать в этой части города. Неоновые рекламы предлагали ему разменять чеки, купить спиртное или перекусить жаренными на гриле крылышками или ребрышками. Паркуя машину рядом с ешивой, Марк чувствовал себя странником, вступающим в стан сынов Израилевых, прижившихся посреди земли египетской.

Три худосочных мальчика в бархатных ермолках стояли на ступеньках у входа в желтый викторианский особнячок. Их лица будто бы фосфоресцировали при свете уличных фонарей.

— Вы к кому пришли? — спросил его мальчик с кругами под беличьими глазами.

— Мне нужен Залман. Он здесь учится, — ответил Марк.

— Залман?

Обеими руками мальчик потянул на себя резную ручку тяжелой двери и проводил Марка в комнату с темными деревянными панелями на стенах и потолке. Молодые люди в черно‑белых одеждах сидели за столами, склонившись над фолиантами. Некоторые из них раскачивались и бормотали какие‑то слова.

Залман увидел Марка, поднялся и пожал ему руку.

— Пришли на первый урок. Замечательно!

Он положил руку мальчику на плечо и сказал ему что‑то на идише. Тот хихикнул и выбежал из залы.

— Садись, пожалуйста. Я тут приготовил пропись и азбуку.

Марк сел за стол напротив Залмана. Залман раскрыл тетрадь с еврейским алфавитом на последней странице и показал пальцем на одну из букв.

— Это какая буква? — спросил он.

— Гимел, — ответил Марк.

— А эта?

— Коф.

— Очень хорошо! — сказал Залман, подчеркнув голосом «очень». — А что это?

— Гмм… Или вов, или заин. Я их всегда путаю. Обе похожи на маленьких хромоножек.

Залман вздохнул и растопырил свои аристократические пальцы.

— Я хотел бы, чтобы к следующему разу ты выучил весь алфавит. — Он закрыл желтую тетрадь и передал ее Марку. — А теперь позволь задать тебе вопрос.

— Ты, наверно, думаешь, что я безнадежный ученик? — спросил Марк.

— Нет‑нет! Я просто хотел спросить, какие предметы ты учишь у себя в университете? — Залман сказал «учишь», а не «изучаешь».

— Я изучаю литературу.

— Литературу? — повторил Залман, пробуя слова на вкус губами и кончиком языка.

— Я работаю над диссертацией о современных еврейских писателях, которые пишут на европейских языках. Это, по сути, и есть область моих исследований.

— Почему вы их там называете еврейскими писателями?

— Все они евреи, и многие из них писали о евреях.

— Они писали хорошее или плохое о евреях?

— Все это не так просто. Одни хорошее, другие плохое.

— Понимаю, — сказал Залман, серые глаза которого теперь светились вековечной печалью.

— А ты читал хоть какие‑нибудь книги еврейских писателей? — спросил Марк. — Кафку? Йозефа Рота? Маламуда? Филипа Рота?

— Рот? Я слышал о нем. Он пишет плохие вещи о евреях.

— Не плохие. Нет! Порой жестокие, но честные.

— У нас есть свои истории. Прекрасные, — Залман показал на несколько малиновых томов с золотым тиснением.

Хлестал дождь, когда Марк вышел из ешивы на улицу. Он закурил и несколько минут стоял на крыльце, вдыхая табачный дым и гнилое дыхание Лонг‑Айлендского пролива.

За всю долгую осень Сара приезжала к Марку в Нью‑Хейвен всего два раза. Обычно ей приходилось работать по субботам. Сара считала, что у Марка «свободное расписание» и ему гораздо удобнее ездить к ней в Вашингтон — то на машине, то поездом. Вместо диссертации, которую он заканчивал в ту осень, он мог бы с легкостью сочинить целый трактат об экзальтированности коротких встреч, о заговорах дорожного движения, о дьявольских пробках на хайвее, о сардонических офицерах дорожной полиции и о тех поздних свиданиях по пятницам, когда они оба — Марк и Сара — вели себя как нетерпеливые подростки.

На фоне жизни друг без друга тридцать шесть часов любви казались цепью оборванных разговоров. Субботы часто кончались ссорами, потому что Марк и Сара знали, что на следующий день им неизбежно предстоит прощание и расставание. По воскресеньям они просыпались поздно, медленно пили кофе и просматривали газеты, а потом торопились успеть в ресторан на бранч. В понедельник, когда Марк просыпался один в своей постели, неутолимый настенный календарь подмигивал ему в полуоткрытую дверь спальни. Добавьте ко всему этому еще две незавершенные главы диссертации и довольно мрачные перспективы трудоустройства, и тогда история его последней аспирантской осени будет завершена (вот только останется головокружительная ясность новоанглийского неба в холодное декабрьское утро, но ведь это и вовсе не опишешь словами).

Без Сары вся его жизнь была бы переполнена диссертацией и прошнурована тяжкими раздумьями. Но теперь в этой жизни появилась новая ниша, в которой поселился его учитель Залман. Раз в неделю, в среду вечером, Марк ездил к Залману в ешиву. Он несильно продвинулся в изучении иврита. Оказалось, что Залман был замечательным рассказчиком, но вместо того, чтобы учить Марка языку Торы и Талмуда, он рассказывал ему невероятные истории о цадиках из Галиции и Волыни, которые во сне общаются со Всевышним. Марк, в свою очередь, пересказывал ему свои любимые рассказы или даже передавал содержание целых романов в сокращенном виде. «Левин — это же еврейская фамилия!» воскликнул Залман, когда они дошли до «Анны Карениной», и радость блеснула в его серых глазах…

Сара не приезжала в Нью‑Хейвен с самого сентября — с длинного уик‑энда на День труда. Наконец, в одну из пятниц декабря, она прилетела в Нью‑Хейвен последним рейсом из Балтиморского аэропорта. В маленьком обшарпанном терминале ее модный темно‑синий плащ, черный брючный костюм в узкую полоску, яркий, как жар‑птица, шарф и нитка жемчуга казались чужеродными элементами, вовсе не под стать вытертым джинсам и старой замшевой куртке Марка.

— Привет, мальчик из ешивы! — сказала Сара, прильнув к нему и целуя его в небритую щеку. Она сказала это слишком громко и игриво, и некоторые пассажиры из прилетевших с нею на одном самолете невольно оглянулись. Марк был несколько смущен новым прозвищем, придуманным Сарой. Раньше она называла его просто «русский мальчик», но и от этого прозвища он был не в восторге. Марк не отождествлял себя с понятием «русский», хотя продолжал разговаривать по‑русски с родителями. Точно так же, как продолжал сдабривать уксусом пельмени, которые он покупал замороженными в русском гастрономе, когда навещал родителей в Бостоне, а потом привозил в Нью‑Хейвен в сумке‑холодильнике и варил на ужин.

— Я бы хотела принять душ и переодеться перед едой, — сказала Сара, когда они выруливали из аэропорта. Ее левая рука уже забиралась под воротничок его рубашки. — Я по тебе соскучилась, мальчик из ешивы. Как твой дисер?

Марк молча вел машину, насвистывая «Тореадор, смелее в бой!» и делая вид, что он не хочет говорить о диссертации. На самом деле он вообще ни о чем не хотел говорить.

— Ну как твой конгрессмен? — в конце концов выдавил из себя Марк.

— Босс нормально. Поехал на выходные в Окланд. У племянника крестины.

На ней было кружевное белье цвета болотной зелени, и от этого она казалась выше и стройнее в полумраке спальни. Пока она раздевалась, Марк думал о том, что его желание обладать ею теперь стало каким‑то отдельным существом — вне разума и рассудка. Потом, уже разорвав объятия, они лежали на футоне, дымя сигаретами и притрагиваясь друг к другу краями ладоней. Сиреневые сумерки отделяли, как занавес, спальню от улицы. Наверху бразильская соседка Марка танцевала под какую‑то гремучую смесь джаза и тропиков, расслабляясь после долгого дежурства в городской больнице. Марк включил ночник, и они принялись рассматривать фотографии из последнего отпуска, которые он наконец‑то, спустя шесть месяцев, напечатал и разложил.

— Ну, как занятия в ешиве? — спросила Сара.

— Супер!

— О чем вы там разговариваете?

— Кто вы? — нарочно переспросил Марк.

— Ты и твой репетитор.

— О разных вещах. Об иудаизме. О смерти.

— А вы о женщинах говорите?

— Вообще‑то, нет.

— Никогда?

— Ну, не то чтобы никогда, — неуверенно ответил Марк. — Мы разговариваем о браке. Иногда он рассказывает истории.

— Истории? О чем?

— На этой неделе он рассказывал мне об одном раввине, у которого жена умерла. Но потом она принялась навещать его каждый год, самой жаркой июльской ночью, и водить его на прогулки по их маленькому городку. Вторая жена раввина с ума сходила от ревности.

— А разве твой учитель никогда не спрашивает обо мне?

— Он знает, что ты существуешь.

— Интересно! — протянула Сара. — Я просто не могу вообразить тебя в этой ешиве.

— А я как раз могу себе представить, как ты идешь к мессе, — съязвил Марк.

За две недели до этого в разговоре с Залманом Марк упомянул, что собирается в Вашингтон на уик‑энд.

— Зачем ты едешь? — спросил Залман.

— Повидаться с моей подружкой.

— С подружкой? А как ее зовут?

— Сара.

— Сара? Хорошее имя. И чем она занимается?

Слегка приукрасив реальность, Марк придумал еврейскую версию Сары Флэерти. Марк и Сара познакомились в аспирантуре. Ее семья живет в Калифорнии. Отец — офтальмолог, мать — социальный работник. (На самом деле отец Сары владел в Сакраменто компанией, сдающей напрокат тяжелые грузовики, и умер от цирроза печени, а ее мать до сих пор работала кассиром в банке.) Еврейская Сара играет на виолончели (в колледже католическая Сара пела в студенческой группе а капелла). Его подружка Сара работала законодательным помощником в офисе сенатора из Сан‑Франциско (настоящая Сара действительно работала в офисе респуб­ликанского конгрессмена из Бейкерсфилда). У нее были длинные медно‑рыжие волосы и голубые глаза с бирюзовым отливом (на самом деле!). Залман удовлетворенно кивал, пока Марк рассказывал об этой полупридуманной Саре.

И сейчас, когда Марк лежал рядом с настоящей Сарой, он чувствовал себя дважды обманщиком, уклоняясь от ее вопросов о Залмане и ешиве. Ведь в разговорах с Залманом он всегда был честен, а вот сказать ему правду о Саре он почему‑то не мог.

— Хотелось бы познакомиться с этим Залманом, — сказала Сара, поднимаясь с постели.

— Зачем он тебе понадобился? — спросил Марк, чувствуя, что его загоняют в угол.

— Просто так, интересно. Давай позовем его на ужин сегодня вечером, — ответила Сара, надевая полосатый махровый халат Марка.

— Сара, сейчас шабос. Я и позвонить ему не смогу раньше завтрашнего вечера.

— Ну давай на бранч или просто на кофе в воскресенье утром?

— Разве ты не пойдешь к мессе?

— Ты же знаешь, что я хожу в церковь не каждое воскресенье, — ответила Сара, поджав губы.

— Ладно, что ты мне предлагаешь сделать? — спросил Марк.

— Позвонить ему.

— Залману?

— Да, Залману. Тому самому Залману. Позвони ему завтра вечером и договорись на воскресенье утром.

— А что, если он не может или вообще занят?

— Милый мой, это просто смешно! Скажи ему, что мы приглашаем его на бранч. Всего‑то ничего! Я пошла в душ.

Воскресным утром они встретились с Залманом в кафе при книжном магазине, в том самом, где Марк до этого пил кофе с раввином. Кафе было полным‑полно обычными посетителями, которые сидели, уткнувшись носами и подбородками в воскресные газеты. Марк огляделся и сразу заметил пару знакомых аспиранток с кафедры сравнительного литературоведения, а неподалеку — массивную фигуру профессора итальянского языка с сияющей лысиной. Марк избегал настороженных взглядов Сары, пока они стояли в очереди, ожидая свободный столик.

Запыхавшийся Залман ворвался в кафе в тот самый момент, когда Марк и Сара вешали свои плащи на бархатные спинки стульев. Широкий воротник белой рубашки Залмана парил над блестящими отворотами пальто. Лицо Залмана, обычно бледное, покрыл яркий румянец.

— Я очень извиняюсь, что опоздал, — сказал он, обращаясь как будто бы к невидимому третьему лицу, сидевшему где‑то между Марком и Сарой. — Я одолжил машину у моего друга Арона; она долго не заводилась. Уфф!

— Очень приятно с вами познакомиться, Залман, — сказала Сара, подавая ему руку. — Простите, что мы отвлекаем вас от важной работы.

Залман помедлил, а затем осторожно пожал руку Сары, держа ее так, как виолончелист держит смычок.

— Что тебе заказать, Залман? — сказал Марк нарочито небрежным тоном. — Мы угощаем!

— Наверно, стакан чая.

— Пустой чай? — переспросила Сара. — А как насчет омлета? Тут готовят потрясающие омлеты.

— Сара, милая! — прервал ее Марк. — В отличие от меня, Залман соблюдает кашрут.

— О, не беспокойтесь, пожалуйста! Я очень плотно позавтракал. А вот от чая не отказался бы.

Официант принес им чай и кофе. Залману чай принесли в бумажном стаканчике — по его просьбе. Наступила минутная тишина, пока они надрывали пакетики с сахаром и перемешивали сахар в чашках.

— Знаете, Залман, — сказала Сара, — Марк мне говорил, что вы замечательный рассказчик.

— Это очень любезно с его стороны, — ответил Залман.

— Он, кстати, пересказал мне историю, которую услышал от вас на прошлой неделе. О раввине и его умершей жене, которая стала его навещать. Потрясающе!

— Да, у нас много удивительных историй.

— Но я ужасно любопытная, и у меня к вам вопрос. Можно?

— Конечно.

— Это связано с историей, которую вы рассказали Марку. В каком‑то смысле.

— Пожалуйста, спрашивайте, — сказал Залман, подав­шись вперед на стуле.

— Куда, по‑вашему, мы переходим после смерти?

Вопрос Сары был для Марка столь неожиданным, что он пролил кофе.

— Хороший вопрос, — сказал Залман. — Великие еврейские мыслители много спорили об этом.

— А что вы сами думаете?

— Я думаю, что после смерти мы отправляемся в прекрасное место, намного более прекрасное, чем вы, или Марк, или я можем себе вообразить.

— Ну а там? — продолжала настойчиво спрашивать Сара. — А там что?

— А там, там мы соединяемся с нашими родными и любимыми. Навечно. Не мы, конечно, а наши души. Там нет ни времени, ни пространства.

Чувствуя нарастающее раздражение не только из‑за вопросов Сары, но и поистине рыцарского терпения Залмана, Марк решил подлить масла в огонь.

— Это, конечно, замечательно, — вмешался в разговор Марк. — Но почему же умершая жена навещала своего мужа?

— Что ты имеешь в виду? — спросил Залман, в глазах которого вспыхнуло замешательство.

— Я имею в виду вот что: почему она не могла подождать его в том самом прекрасном месте?

— Наверно, она скучала по нему, — сказала Сара с невинной улыбкой. — Наверно, она просто не могла дождаться встречи с ним.

У Залмана задрожали кончики пальцев.

— Во‑первых…

— Во‑первых, если в том, другом, мире не существует времени, то души, которые уже находятся там, не могут скучать по кому‑либо или чему‑либо, не так ли? — выпалил Марк, почувствовав гордость оттого, что и у него в жилах текла и пульсировала талмудическая кровь.

— Возможно, — согласился с ним Залман.

— Если все это так, то вполне понятно, почему живой муж тоскует по своей умершей жене, но отнюдь не наоборот.

— Друзья мои, — сказал Залман, повернувшись лицом сначала к Саре, а потом к Марку. — Вам нужно понять несколько вещей. Во‑первых, о браке. Мужа и жену связывают Б‑жественные узы. Вы это понимаете?

— Конечно, я понимаю! — ответила Сара звенящим голосом девочки из скаутского отряда.

Марк не сказал ничего.

— И вот еще что, — продолжал Залман. — Я хотел бы вам кое‑что объяснить, хотя бы немного, о Мире грядущем. Там нет ничего телесного. Только чистая духовность. И поскольку там отсутствует телесность, мы не можем испытывать в этом мире никаких желаний. Никакой ревности.

Залман сложил и развел пальцы, словно выпуская голубя‑почтаря.

— Вообще, это очень сложные вещи, — сказал он в заключение.

Они молча ждали, пока принесут чек. Повертев пустой бумажный стаканчик в своих тонких руках, Залман обратился к Марку:

— Когда вы с Сарой собираетесь жениться?

— Да я пока не знаю. Когда‑нибудь! — сказал Марк и откашлялся. — Сейчас мы оба слишком заняты, чтобы жениться и заводить семью.

— Занятость еврея никогда не должна препятствовать тому, чтобы заводить семью!

— Ну а как же получилось, что ты сам еще не женат? — спросил Марк.

— Я женюсь. Скоро.

— Когда? На ком? — спросила Сара возбужденным голосом.

— Я еще не знаю. Но я знаю, что она будет замечательная. — Мечтательная улыбка осветила лицо Залмана.

— Как же вы ее найдете? — спросила Сара. Повернувшись к ней, Марк увидел, что ее глаза засверкали таинственным огнем.

— Сара, прошу тебя!.. — Марк попытался остановить ее, но тут Залман положил руку Марку на запястье, показывая тем самым, что он вовсе не против того, чтобы отвечать на эти вопросы.

— Единственное, что я знаю точно, — ответил Залман, — что это наверняка скоро произойдет. Я просто уверен в этом.

Сара захихикала и принялась игриво поправлять свой шелковый шарф.

Попрощавшись с Залманом, они стояли на тротуаре в неярком свете зимнего солнца. Залман сел в скособоченный коричневый «бьюик» с проржавевшими бамперами и уехал.

— Он очень страстно относится к своей вере, — сказала Сара.

— В этом вся его жизнь.

— Интересно.

— Что интересно? — спросил Марк.

— Я никогда раньше не встречала такого одухотворенного еврея. Теперь я понимаю, почему ты его боготворишь.

— Ну, положим, не боготворю, но очень уважаю.

Марк и Сара провели остаток дня, болтаясь по магазинчикам на Чепел‑стрит, но купили только лишь красивый блокнот и еще пару мелочей для Сары. Потом они перекусили греческим салатом и кальзоном в ресторанчике, где они часто бывали, когда Сара еще жила в Нью‑Хейвене. Проводив Сару в аэропорт, Марк за­ехал прямиком в «свой» бар и просидел там до самого закрытия. Он потягивал портер, следя за баскетболом и обдумывая детали встречи с Залманом, их разговор и возбуждение Сары, столь для него неожиданное.

В середине января Залман вдруг объявил Марку, что уезжает из Нью‑Хейвена. Ребе, сказал он, посылает его в Вашингтон преподавать в одном из тамошних центров. Пока на год. А потом — в Южную Америку. Он обещал Марку, что будет время от времени давать о себе знать, и передал его другому учителю, Арону, еврею‑великану с красными мясистыми щеками и чрезмерно крупными руками и ногами. Новый учитель стал давать Марку домашние задания. Он не рассказывал историй и зловеще посмеивался над ошибками Марка.

Марк перестал ходить в ешиву.

Через пару месяцев Залман наконец‑то позвонил. Был март, снегопад, сумрак за окном. Марк сидел за письменным столом, прихлебывая чай с молоком и вычитывая последнюю главу диссертации.

— Марк, это я, Залман из ешивы. Не забыл меня?

— Залман, куда ты пропал? Я понятия не имел, как с тобой связаться. Где ты вообще?

— Я звоню из Вашингтона. Просто дел тут по горло. Что у тебя слышно, Марк?

— Да ничего, все в порядке! На следующей неделе защита диссертации.

— Защита — чего?

— Моей диссертации. Помнишь, я тебе рассказывал.

Из‑за помех на линии Марку приходилось чуть ли не кричать в трубку.

— А как там твоя невеста?

— Все нормально.

— Она все еще в Вашингтоне?

— Да, работает у конгрессмена.

— Ты говорил, что она работает в офисе сенатора, — сказал Залман.

— Сенатор, конгрессмен… какая разница, — ответил Марк и удивился своим словам.

— Что это значит?

— На самом деле у нас с Сарой разлад.

— Разлад? Почему? — голос Залмана дрогнул.

— Долгая песня.

— Понимаю. В другой раз расскажешь поподробнее?

— Когда ты будешь в ешиве? — спросил Марк после короткой паузы.

­­— Не знаю пока. Может быть, летом.

— А меня здесь летом уже может не быть.

Залман что‑то сказал на идише, видно, кому‑то, кто стоял рядом с ним.

— Марк, мне надо идти. Я позвоню тебе на будущей неделе, — сказал он и повесил трубку.

Марк совсем не удивился, когда прошла следующая неделя, а потом еще одна, а Залман так и не позвонил. Марк чувствовал себя персонажем одного из рассказов Залмана о смерти и желании.

На дворе стояла уже середина июня, когда Залман Кун вдруг объявился. Над Нью‑Хейвеном висели тяжелые грозовые облака. Было холодное утро. Марк совершил свою обычную пробежку в парке Теологической семинарии, где аспиранты и старожилы обычно прогуливали собак. У Марка не было собаки, а из домашних животных он держал только черепаху по имени Элоиза, которая бродила по его квартире и лакомилась капустой и морковкой. Но Марк любил наблюдать за тем, как собаки играют и резвятся в парке, и даже познакомился с некоторыми собачниками за те пять лет, что он прожил в одной и той же квартире в «аспирантском гетто» на Уитни‑авеню.

Марк вернулся с прогулки и оглядел гостиную, уставленную ящиками, коробками и горами папок на полу. Он решил заварить чаю, почитать газету и дальше продолжать сборы.

В то утро Марк почти не продвинулся в укладке своих вещей. Казалось, что телефон только что подключили, а все его знакомые сговорились звонить ему одновременно. Первым позвонил дядя Мирон, младший брат его деда, чтобы поздравить с получением звания доктора философии. Потом его двоюродная сестра Марина позвонила из Нью‑Йорка, чтобы рассказать ему, что она «познакомилась на интернете» с молодым врачом — выходцем из Южной Африки. Потом, конечно же, позвонили его родители — каждый по отдельности, как они это всегда делали по утрам. А потом еще позвонил его бывший сосед по студенческому общежитию Алекс Жиолковски, офицер службы разведки военно‑морского флота. Он хотел порадовать Марка своим очередным продвижением по службе: его произвели в капитаны третьего ранга.

Марк сидел на кухне, сооружая сэндвич из ростбифа, когда телефон снова зазвонил.

— Это Залман.

— Откуда ты звонишь, Залман?

— Из Бруклина. Я здесь буду пару недель. Как твои дела, Марк?

— Дела… неплохо. Я защитил диссертацию и переезжаю в Мэн. Получил там место в маленьком колледже.

— Настоящий профессор, — сказал Залман одобрительно. — Это же замечательно! Мазл тов!

— А что у тебя? — спросил Марк.

— Все хорошо, Барух а‑Шем, — ответил Залман.

Марк услышал детский плач в трубке телефона.

— Марк, а можно я тебе перезвоню? Скажем, завтра или послезавтра?

— Конечно, Залман. Я буду здесь еще неделю.

— Пока! Зай гезунт! — сказал Залман и повесил трубку.

В ту ночь Марку снился сон про свадьбу. Это была свадьба Залмана. Когда невеста откинула белую вуаль, прежде чем встать рядом с женихом под хупой, Марк увидел знакомое лицо в веснушках, сочные губы и жаркие глаза. В этом сне Марк узнал и самого себя, и Залмана. Они вместе плясали в кругу веселящихся евреев в черно‑белых одеждах, и у Залмана были тонкие плечи, светлые волнистые волосы и улыбка праведника. Глаза человека, который общается с ангелами.

Залман никогда больше не звонил Марку. Примерно через год Марк узнал от общего знакомого, что Сара Флэерти вышла замуж за еврея и уехала с ним в Аргентину.

Авторизованный перевод с английского [author]Давида Шраера‑Петрова[/author] и [author]Эмилии Шраер[/author]