Проверено временем

Зиновий Гердт. Объяснение в любви

Матвей Гейзер 11 апреля 2018
Поделиться

Я отважился написать эти заметки о встречах с Зиновием Ефимовичем Гердтом, заведомо зная, что нет у меня для этого достаточных оснований. Мы не были близкими знакомыми, не было у нас продолжительных бесед, но встреч было немало, и в оправдание себе хочу заметить, что личность Гердта оказала на меня большое влияние. Почему? Не могу объяснить конкретно, но думается мне — произошло это под впечатлением от роли Кукушкина, которую гениально исполнил Гердт в фильме Петра Тодоровского «Фокусник». Известно, что Зиновий Ефимович сыграл немало ролей в кино. И убежден — нигде он так не приблизился к самому себе, как в этой роли.

Гердт в фильме «Фокусник»

Однажды в Доме кино я спросил Зиновия Ефимовича, есть ли у него среди сыгранных им ролей в кинематографе самые любимые. Вопрос этот я задал, памятуя, что на киношном счету Гердта десятки ролей, среди них такие заметные, как Паниковский в фильме «Золотой теленок», профессор в «Печках-Лавочках», Цвикаль в «Жизни Бетховена», не говоря уж о его многочисленных характерных эпизодических ролях, которые в любом фильме становились его необходимой, неотъемлемой частью. Со свойственной ему скромностью Зиновий Ефимович сказал: «Не могу ответить на ваш вопрос. Скажу лишь, что я гораздо чаще отказывался от ролей в кино, чем давал согласие играть. А любимая моя роль? От автора — в роммовском фильме «Девять дней одного года». Поверьте, что за экраном можно сыграть лучше и больше сказать, чем на экране», — и улыбнулся своей неподражаемо-печальной улыбкой, в которой просияло детство.

«За экраном можно сыграть лучше и больше сказать, чем на экране…» Может быть, в этом одно из самых оригинальных черт актера Зиновия Гердта — достаточно вспомнить «Необыкновенный концерт», «Божественную Комедию» в образцовском театре кукол. Что скрывать, когда голос Гердта за сценой «исчез», в этом театре было что-то потеряно — и навсегда.

Узнав о кончине Зиновия Ефимовича Гердта, я, сам не понимая зачем и почему, стал перебирать старые фотографии. Помнил, что есть где-то у меня снимки Зиновия Ефимовича, сделанные в разные годы.

Вот Зиновий Ефимович беседует с Иваном Семеновичем Козловским. Смотрю на обороте — 9 февраля 1989 года. Роюсь в своих записях. В этот день в Доме кино состоялся вечер памяти Соломона Михоэлса. Вот отрывки из моих записей: «Гердт блистательно читал фрагменты из книги Феликса Канделя «Врата исхода нашего», а когда речь зашла о жестоком аресте Вениамина Львовича Зускина (его, больного, сонного, увезли из Боткинской больницы в тюрьму), зал замер в напряженной тишине — многие не в силах были сдержать слезы… Гердт вышел за кулисы, аплодисменты еще долго не смолкают. Зиновий Ефимович подошел к Ивану Семеновичу и сказал: «Знаете, Иван Семенович, у меня никогда не было жажды аплодисментов, но сейчас случай особый — это не мне аплодируют, а Михоэлсу и Зускину. Зависть — вовсе не моя черта. Но вам завидую — вы так долго знали Соломона Михайловича и дружили с ним. Мне посчастливилось видеть его игру на сцене. Он был истинным зеркалом и эпохи, и своего народа…» Козловский задумался, потом сказал: «Хорошо, что мы дожили до сегодняшнего вечера. О Михоэлсе еще будут сделаны фильмы, написаны книги. А вот этот молодой человек, Иван Семенович представил меня, написал монографию «Соломон Михоэлс». Надеюсь, вскоре она выйдет в свет». Гердт протянул мне руку: «Буду ждать вашей книги…» Это была моя первая встреча с Зиновием Гердтом.

Город Себеж в начале XX века

Вторая произошла несколько позже в гостинице «Метрополь» на приеме в честь министра иностранных дел Израиля Шимона Переса. В этот день я подарил Зиновию Ефимовичу свою книгу «Соломон Михоэлс». Он не скрыл своей радости по этому поводу. Поблагодарил, погладил книгу. Обещал позвонить после прочтения и сдержал свое слово. Не буду воспроизводить нашу беседу, тем более — по телефону, замечу лишь, что Зиновий Ефимович сказал: «Знаете, когда я читал в вашей книге страницы о детстве Зускина, мне показалось, что вы писали обо мне. Я в детстве, как и Зускин, разыгрывал своих знакомых, делал это с особым удовольствием и, кажется, достаточно мастерски. Не думал тогда, что стану актером. Не думал, но в глубине души очень хотел этого… И знаете, что еще интересно, — я ведь родился в Себеже. Это недалеко от Витебска и Паневежиса, где прошло детство Шагала и Зускина. Когда-то наш уездный городок Себеж даже числился в Витебской губернии…» Я едва сдержал свое желание подробнее расспросить Зиновия Ефимовича о городе его детства и еще о многом. Но сдержался. Договорились, что обязательно встретимся. «Какие наши годы!» — бодро сказал Зиновий Ефимович.

Очень хотелось мне обстоятельно побеседовать с Зиновием Ефимовичем, но в ту пору его уже так беспощадно терзали журналисты, что я решил стать исключением. Однако собирал материалы о Гердте в печати, готовился к журналистской встрече с ним… Ток она и не состоялась. «Какие наши годы!»… Работая над этими импрессионистскими заметками о Гердте, я не позволил себе заглянуть в те материалы. Обращаюсь только к записям и памяти.

Семья Храпиновичей в 1922 году

Следующая моя «встреча» с Зиновием Ефимовичем была как бы заочной. Произошло оно далеко от Москвы. Осенью 1992 года я ездил по местечкам Украины, собирая фотоматериал для своей книги «Еврейская мозаика». Недавно я нашел запись, связанную с этой поездкой. Местечко, вернее — бывшее местечко, в Подолии. Брожу по улочкам, переулкам и вдруг вижу окно, в котором, как в магазинной витрине, висят фуражки (среди них даже одна военная), кепки какого-то особого покроя. Я конечно же остановился, постучал в дверь (то, что в доме живет мастеровой-еврей, у меня сомнений не вызывало). Мой стук, даже настойчивый, ни к чему не привел. Я постучал в окошко. Выглянула пожилая женщина, которая сказала: «Если вам что-то нужно, зайдите в дом». Она открыла дверь и, даже не пригласив меня войти, с порога сообщила, что сегодня суббота и ничего продаваться не будет. «Если вы хотите приобрести себе что-то на голову, приходите вечером или завтра утром. По вашему виду я вижу, что вы не ямпольский и даже не шаргородский, но вы точно еврей. Вокруг осталось так мало евреев, что я знаю всех в лицо. А вы откуда будете?» Я сообщил, что когда-то жил в Бершади, сейчас фотографирую оставшиеся еврейские местечки. Мое сообщение особого впечатления на хозяйку не произвело. «Но в нашем доме вас, наверное, заинтересовали головные уборы? — спросила она, окинув меня внимательным взглядом. — Я вижу, что вы скорее всего из Одессы. Я угадала? Ах, из Москвы! Залман, иди сюда! Здесь пришел интеллигентный покупатель из Москвы. Он что-то хочет».

В комнату вошел старый человек высокого роста с огромными «буденовскими» усами. Не поздоровавшись, он стал говорить. «Вы хотите иметь кепку моей работы. Я вас хорошо понимаю. Я не только последний «шаргородский казак», но и последний шапочник в местечке. Многие уехали в Палестину, кто-то просто умер. Палестина сейчас называется Израиль, но мой папа, мир его праху, называл эту землю Палестиной и очень хотел туда поехать… Э, да я вас заговорю. Если вы что-то можете выбрать из готового товара, пожалуйста. Если нет — приходите завтра утром, я сниму мерку с вашей головы, и пока вы почитаете «Винницкую правду», у вас будет готов замечательный головной убор. Когда вас спросят в Москве, где вы его взяли, скажете, что у Залмана из Шаргорода, на улице Советской. Так вы сами будете из Москвы? В прошлом году у меня был один интересный клиент, тоже еврейский человек из Москвы. Он был такой маленький, что я нагибался вдвое, чтобы с ним говорить. Он был с женой, высокой красивой женщиной. Когда этот человек узнал, что меня зовут Залман, он очень обрадовался и сказал, что в детстве его тоже звали Залман. Я пошил ему такую кепку, что ни в Ямполе, ни в Виннице, ни в Москве нет второй. И денег у него не взял. Вы еще можете подумать, что я богатый человек и мне не нужны деньги? Еще как нужны! Я стал местечковый капцн (бедняк. — Авт.). Бывает, проходят недели, что нет ни одного клиента. Но у этого маленького человека из Москвы я денег взять не мог, потому что он имел большую и умную голову. Когда мы разговорились о жизни, о смерти, он сказал мне такое, что я запомнил как вирш (по-украински, стихотворение. — Авт.): «Вся жизнь человека проходит в поезде, который везет нас в лучший из миров. И идет этот поезд только в одну сторону. Есть ли жизнь за последней остановкой — я не знаю. Не уверен. Но жить надо так, как будто за последней остановкой начнется новая, вечная жизнь, и тогда не страшно умирать…» Ну скажите, после таких умных слов я мог взять деньги за свою работу? Конечно нет!»

Почему-то в этом «клиенте» моего нового знакомого мне почудился Зиновий Ефимович Гердт, хотя, как попал он в эти места, зачем и почему, в тот момент я понять не мог. Перечитав свои записи, я позвонил Татьяне Александровне — вдове Зиновия Ефимовича. К моей радости, я оказался прав! Татьяна Александровна рассказала мне, что летом 1991 или 92-го года она с Зиновием Ефимовичем была на съемках фильма «Я Иван, а ты – Абрам». Фильм снимал французский режиссер в местечке Чернивци, затерявшемся где-то между Ямполем и Шаргородом. От кого-то из местных жителей Зиновий Ефимович узнал об одном еврее, знаменитом мастере по пошиву кепок. В свободный от съемок день Гердт с женой отправились в Шаргород. А остальное было примерно так, как рассказано выше.

Одна из встреч с Зиновием Ефимовичем состоялась у меня 7 мая 1994 года на приеме по случаю Дня независимости Израиля. Было это в ресторане Хаммеровского центра. Случилось так, что в тот вечер мне повезло — я беседовал с Гердтом дольше обычного. Попросил разрешения брать у него интервью «в рассрочку» — по пять минут в течение многих лет. «Вы самый неназойливый журналист из тех, кого я знаю», — пошутил Зиновий Ефимович. Тот вечер был посвящен его детским годам. Родился он в бедной еврейской семье. Фамилия его в детстве была Храпинович. Отца звали Эфроим. «Я не раз вспоминал его, когда играл Арье-Лейба в фильме «Биндюжник и король». Не подумайте, что отец мой чем-то был похож на Арье-Лейба, вовсе нет. Мой отец был человеком небогатым, но уважаемым всеми. Когда и как я стал Гердтом? Именно с того времени, как пришел на сцену. Не мог же я оставаться Храпиновичем». И еще на этой «пятиминутке» рассказал мне Зиновий Ефимович о том, что в Себеже до революции и некоторое время после нее существовала еврейская гимназия, но его родной язык — русский. Погромов не помнит. Рано уехал из дому… Часто вспоминал красоты вокруг Себежа — дивные озера, горы, леса. Вместе с Татьяной Александровной они не раз туда ездили. «Жизнь прожил, а красоты такой больше нигде не встречал…» — с грустью в голосе произнес Зиновий Ефимович.

Роль Паниковского в фильме «Золотой теленок» прославила Гердта на всю страну

Зимой 1995 года в Доме актера в Калашниковом переулке происходила презентация коллективного российско-израильского сборника «Гостевая виза (29 взглядов на Израиль)». В числе авторов сборника были Нонна Мордюкова, Борис Чичибабин, Евгений Леонов, Лев Разгон, Лидия Либединская, Марк Захаров, Александр Иванов, Борис Жутовский, Зиновий Гердт. В тот вечер наша «пятиминутка» получилась особенно длинной. Среди прочего, Зиновий Ефимович говорил: «Вы знаете, я до конца так и не понимаю слово «национальность». Мне кажется, что слово «одессит» отражает скорее национальность, чем понятие этнографическое. Я не раз бывал в Одессе и обратил внимание, что люди различных национальностей, живущие в этом городе, очень схожи между собой. И дело не только в особом одесском жаргоне и дикции, а в восприятии жизни и отношении к ней. Роман «Двенадцать стульев» написали русский Катаев и еврей Файнзильберг. Точнее же, эта книга рождена двумя одесситами. И, вообще, если человек слишком углубляется в национальный вопрос, недолог путь к национализму. Помню, не раз говорил мне покойный Дезик (Давид Самойлов. — Авт.): «Национализм возникает у людей, потерявших не только уверенность в себе, но и уважение к себе. Национализм не только не синоним слову патриотизм, но скорее антоним». Я по-настоящему люблю Россию, и любовь моя к России — это прекрасная и, как сказано у поэта, «высокая болезнь». Я побывал во многих странах, это были интересные и замечательные путешествия, встречи. Из последних мне больше всего запомнилась поездка в Израиль. Наверное, потому, что сыграл там несколько раз в Тель-Авиве на сцене театра «Гешер» бабелевского Илью Исааковича. А может быть, еще и потому, что гидом моим был неподражаемый Гарик Губерман. И, наверное, более всего поездка в Израиль запомнилась встречами со старыми друзьями. Поверьте, расставаясь с ними в конце шестидесятых — начале семидесятых, я и не верил в возможность новых встреч. И все же даже в Израиле, этой удивительной стране, я скучал по России. Это — необъяснимо, пожалуй, даже — интимно». И тут Зиновий Ефимович вспомнил о своей давнишней знакомой поэтессе Сарре Погреб и прочел ее стихотворение, из которого я по памяти воспроизведу следующие строки: «И смотрит вниз сквозь сумрак голубой созвездие, плывущее судьбой. Пустое! Суть в эпохе и стране. И тоненько нервущейся струне». – «Я люблю Сарру Погреб, — продолжил Зиновий Ефимович, — поэт она настоящий и поняла, в чем суть, уж во всяком случае — не в национальности. А внешность, черты лица — неужто по этому судить о национальной принадлежности того или иного человека?» Стоявшая рядом Лидия Борисовна Либединская со свойственным ей юмором заметила: «Если уж судить о национальной принадлежности по внешности, то ни в Пушкине, ни в Лермонтове нет и оттенка славянской внешности. А Гоголь? Разве он похож на типичного русского? А есть ли более русский писатель, чем Николай Васильевич? О его отношении к евреям говорить не буду, но если уж о внешности — она далека от русской». Вся наша компания — кроме упомянутых, были Борис Жутовский, Юрий Рост, Александр Иванов — расхохоталась, а Зиновий Ефимович, задрав голову, глядел на Иванова и обращался к окружающим: «Посмотрите, вот Саша Иванов, и по происхождению, и по языку — русский человек и истинно русский поэт. А многие его принимают за еврея: длинный нос, печальные глаза, насмешливый взгляд… А уж за мастерство и умение съехидничать, высмеять — его начисто причислили к евреям, как будто ирония, насмешливость, юмор свойственны только евреям». Тут в разговор «вмешался» сам Александр Иванов: «И все же иронизировать над собой, сочинять анекдоты о себе, смеяться во спасение свойственно евреям больше, чем другим народам». Мы с Лидией Борисовной закурили, я предложил сигарету и Зиновию Ефимовичу, он отказался: «Уже накурился, больше шестидесяти лет курил очень много, недавно бросил. Разумеется, инициатива исходила не от меня». Он знал о своей тяжелой неизлечимой болезни, но жил так, словно ничего этого нет, и даже юмор остался прежним. И интеллигентность — тоже.

Артист с одним из своих кукольных героев

И еще об одной встрече с Зиновием Ефимовичем. В мэрии Москвы проводилось совещание по подготовке к 50-летию Победы над фашистской Германией. Участниками совещания были крупные чины, военные и гражданские. Собралась вся театральная элита Москвы: Элина Быстрицкая и Сергей Юрский, Марк Захаров и Марлен Хуциев… Где-то между Владимиром Этушем и Григорием Баклановым скромно приютился Зиновий Ефимович Гердт. Все были активны и взволнованны, предлагали различные мероприятия к предстоящему празднику, в большинстве своем интересные. Зиновий Ефимович скромно и даже как-то застенчиво молчал, а когда «дебаты» уже подходили к завершению, неожиданно попросил слово. Я, к сожалению, не записал эту короткую, но блистательную речь. Не удалось мне найти и протокола этого заседания. Но попытаюсь пересказать ее. Гердт говорил, что волнение в преддверии такого праздника и столь активное участие в его подготовке московской интеллигенции вполне естественно, иначе быть не могло. Но его, Гердта, сегодня волнует другое: готовясь к празднику Победы над немецким фашизмом, мы как будто не замечаем (может быть, проще не замечать, чем противодействовать?), как гуляет фашизм по Москве (Гердт повернул голову в сторону сидевших во главе стола высоких начальников, военных и гражданских). Он напомнил о недавних выступлениях на телевидении Эдуарда Лимонова и иже с ним, о распространяющейся платно и бесплатно в переходах Москвы литературе фашистского толка. Последние слова воспроизвожу уже по записи: «Простите меня за то, что моя реплика не совпадает с целью сегодняшнего уважаемого совещания, но я не мог сегодня не сказать об этом — все это волнует меня не меньше, чем память о войне, участником которой я был. Еще раз извините, господа», — с грустной улыбкой закончил свое выступление Зиновий Ефимович.

В зале буквально замерли, а через несколько секунд раздались аплодисменты, которые конечно же не входили в ритуал подобных заседаний.

После окончания собрания многие отправились к начальству «решать вопросы», как принято в таких случаях, а Гердт медленно пошел к выходу. Уже в вестибюле я подошел к нему, чтобы пожать руку в знак восхищения и благодарности. И вдруг: «Знаете, Матвей Моисеевич, я всю вашу «Мозаику» не прочел, но рассказ «Иов из Шпалы» перечитал дважды. Какая высокая и трагическая судьба у вашего Эзры. Были бы силы, я сыграл бы его в кино или хотя бы прочитал отрывки со сцены. Ваш Эзра близок мне еще и тем, что последние годы его прошли в Шаргороде, незабываемом для меня Шаргороде, где я несколько лет тому назад случайно побывал. Но не в этом дело. Что больше всего запомнилось мне в вашей повести, это фраза вашего героя — извините, если процитирую ее неточно: «Самая великая мысль в еврейском учении — это: истинно добрые дела следует вершить, не думая о вознаграждении». Подумайте, как сказано! У вас там дан ивритский текст — как это звучит?» — «Хесед шел эмет» — сказал я. «Да, эти слова я бы поставил рядом с великими библейскими заповедями», — сказал Зиновий Ефимович.

Гердт и Татьяна Правдина

В тот день он выглядел довольно неплохо. Это была моя последняя встреча с Зиновием Ефимовичем. Впрочем, не совсем так — еще одна беседа с ним состоялась у меня по телефону незадолго до Дня Победы. В одной из газет меня попросили подготовить материал под условным названием «День последний — день первый». Я должен был собрать воспоминания знакомых мне писателей, поэтов, художников, актеров о том, каким запомнился им день 9 мая 1945 года. Материал этот я так и не сделал, но своими воспоминаниями об этом дне со мной поделились художник Борис Ефимов, журналист Давид Ортенберг, беседовал я с Лидией Борисовной Либединской, Ириной Ильиничной Эренбург. Решил поговорить и с Зиновием Ефимовичем. Я знал, что здоровье его в ту пору было неудовлетворительным. Позвонил Татьяне Александровне и очень осторожно поинтересовался, нельзя ли напроситься к Зиновию Ефимовичу на встречу. Она попросила меня позвонить вечером, к тому времени будет ясно, можно ли будет соединить меня с Зиновием Ефимовичем. Я позвонил после восьми, он подошел к телефону, голос его был бодрым, можно сказать, оптимистичным. Выяснилось, что на заданную мне тему он уже беседовал с корреспондентом какой-то из газет и ничего нового мне сказать не сможет, да и не так это интересно. Неожиданно Зиновий Ефимович спросил меня, давно ли я читал (или перечитывал) «Казаков» Толстого? «Давно», — ответил я. И вдруг, не знаю уж, по памяти или из книги Гердт начал читать мне отрывки из этой повести. В голосе его не чувствовалось никакой усталости, болезни — тем более. Но было мне как-то не по себе, что больной, пожилой актер столь усердно дарит свое искусство единственному слушателю, да еще по телефону. Несколько раз он прерывал свое чтение словами: «Послушайте, как написано! Это библия! Так писать мог только истинный пророк». Не помню, сколько времени длилось чтение, после какого-то отрывка Зиновий Ефимович произнес свою, ставшую частой в наших разговорах фразу: «Обязательно свидимся. Какие наши годы!», попрощался со мной, и я уж не помню, успел ли я попрощаться с ним. А может, и лучше, если не попрощался.

Лидия Либединская, Зиновий Гердт и Матвей Гейзер на презентации книги «Гостевая виза». 1995 г.

Уверен, что о замечательном человеке и актере Зиновии Ефимовиче Гердте будет написано еще немало воспоминаний, исследований, книг. Я же не написать эти заметки не мог, не мог не объясниться в любви к Зиновию Ефимовичу, тем более что при жизни его я этого так и не сделал…

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Любимая роль Гердта

Это абсолютно шестидесятнический фильм — открытые лица, наивный взгляд, черно‑белая пленка. Даже то, что на экране вроде бы нет действия — герои только ходят по комнате, разговаривают, танцуют, сидят за столом — отчасти напоминает киноэксперименты 1960‑х, тот же «Июльский дождь». И только Гердт как будто из другой киноэпохи.

«Сева, ты мой самый любимый человек»

Знаменитому актеру театра и кино Всеволоду Осиповичу Абдулову, обожаемому Севе Абдулову сегодня исполнилось бы 75 лет. В памяти тех, кто знал его, кто общался с ним, навсегда останется его обаяние, лучащаяся доброта – все это помогало людям, с ним общавшимся, как говорится, и в радости, и в горе. И еще – в памяти тех, кто хоть раз видел улыбку Всеволода Абдулова, она останется навсегда.