Материал любезно предоставлен Tablet
Мой самый долгий — и самый последний — разговор с Иванкой Трамп состоялся в рейсовом автобусе летом 1996 года на юге Франции, где мы обе отдыхали в языковом лагере в Ницце. На обратном пути в общежитие — ехать нам было несколько остановок — мы обсуждали публикации об Иванке, много лет появлявшиеся в журнале «Пипл» : его я регулярно читала запоем. Мне показалось, что Иванка умна и не чужда самоанализа: она охотно подтрунивала над нарядами, в которых ее запечатлели во всех номерах журнала. А еще она уже тогда, четырнадцати лет, выглядела невероятно гламурно.
Если она вообще со мной разговорилась, то исключительно по доброте душевной. Иванка и ее компания с Восточного побережья — они были давным‑давно знакомы, выглядели весьма рафинированно, хорошо знали французский, вдобавок у них имелся, казалось, неисчерпаемый запас дизайнерских сумочек — прочно заняли высшую ступень в социальной иерархии лагеря. Я же приехала туда без подруг, со Среднего Запада, с нулевым французским, прыщами и коллекцией бисерных фенечек, и отдавала себе отчет в том, что здесь я ниже всех. Подруги Иванки все лето даже не замечали меня, но с ней я несколько раз поболтала о том о сем. Когда я, запинаясь, попросила ее сфотографироваться со мной — пусть в Чикаго увидят, что я на самом деле познакомилась и жила в одном лагере с этой нью‑йоркской моделью и героиней светской хроники — она охотно согласилась. Она была милой, доброжелательной, отзывчивой в том возрасте, когда людям свойственно вести себя совсем иначе.
При всей разнице между нами в популярности у сверстников, внешних данных, скорости обмена веществ, а впоследствии и политических взглядах тем летом мы с Иванкой пересеклись, потому что отвечали главному условию, обеспечивающему допуск ко всем дорогостоящим, эксклюзивным способам времяпровождения в Европе, изобретенным на потребу американским подросткам. Я, как и она, — из семьи с унаследованным богатством.
Я выросла в среде «еврейского одного процента» — мне повезло иметь трудолюбивого предка: мой прадед Натан Каммингс начинал как иммигрант‑разносчик: стучался в двери домов, предлагая купить обувь. А закончил жизнь воротилой бизнеса, почтенным филантропом и основателем «Сара Ли корпорейшн».
Натан умер, когда мне было четыре года, но его имя и облик маячили передо мной все мое детство. Каждое воскресенье, по дороге в синагогу и обратно, я проходила мимо его бронзового бюста — выглядел он задумчивым и элегантным. Его имя украшало стены больничных отделений и еврейских учреждений по всему Чикаго, а также благотворительного фонда в Нью‑Йорке, куда до сих пор ходит на заседания моя многочисленная родня. Когда примерно лет в тринадцать я впервые поехала в Иерусалим, родители захотели во что бы то ни стало сфотографировать меня под огромными сверкающими буквами, возвещающими, что одно крыло Израильского музея оплатил мой прадед. Куда ни придем — он везде и повсюду.
«А мы богатые?» — помню, спросила я лет в шесть‑семь, идя с папой по крытой парковке. Повисла необычно долгая пауза. «У нас ни в чем нет нужды», — сказал он наконец. А потом открыл двери бокса, где стоял его бордовый «ягуар», и мы зашли внутрь.
В уклончивости моего отца нет ничего уникального. Всем известно: американцы самых разных слоев предпочитают не обсуждать тему классовой принадлежности, уходят от нее. Однако для нас, состоятельных евреев, привычка помалкивать — как публично, так и в ближнем кругу — о своих деньгах и о том, что деньги — ключ к могуществу, продиктована конкретной и, по распространенному мнению, жизненно‑важной необходимостью себя обезопасить. Антисемитские конспирологические теории веками вращались вокруг такой темы, как необычайный, непропорциональный масштаб еврейского богатства и влиятельности. Даже если просто признать, что еврейское богатство вообще существует, могут подумать — особенно люди старших поколений, — что вы льете воду на вражескую мельницу.
Мне хотелось бы в меру сил разъяснить, как выглядит изнутри могущество династии и насколько легко в семьях вроде моей унаследованные деньги и открываемые этими деньгами двери могут внушить гипертрофированное, опасное чувство превосходства. Поскольку сама я художница и создаю некие объекты, мне, естественно, хотелось бы начать с вещей материальных. А именно со столов. Когда я думаю о комнатах моих родственников по материнской линии — той, по которой ко мне перешло богатство, мне вспоминаются гигантские столы. Столы из красивого темного дерева и ошеломляюще огромных цельных листов стекла. Круглые и прямоугольные столы, рассчитанные на то, чтобы за ними с полным комфортом могли расположиться двенадцать, пятнадцать, двадцать пять персон. И такими были не только столы, за которыми мы ели в чопорных столовых дома, но и столы, за которыми мы встречались, чтобы жертвовать деньги, или обедали все вместе в клубе «Стандард» в Великие праздники, или собирались обсудить свои инвестиции в сумрачных, как пещеры, залах в отделе управления активами нашего банка.
Казалось бы, мелочь, но, когда все детство и юность сидишь за такими столами, это сызмальства внушает подсознательное чувство собственной значимости. Такие столы наделяют тех, кто за ними сидит, сознанием торжественности и — что главное — могущества. В детстве я видела точно такие же столы в кино и по телевизору: стол короля Артура, разумеется, но также длинные массивные столешницы, вокруг которых президенты и их министры вершили судьбу страны. Казалось естественным, что за такими столами должны восседать самые важные люди, те, кому должно внимать, кого должно возносить. А именно за такими мы и восседали.
Столы — только один образчик среди тех материальных вещей, с помощью которых богатые кланы возвещают окружающим о своей влиятельности. Несколько лет назад я дала себе обещание больше не ходить на семейные сборища, где наличествуют стол для заседаний, помост, кафедра, сцена или микрофоны. С любимыми родственниками вижусь по‑прежнему, но в более неформальной, не столь гнетуще‑чинной обстановке. И поступаю так, потому что по себе знаю, какими соблазнительными могут быть все эти предметы, как легко они могут завлечь тебя в миф о предначертанном величии.
Сейчас я много размышляю о том, какие слова выбирали в моем детстве, описывая путь прадеда к вершинам своего дела. Слово «гений» звучало очень часто. Так же как «даровитый», «усердный» и «добросовестный». Но есть одно слово, которое, насколько помню, никто никогда не произносил: «удача». «Удачливым» моего прадеда никто никогда не называл.
Тому есть несколько причин. Первая: у каждой семьи, как вообще у любой осмысленной системы, есть своя «история происхождения», а в историях об американском могуществе заслуги непременно берут верх над счастливым стечением обстоятельств. Вторая и не менее важная: в культурном и историческом смысле слово «удача» неуместно, если ты родом из племени, чью судьбу веками определяли неотступное неприятие и ненависть большого мира.
Что и говорить, после взлета в этот 1% моя семья обрела влиятельное положение, известность и гламурность. Тем не менее богатство не обеспечило моему прадеду членство в престижных клубах — в них не принимали людей его веры. Богатство помогло устроить мою маму в самую элитарную из местных начальных школ, но никоим образом не оградило от побоев — школьники колотили ее: ведь она была единственной еврейкой в классе. Богатство дало мне возможность повидать мир, но не защитило в варшавском аэропорту, когда мне было двадцать с небольшим: какой‑то мужчина, заметив, что я читаю книгу о Холокосте, истошно заорал, что меня следовало бы, как и прочих, сжечь, а пассажиры ничтоже сумняшеся смотрели на эту сцену.
В более широком плане успех еврейской общины привел нас в такие сферы влияния в Америке, которых мы раньше и вообразить не могли. В бизнесе, благотворительности и политике мы теперь часто сидим в комнатах, где принимают ключевые, далеко идущие решения, затрагивающие жизнь миллионов людей. И тем не менее грянул Питтсбург, а затем, вскоре, Сан‑Диего, и неутихающий разгул насилия в Краун‑Хайтс и во многих других местах.
Антисемитизм абсолютно реален. И что еще страшнее, он нарастает. Я, как и очень многие американские евреи сегодня, снова ловлю себя на том, что боюсь за нашу общину. Но я также вижу, что наша историческая и нынешняя психология жертвы мешает серьезно обсудить наши взаимоотношения с капитализмом и влиятельностью. Еврейские деньги без особых на то оснований увязывают с антисемитскими фантазиями, что вкупе с сильной опасливостью, свойственной нашему мироощущению, подавляет в нас способность критически взглянуть на цену своего восхождения к богатству и на нашу веру в то, что накопленное богатство обеспечит нам безопасность.
Я уже некоторое время работаю над серией арт‑видео под названием «ИЗОБИЛИЕ», где исследую непростые психологические и политические аспекты богатства американских евреев. В коротких видеороликах серии закадровая озвучка актерами, мультипликация, игра актеров в кадре, приемы монтажа и звуковые эффекты применяются, чтобы наложить еврейское содержание на картины фамильного богатства из классических кинофильмов.
Так, на базе кадров из «Эпохи невинности» Мартина Скорсезе я сделала видеоколлаж на четыре минуты под названием «Эпоха Лефковиц». Если в фильме Скорсезе рассказывалась изложенная в классическом романе Эдит Уортон история запретной любви двух представителей нью‑йоркского аристократического общества старых времен, то в моей версии исследуется воображаемый мир «еврейских патрициев» начала ХХ века. В центре «Эпохи Лефковиц» — почтенная еврейская дама Заинька Лефковиц, вдова покойного нью‑йоркского магната, тайного гомосексуалиста Карла Лефковица.
Возможно, по этому описанию вы уже догадались, что видео из серии «ИЗОБИЛИЕ» смешные, но в то же время критические. «Еврейский 1%» в них так же, как и все люди, не может устоять перед соблазном богатства и попадает в его ловушки. Семьи в «ИЗОБИЛИИ», как и семьи, известные мне с детства, тратят свои капиталы на помощь нуждающимся, но также используют, чтобы диктовать друг другу, как себя вести, и друг друга контролировать, вознаграждая финансово за преданность семье и наказывая за бунтарство. Богатство становится инструментом публичного восхваления достижений и денежных пожертвований, а также механизмом освящения и укрепления власти одних поколений над другими поколениями. В моих видео также исследуется вопрос, как конкретно у евреев культура богатства сталкивается и пересекается с нашим опытом и идентичностью — идентичностью жертв.
Недавно я послала несколько ссылок на мои видео из серии «ИЗОБИЛИЕ» члену попечительского совета одного из еврейских музеев Америки — воистину очаровательному, проницательному, остроумному мужчине, давно разменявшему шестой десяток. Когда‑то он с удовольствием ознакомился с моей предыдущей серией работ о еврейской жизни — скульптурами и коллажами, более однозначно восхваляющими нашу историю и обряды. Когда же разговор перешел на мою новую работу, в голосе моего собеседника вдруг просквозило неодобрение. «Я посмотрел ваши видео, — сказал он, — и вот о чем хочу спросить: были ли вы в Аушвице?»
Этот вопрос опечалил меня, но не то чтобы удивил. С такими реакциями я сталкиваюсь с тех пор, как показываю людям эти видео. Страх — этот эмоциональный движитель столь многого в еврейской жизни — порождает убеждение: публике следует и до́лжно показывать еврейство лишь однозначно позитивно, сочувственно или панегирически. Убеждение, что нам удастся себя обезопасить, если мы будем рассказывать миру только о своих достижениях или мытарствах, — таковы два предпочтительных сюжета в еврейской публичной жизни.
Поверьте, я вполне понимаю этот страх. Но из всех вкладов евреев в общую культуру самый бесспорный вклад — и, кстати, самый мной любимый — наша коллективная прямота. Евреи заслуженно зарекомендовали себя как те, кто начинает честные и трудные разговоры, «углубляется» в темы, которых не могут и не желают касаться другие сообщества. Как‑никак именно мы изобрели психоанализ — дотошное извлечение правды, которую традиционно вытесняли в подсознание.
Этот момент в американской истории — когда сосуществуют, причем в ошеломляющем масштабе, влиятельность евреев и террор против евреев — требует, чтобы мы как евреи честно проанализировали, как именно мы говорим о самих себе и о деньгах. Допустив, чтобы антисемитские фантазии о богатстве и влиятельности заслонили более правдивый, менее схематичный взгляд на ситуацию, мы не сумели честно осмыслить цену, заплаченную за наш успех. Эта цена — опасный набор культурных установок, который мы в текущий момент разделяем со всей страной: а именно склонность полагать, что личное богатство заменяет компетентность хоть в политике, хоть в религии, привычка путать богатство с интеллектуальным и нравственным превосходством. Вдобавок наше нежелание трезво взглянуть на свои коллективные взаимоотношения с финансовой мощью привело к нежелательным тенденциям в еврейской благотворительности — в секторе, где считается, что пожертвовать всего 5% от эндаумента учреждения — не только вполне достаточно, но и очень щедро.
Возможно, самое пронзительное олицетворение этой динамики — Иванка Трамп, моя давнишняя подружка по языковому лагерю. Чуть ли не самый заметный пример того, что мы позволили многим представлять нашу общину в верхах — позволили исключительно благодаря тем специфическим «знаниям и умениям», которые дает унаследованное богатство. Сейчас, когда колоссальные богатства и влиятельное положение переходят от одного еврейского поколения к другому, нам пора оспорить упрощенческий миф о меритократии и тщательно проанализировать, что же наделало наше богатство. Я уверена: нам это по силам. 
Оригинальная публикация: The Jewish 1%
Американский нуар для эпохи Трампа
Сион как магистральное направление
