Евтушенко не является «поэтом одного стихотворения», но этого единственного нам достаточно.

К Евтушенко даже в моем поколении, не говоря о тех, кто уже не застал его оглушительной славы, принято было относиться с некоторой иронией — примерно так, как он изображен в штуковатом сериале «Таинственная страсть» по Аксенову, благодаря которому многие вообще вспомнили, а то и узнали о существовании этого поэта. Он и сам, что говорить, некоторыми своими стихами, да и поступками давал основания для подобного к себе отношения.

Евреи не имеют права на такую объективность. На весах, где сегодня взвешиваются его дела на небесах, одно его стихотворение перевесит всё. А на земле, где справедливости меньше, истинный вес того его Поступка для нас так до конца еще и не оценен.

Евтушенко не было еще и тридцати, когда он — молодой, успешный, обласканный властью, выездной, печатаемый миллионными тиражами, популярный, как поп‑звезда, любимый публикой и женщинами особенно, — написал «Бабий Яр», прекрасно сознавая, чего ему это может стоить. Всего. Вот буквально всего этого. Один взмах начальственной руки — и все бы кончилось. По тем временам — абсолютно реальная перспектива.

Он был первым, кто прорвал плотину забвения, и долгое время оставался единственным в этой зияющей бреши.

Я помню, как папа пришел домой с тем номером «Литературной газеты» и, стоя посреди комнаты, читал нам с мамой «Бабий Яр» — сам поэт, он умел декламировать стихи, сам еврейский поэт, он выпевал каждую строку рвущимся сердцем.

Мне было десять. Я уже знал тогда, что мы евреи и что нас за это не любят — какие‑то плохие мальчишки на улице, называвшие меня жидом, когда я еще не знал, что это такое, и что надо с этим жить, но говорить об этом нельзя — вокруг другие, и им на это плевать. Но о Бабьем Яре, о Дрейфусе, о погромах, об Анне Франк я впервые узнал из стихотворения неведомого мне до той поры поэта с украинской, как у большинства наших соседей, фамилией — Евтушенко.

Сколько было таких, как я, — тогда и потом, которым он открыл глаза, сколько было таких, как наши соседи, которым он бросил в лицо эту правду, неизвестную даже мне, еврейскому мальчику из украинского городка? Если бы существовало звание Праведника Мира не только для тех, кто спасал евреев в годы Холокоста, Евтушенко был бы первым, кому полагалось оно в годы намеренного забвения. Такого звания нет, но осознание хотя бы быть должно.

Десять лет назад я брал у него интервью в Иерусалиме, в гостинице «Царь Давид», для своей программы «Персона». С трепетом, конечно, что интервьюеру обычно вредит. На выезде, вне студии, снимала, как правило, бригада 2‑го канала, то есть — объясняю для нездешних — общеизраильского, не «русского», на базе которого тогда выпускалась «Персона». Когда Евгений Александрович стал читать свои стихи — в свойственной ему манере, с несколько излишней для поэта артистичностью, — оператор Дани, всегда относившийся к моим русскоязычным собеседникам с подчеркнутой отстраненностью, чтобы не сказать равнодушием, которое я принимал за высокомерие, и потому его не любил, в паузе прошептал мне на ухо: «Это что — Евтушенко?» Он знал! Он узнал его!

И я почему‑то возгордился — даже им. Всеми нами. Мы помним! Мы ему должны.

Здесь помещаю фрагмент из той программы — о том, как «Бабий Яр» стал симфонией Шостаковича, и о том, что это стихотворение было Поступком не только Евтушенко. Решение о публикации главный редактор «Литературной газеты» Валерий Косолапов принимал на семейном совете.

«Все будет в порядке, — сказала жена главреда, выйдя из кабинета мужа, мятущемуся поэту. — Мы решили быть уволенными».

Так и вышло. «Бабий Яр» опубликовали. «Их» уволили.