29 ноября в Нью‑Йорке умер фотограф Эллиотт Эрвитт. Ему было 95 лет.

Ветеран прославленного агентства Magnum Photos, за 70 лет карьеры успевший запечатлеть многих великих и зафиксировать важнейшие события истории, Эллиотт Эрвитт ушел из жизни у себя дома, в квартире на Манхэттене, с видом на Центральный парк. Он жил наверху, а внизу располагалась его студия — место уединенных экспериментов и хранилище фотоархива, в котором мирно сосуществовали главы государств, селебрити, дети, прохожие, — и сюжеты из еврейской жизни, мимо которых автор не мог пройти.

Эти дорогие Эрвитту кадры известны куда меньше, чем созданные им портреты и репортажные фото с целующимися парами, отраженными в автомобильных зеркалах, или нудистами на конкурсе красоты. А чаще всего публика опознает его собак, которых на пленках фотографа было, кажется, больше, чем людей. Фото женщины с бульдогами на нью‑йоркских ступеньках — один сидит рядом, другой на коленях, закрывая мордой лицо хозяйки, так что непонятно, где ее ноги, а где собачьи, — одна из марок творчества Эрвитта, не менее известная, чем портрет Джона Кеннеди с моделью лодки PT 109, протараненной в 1943‑м японцами.

«Я думаю, что собаки — это люди с большим количеством шерсти, — шутил Эрвитт. — Собаки отзывчивы. Они готовы угодить. И они, как правило, готовы сотрудничать. У них нет корыстных целей».

Можно бы добавить «в отличие от людей», но, похоже, сам Эрвитт, при всем своем успехе и славе, такое же счастливое исключение.

«Узнав Эллиотта поближе, вам захочется его обнять, — сказал о нем немецкий фотограф Том Якоби. — Не просто так, а в ответ».

Обаяние — залог успеха любого фотографа. Чувство юмора — удел редких счастливцев вроде Эрвитта. Они помогали ему выживать и сохранять независимость — он никогда не состоял в штате какого‑либо издания. Даже отправляясь на коммерческую съемку, он брал, помимо обязательного «роллейфлекса», личную «лейку» — для себя.

Не просто мода

Чувство юмора не изменяло ему ни в Белом доме (он снимал президентов, начиная с Трумэна), ни в чикагском клубе Playboy, ни в Большом театре, где Брежнев и де Голль со свитой в царской ложе выглядят персонажами в декорациях дурного спектакля. Все помнят на снимках Эрвитта Марлен Дитрих и Альфреда Хичкока, Марлона Брандо на съемочной площадке фильма «В порту» и Мэрилин Монро на съемках «Зуда седьмого года» — с юбкой, которую раздувает теплый воздух из решетки воздуховода метро. Но если надо, он мог выжать слезу: посмотрите на Джеки Кеннеди на похоронах мужа Джона, и на ее слезу, повисшую на траурной вуали.

Самый узнаваемый кадр Эрвитта — Ричард Никсон, тычущий пальцем в грудь Никиты Хрущева, — сделан не на встрече в верхах, а на Американской выставке в Сокольниках. 1959 год, вице‑президент США приехал поддержать престиж американской промышленности и перед стендом Macy’s затеял «кухонные дебаты», доказывая советскому генсеку преимущества капитализма. Эрвитт как раз был на стенде.

Через год руководитель пресс‑службы Никсона использует это фото в президентской кампании, выставив его символом непримиримого курса Америки в холодной войне. Кампания окажется неудачной, но Эрвитт будет раздосадован не этим: он никогда не хотел работать на пропаганду.

А на модные фотосессии Эллиотт Эрвитт брал с собой велосипедный клаксон. Не терпевший постановочных съемок, он старался спровоцировать неожиданную реакцию героев, гримасу, небанальное выражение лица. Много снимал моду, для того же Vogue, куда его привел Эдвард Стайхен — один из основоположников модной фотографии и многолетний главный фотограф издательского дома Conde‑Nast. С 1938 года Стайхен отвечал за визуальный образ Vogue и Vanity Fair и стал одним из отцов Эрвитта в профессии (двумя другими были Рой Страйкер, приведший его в фотодокументалистику, и, конечно, Роберт Капа).

В Vogue, среди прочего, в 1978 году вышла забавная парижская съемка Эрвитта со свадебными нарядами: барышни в белых платьях с вуалями вереницей семенят в промзоне, а рядом, протискиваясь между моделями и глухой стеной, катит коляску с ребенком молодой отец. Мужчина этот возник случайно, но очень украсил съемку, в которой угадывается теперь что‑то смутно знакомое. Возможно, получилась аллюзия на сон Менахема‑Мендла из «Еврейского счастья» Грановского (1925) — знаменитой немой экранизации Шолом‑Алейхема. Там мы видим бесконечную вереницу невест на фоне брутального парохода, и сочиненные Бабелем титры призывают: «Женихи Соединенных Штатов, вам незачем больше лезть на стену».

Был ли фильм источником вдохновения, неизвестно. Но предположение не так уж абсурдно: картина, заказанная Грановскому американскими продюсерами (больше такого в истории США и СССР не повторилось) — они хотели получить настоящее еврейское кино, — с огромным успехом шла в американском прокате. Правда, это было еще до рождения Эрвитта, но картину снимал Тиссэ — оператор Эйзенштейна, снявший и «Броненосец “Потемкин”». А Эрвитт профессионально ориентировался в кино и сам снимал документальные фильмы. Еврейская тема в кинематографе тогда почти не возникала, и столь редкий шедевр Эрвитт вполне мог видеть. Важным для него могло оказаться и то, что снималась упомянутая сцена в Одессе, где родился его отец.

Главное — не опоздать

«Мой отец из Одессы, а мать из Москвы», — говорил о себе Эллиотт Эрвитт, родившийся 26 июля 1928 года в Париже и нареченный Элио Романо Эрвитцем.

Родители его познакомились незадолго до русской революции во время путешествия по Европе: студент‑архитектор Борис Эрвитц встретил юную Евгению, дочь московского купца. Есть сведения, что пара поженилась в Триесте. Они ненадолго вернулись в Россию, чтобы в 1917‑м эмигрировать навсегда. Сначала в Рим, оттуда в Париж, где и появился на свет их единственный сын, названный ввиду любви отца к Италии на итальянский манер. Почти сразу после его рождения семья перебралась в Милан, в 1938‑м бежала во Францию, оттуда отплыла в Нью‑Йорк.

Еще в Милане родители едва не развелись — Элио тогда было четыре года. Однако они сошлись вновь перед лицом опасности, чтобы уже в Штатах расстаться окончательно.

Не любивший говорить о себе — он и в интервью отвечал всегда односложно, — Эрвитт лишь заявлял, что Муссолини сделал его американцем. Хочется к этому добавить, что родители наградили сына редким талантом: делать все вовремя, не ожидая у моря погоды. Они подали ему хороший пример: в последний момент оставили революционную Россию, а затем и Европу. Их пароход отправился в трансатлантическое путешествие 1 сентября 1939 года, когда началась мировая война.

Потом были Нью‑Йорк, расставание родителей, долгое путешествие с отцом в Лос‑Анджелес, где Эллиотт, говоривший на трех языках — русском, французском и итальянском, начнет осваивать четвертый язык в школе. Отец оплачивал их поездку в Калифорнию, торгуя по пути часами, — и коммивояжерство не приносило особого дохода. В 1944‑м отец снова снимется с якоря и переедет в Новый Орлеан, но 16‑летний сын за ним уже не последует. Он начнет зарабатывать фотографией, торгуя перепечатанными снимками кинозвезд с их «автографами», а на свою первую камеру снимая свадьбы.

Он начал мечтать о фотографии, увидев каталог выставки Картье‑Брессона в МОМА. Учился искусству фотографии в городском колледже Лос‑Анджелеса, признавая впоследствии, что мало что там получил: «Все‑таки фотография — это не ракетостроение». Продолжил образование в Новой школе социальных исследований в Нью‑Йорке, ставшем главным в его жизни городом. В 1975 году Эрвитт опубликует ностальгический пейзаж со статуей Свободы в тумане и огромным судном, направляющимся к городу, — вроде того, на котором прибыл сюда он сам.

Туман был вечным союзником его искусства. В густом тумане исчезает Эмпайр стейт билдинг в кадре 1955 года — четко виден только черный силуэт любующейся им девушки в шляпке. В морозном тумане возвышается громада Московского университета на Воробьевых (тогда Ленинских) горах — и снова черные силуэты, снятые, как всегда, со спины.

Это 1968 год и непонятно который по счету визит Эрвитта в СССР, откуда он всегда привозил шедевры, будь то портрет постаревшего де Голля (1966) или репортажный кадр с бракосочетания в Братске (1967). В Братск он попал ради того, чтобы снять самую большую в мире ГЭС. А фото из загса оказалось запечатленным даже в кино: в модной тогда комедии «Невероятная жизнь Уолтера Митти» оно висит над кроватью героя, заведующего фотолабораторией журнала Life. Эрвитт говорил о нем: «Я очень люблю этот снимок. Главный тут — мужчина, сидящий рядом с молодоженами. Кажется, он знает что‑то, о чем не догадываются новобрачные. Я обычно показываю это фото друзьям, которые собираются жениться или развестись».

Вся его жизнь проходила в непрерывных перемещениях по миру. Из последней поездки на Кубу 88‑летний тогда уже Эрвитт привез собаку. Из первой — хрестоматийные портреты Фиделя Кастро и Че Гевары («Кастро — интересный человек, очевидно, и очень разговорчивый»).

Впрочем, поначалу Эрвитт отправился в Париж: в 1951 году его призвали в армию, и вместо корейской войны стараниями Роберта Капы он попал помощником фотографа в части, расквартированные во Франции и Германии. Один из снимков того времени, отправленный на конкурс в Life, получил премию: наверное, это и можно было считать стартом его карьеры. Но главным стал другой, того же времени, из форта Дикс: с солдатами, которые уходят на войну, и один из них, с ослепительной улыбкой на черном лице, показывает фотографу язык.

Мир глазами персонажей

«Эллиотт, на мой взгляд, совершил чудо, — сказал в 2003‑м в интервью Guardian 95‑летний Анри Картье‑Брессон. — Успев поработать над целой серией коммерческих кампаний, он сохранил способность делать “случайные” фотографии — с изюминкой, с улыбкой своего глубинного “я”».

Сооснователь вместе с Картье‑Брессоном Magnum Photos Роберт Капа пригласил Эрвитта в агентство в 1953‑м. Оказалось, вовремя: через год сам Капа погиб в Индокитае. А Эрвитт сделал еще один исторический свой кадр: Джулия, мать Капы, оплакивает сына на его могиле в округе Вестчестер, штат Нью-Йорк. На могильном камне — дата рождения Капы (Эндре Эрне Фридмана) в Будапеште, дата гибели во Вьетнаме (он подорвался на мине) и слово שלום (шалом).

Но и после своей смерти Капа словно бы вел Эллиотта Эрвитта по жизни. Так, Капа снимал Бен‑Гуриона в Иерусалиме, а Эрвитт — Мартина Бубера в Тель‑Авиве. Он снимет и Эли Визеля в его кабинете, и Артура Миллера на фоне Бруклинского моста. И вслед за Капой, сделавшим вместе с Джоном Стейнбеком знаменитый «Русский дневник», Эрвитт отправится в СССР. Впервые — в 1957‑м.

В СССР в полной мере проявится его узнаваемый почерк: мир, запечатленный словно не им самим, а глазами его персонажей, часто вызывающий улыбку. На здании Госплана СССР (ныне в нем находится Государственная дума) поднимают портрет Ленина: нос поднялся, усы еще нет. Или другой Ленин, на покосившемся портрете над школьной доской, на которой аккуратным почерком написано: «Today is the twenty‑second of Oсtober, Tuesday». И вымпел «Лучшему классу». На этом фоне — унылая учительница в дурно сшитом пиджаке, и фотограф уже не смеется: он, как и зрители, в тоске.

Селебрити, которых Эрвитт снимал без счета, нередко кажутся у него второстепенными персонажами. Фиксируя сцену с Мэрилин Монро и Монтгомери Клифтом на съемках «Неприкаянных», основное внимание он акцентирует на другом фотографе, который тут же, в кадре, прильнул к своей камере. Как будто мы видим актеров через третьи руки. Чтобы запечатлеть изящный стан Грейс Келли при ее проходе с принцем Ренье на вечеринке в отеле Waldorf Astoria, он втиснул объектив между затылками статистов из охраны. Таким образом мы смотрим на принцессу их глазами. Препятствие Эрвитт превратил в деталь, и в такую же необходимую «помеху» превратил посетителя Эрмитажа во френче и галифе, изучающего живопись на стенах: в результате нас волнуют не картины, а руки, которые этот тип сжал за спиной.

Или вот на Красной площади, на параде к 40‑летию октябрьской революции, возникает некто, «черный человек», — репортер? Или «репортер в штатском»? Никто не знает ответа, но то был парад, на котором СССР впервые предъявил миру баллистические ракеты. И человек в шляпе, отделяющий нас от смертельного оружия, становится необходимым камнем преткновения, сообщающим изображению смысл и ритм. Этот кадр, который Эрвитт проявил в своем номере в «Метрополе», в печать отправился в Хельсинки, где Life оборудовал для него лабораторию, и опубликован был не только в Life — он был везде: Эрвитт оказался единственным зарубежным фотографом на параде. И тогда же терпеливый, внимательный к деталям Эрвитт снял уборщицу со шваброй на трибуне Мавзолея: как мало порой нужно, чтобы представить жуткое смешным.

Это знаменитые кадры, но приходится приложить усилия, чтобы найти другие, сделанные в те же дни 1957 года: хронику визитов Эллиотта Эрвитта в синагоги, сначала в московскую хоральную, потом в одесскую.

Да, он таки добрался до Одессы. На вопрос, как ему это удалось, ответа нет: как иностранцу, ему нелегко было получить пропуск. С другой стороны, была «оттепель», запустили спутник, провели фестиваль молодежи и студентов. Казалось, страна на пороге нового.

Эрвитт снимал юных шахматистов в одесском шахматном клубе и урок в музыкальной школе — возможно, имени Столярского. Трогательные, живые и печальные фотографии, в которых, кажется, нет ничего специально еврейского. Но как‑то сразу понятно, что автор старается показать нам еврейскую жизнь. Ту жизнь, которую Эллиотт Эрвитт, родившийся в Париже, но умевший совершенно по‑бабелевски рассмешить, понимал так же, как мы.