Кампания Black lives matter, перекинувшись из США в Европу, в начале июля достигла Берлина. Россию эта новость взволновала, поскольку касалась композитора Глинки. Для евреев же новость стала и вовсе откровением, поскольку немцы обвинили автора «Жизни за царя» в антисемитизме. «Лехаим» не мог пройти мимо абсурдного поклепа и призвал к защите честного имени композитора, который был не юдофоб, а скорее, юдофил.

История началась с того, что, в контексте норм новой этики, название станции берлинского метро Mohrenstraße («Улица мавров») сочли расистским и решили поменять на «Улицу Глинки», благо сама улица неподалеку, а Глинка в Берлине жил и умер. Идею отмели как негодную: во‑первых, нашелся более удобный претендент на право быть упомянутым в подземке, а во‑вторых, Глинка якобы был антисемитом, а это для немцев табу. Об «антисемитизме» Глинки проинформировали публику несколько изданий — и чемпион «желтой прессы» таблоид Bild, и Berliner Zeitung, и некоторые другие. Среди этих изданий — к счастью, не самых авторитетных — была и Judishe Gemeinde — еврейская газета, чья реплика в общем хоре оказалась едва ли не самой безграмотной и позорной.

Не снеся клеветы в адрес классика, на нападки ответил коллега Михаила Ивановича, известный российский композитор Владимир Тарнопольский. Его аргументированный ответ был опубликован на немецком музыкальном интернет‑портале, а затем, по‑русски и в полном объеме, на colta.ru.

К этому анализу мы еще вернемся — в надежде проследить, как легко перехватывает Германия еврейское оружие (борьбу с антисемитами). Чтоб они так Герберта фон Караяна клеймили, дважды вступившего в НСДАП!.. Но все же Германия в этом «Глинкагейте» (термин Тарнопольского) оказалась не первой, поэтому прежде обратимся к первоисточнику — газете The New York Times.

Источник дезинформации

Мифотворцем, с чьих измышлений скопировали свое обвинение немецкие журналисты, оказался Ричард Тарускин, в 1990‑х — постоянный автор NYT, профессор Беркли и автор шеститомной «Оксфордской истории западной музыки». Его рецензия, способная превратить читателя в антисемита, опубликована в 1997‑м под названием «“Еврейские” песни антисемитов» и оценивает некий диск «Традиция!! Еврейские песни из России» (так в оригинале). На диске записаны произведения на еврейскую тему русских и советских композиторов — в тексте почти все они фигурируют как законченные юдофобы.

Из числа обвиняемых выведен только Римский‑Корсаков, поскольку выдал дочь за еврея. Автор оперирует понятием «московского ветхозаветного стиля», в рамках которого, по его мнению, русские интеллектуалы привыкли быть «антисемитами, но филогебраистами». Презирая евреев местечка, они якобы идеализировали библейских героев как «первых националистов» и воспевали их. В топку этого мифа летит и противопоставление «жид — еврей» (понимания, что в середине XIX века слово «жид» было употребимым, у автора нет), и даже история создания Шостаковичем цикла «Из еврейской народной поэзии» — в 1948, между прочим, году. Рецензент утверждает: «Самый ироничный штрих — это тот, который композитор не мог предвидеть: последняя строка последней песни гласит: “Наши сыновья стали врачами! Над нашими головами горит звезда!’’» Ну конечно, Шостакович, только что оплакавший Михоэлса, написавший в 1944‑м знаменитое Трио памяти И. И. Соллертинского, с центральной еврейской темой, — не мог предвидеть!..

Достается в рецензии даже Хачатуряну — его на диске нет, а автор, похоже, «гнал строку» (о это наше безоговорочное преклонение перед авторитетом NYT!). Однако Хачатурян — ученик Михаила Гнесина, который на диске есть. Тарускин утверждает, что интонации у Арама Ильича — не армянского толка, а заимствованы «из универсальной ориенталистской идиомы Гнесина». Вообще, объясняет американский музыковед, Хачатурян родом из Тбилиси, а жил в Москве, откуда у него взяться армянскому? Еврей Тарускин не в курсе, сколько в Тбилиси армян. Потому что вообще не в теме реалий и Российской империи, и СССР, что совсем не смутило редакторов издания.

Антисемитом он обзывает Александра Серова, автора оперы «Юдифь» и отца художника, даром что тот на четверть еврей (автор умалчивает, что и женился Серов на еврейке Бергман, написавшей оперу «Уриэль Акоста»). «Жидофобскими» обзывает Тарускин Мусоргского и Глинку — даже не объясняя, за что.

Ссылку на эту заметку в NYT прислал мне старый друг из Нью‑Йорка, поверивший газете и посетовавший, что в 1990‑х критика «антисемита» Глинки не была услышана. Понятно, что не придали ей значения ввиду неоднозначной репутации автора — оксфордский труд Тарускина посчитали слишком субъективным. Сын эмигрантов из Двинска, Тарускин родился в 1945‑м. Карьера исполнителя — играл на виоле да гамба в ансамбле старинной музыки — не задалась. Наверное, поэтому годы спустя он обрушился на жанр исполнительства на аутентичных инструментах со всей своей безапелляционностью. Тем более что удалась ему карьера спеца по русской музыке, благо русским он владел с детства. Однако к 1990‑м, после двух волн эмиграции, в США оказалось много серьезных музыкантов, знавших русскую музыку из первых рук. И поклеп Тарускина тогда не восприняли. Сегодня же его выволокли на свет, как когда‑то «Протоколы сионских мудрецов», — но уже в другой стране.

Немцы обвиняют

Переместившись из Америки 1990‑х в Германию 2020‑го, обратимся к тексту Тарнопольского. Речь в защиту Глинки его современный коллега, сверяясь с письмами и дневниками классика, начинает с главного музыкального учителя Глинки и его близкого друга — Зигфрида (Самуила) Дена. Выдающийся немецкий теоретик и историк музыки был евреем по происхождению. В повседневной жизни, читаем мы, Глинка тоже не был сколько‑нибудь ксенофобом: «Вот почти наугад взятый чисто бытовой эпизод одного из путешествий Глинки: “Из Дрездена поехали мы <…> во Франкфурт‑на‑Майне в колясках на долгих. С нами ехал студент, кажется израильского происхождения, который пел басом. Всякий раз как мы останавливались для обеда или ночлега, если встречали фортепиано, пробовали петь вместе… Трио и хор из “Вольного стрелка” (Freischütz) в особенности шли хорошо, и немцы в маленьких городках сходились слушать нас”. Русский композитор и еврейский студент, оказавшись случайными попутчиками, всякий раз обедали вместе и с удовольствием пели ансамблем фрагменты из первой национальной немецкой оперы — это просто‑таки мазохистская разновидность антисемитизма!»

Далее следует описание берлинского романа Глинки с его ученицей Марией, «израильского происхождения», цитаты из переписки, упоминание намерения жениться — к несчастью для Глинки, не осуществленного. «Один из тех этюдов, — продолжает Тарнопольский, — которые он писал специально для своей еврейской “мадонны” Марии, был впоследствии аранжирован Глинкой в знаменитую “Еврейскую песню”, ставшую частью музыки к той самой драме Кукольника “Князь Холмский”, за которую сегодня немецкие газеты упрекают Глинку в… антисемитизме!»

«И сребро, / И добро / Из чужбины / Понесли / В старый дом, / В Палестину», — поет у Глинки Рахиль, единственная положительная героиня драмы, к которой Глинка написал музыку. И которую Berliner Zeitung, Mitteldeutsche Journal и Judishe Allgemeinde назвали «оперой», а Bild и The European — «известнейшим произведением Глинки», что тоже вранье. Хотя именно ноты «Еврейской песни» высечены на ограде первого памятника Глинке, поставленного ему в Смоленске, на родине, на народные деньги в 1887 году.

В берлинской квартире Глинки бывали Мендельсон‑Бартольди и Мейербер, — последний, пишет Тарнопольский, в январе 1857 года «провел в королевском дворце Берлина, вероятно, самый триумфальный его зарубежный концерт, исполнив на нем среди прочего как раз фрагмент из той самой “пропитанной русским национализмом” (по определению одной из газет — vor russischem Nationalismus triefenden Oper) оперы “Иван Сусанин”». Еврей Мейербер шел за гробом Глинки, умершего месяц спустя в Берлине. Опровергая утверждения немецкой прессы, приписывающей Глинке «ксенофобские реплики» в адрес крещеного еврея Антона Рубинштейна, основателя Русского музыкального общества и первой в России Петербургской консерватории, Тарнопольский замечает, что первая из упомянутых институций возникла через два года после смерти композитора, а вторая — через пять лет. Не смог он обнаружить в эпистолярном наследии Глинки и якобы сказанного им в адрес Рубинштейна «ein frecher Zhid» («наглый жид»).

Голословные обвинения — и немецкие, и американские — не просто оскорбительны, они отменяют принцип презумпции невиновности, и всех это как будто устраивает. Тут уместно вспомнить, например, как Клод Ланцман назвал антисемитом Анджея Вайду, за «Корчака», — и ведь тоже поверили, не посмотрев кино. И логика та же. Американский еврей назвал антисемитами русских, посмевших прикоснуться к еврейской теме, — французский еврей «опустил» поляка, посмевшего скорбеть о жертвах Холокоста. Немцы воспользовались сенсацией, чтобы отвести подозрения от себя. Мода на фейк‑ньюс, подтасовки, игнорирование фактчекинга не сегодня родились, но породили фальшивую логику, которая используется повсеместно. Вот и сейчас, по этой логике, автор первой русской оперы — убежденный космополит, проведший полжизни в путешествиях по Европе, написавший десятки произведений на итальянские, испанские, немецкие, еврейские темы, — автоматически стал «врагом евреев» и воинственным борцом за «русский дух».