9 мая, а в некоторых странах 8‑го, отмечается день Великой Победы. Вторая мировая война закончилась, разница в датах возникла из‑за разницы во времени между СССР и Европой.

Казалось бы, для всех народов ощущение Победы должно было иметь сладкий вкус. Война закончилась: все, кто дожил, должны были вернуться домой, что они и делали начиная с 9 мая. Но не для всех народов СССР война закончилась этой датой и не всем народам было куда возвращаться. Можно было бы говорить об этнических немцах, крымских татарах, чьи родственники были депортированы кто в 1941‑м, кто в 1944‑м. Существовало еще какое‑то количество народностей, депортированных под разными предлогами. Но ничья судьба не сравнится с еврейской. В этом, казалось бы, нет ничего нового, но исторически у евреев всегда бывала надежда на лучшее. Однако не в этот раз.

Евреи, третья по численности группа населения СССР, чьи представители получили высшую воинскую награду  Герой Советского Союза, в войне пострадали трижды. И это действительно одна из самых пострадавших во время войны национальностей, с какой стороны ни посмотри. Тому была масса причин.

1. Никто не предупредил евреев, что немцы их не любят, причем не любят фатально. Мало кто был настроен на эвакуацию, мало у кого она получилась.

Часть советских республик была завоевана немцами с такой скоростью, что какая‑либо организованная эвакуация оказалась невозможна. А те районы, которые имели физическую возможность эвакуироваться, во‑первых, не были проинформированы о том, что оставаться опасно для жизни, во‑вторых, их постоянно уверяли в обратном, что «враг не пройдет». Полностью эвакуированы были лишь те, кто уезжал вместе с предприятиями, на которых работал. Остальная масса спасшегося населения бежала, в чем была, и спасительных регионов достигала самостоятельно, что не могло не сказаться на выживаемости. Пайки за служащих в армии членов семьи начали получать только в 1942 году, до которого еще надо было дожить.

2. Призванные на фронт евреи, а их было более полумиллиона человек из 3 млн евреев Советского Союза, все последующие годы слышали от окружающих, что они «воевали в Ташкенте», — несмотря на наличие 170 Героев Советского Союза в их рядах и несмотря на то, что масса евреев этого знака отличия не получили из‑за бытового антисемитизма, а также несмотря на потерю трети личного состава. Да, из полумиллиона человек на фронте погибло около 150 тыс. Кстати, не совсем понятно, почему именно «в Ташкенте». В Казахстан и прочие регионы было эвакуировано гораздо больше людей.

3. Военными потерями потери еврейского населения не ограничивались. Существенно большее количество людей было потеряно среди мирного населения. Они были убиты — кто раньше, кто позже, кто в своих домах, кто в гетто, кто в ярах. Мы никогда не узнаем точного числа стариков, женщин и детей. Их было гораздо больше, чем трудоспособных мужчин, ведь основную массу мужчин успели призвать. И, как ни странно, нахождение в рядах Красной армии давало существенно больший шанс выжить, чем нахождение на оккупированной территории.

Но речь здесь пойдет не о доле евреев в годы войны, а скорее о том, что было после.

Я могла бы рассказать это своими словами, резюмировать, так сказать, все те истории, которые слышала за 15 лет работы со свидетелями и документами. Но читатели могли бы возразить, что я что‑то не так поняла, что преувеличиваю, что так не могло быть. Поэтому я продолжу свое повествование цитатами из текстов тех людей, чьи предки в один прекрасный момент — а не может быть ничего прекраснее окончания четырехлетней войны — вернулись домой. Ну или попытались вернуться.

Итак, три года назад я написала пост.

Они сказали невестке — оставь нам дочь, нашу маленькую внучку, а сама езжай. Куда ты собираешься брать двухлетнюю девочку? Пусть останется с нами. Мы будем ждать тебя в Киеве.

Она сказала сыну — оставь, я никуда не поеду, не оставлю квартиру. Я буду ждать тебя в Киеве.

Она сказала сыну, я знаю немецкий, может, кому‑нибудь это пригодится. Езжай сам. Я буду ждать тебя в Киеве.

И они вернулись, невестка и сыновья. Но никого не нашли. Ни на улице Тарасовской, ни на улице Воздвиженской, ни даже на улице Мирной не было никого.

Они пошли на Сырец. Но там тоже не было. Только ветер.

Пост этот был придуман на основании записей в «Яд ва‑Шем» о погибших с определенной фамилией. Меня поразили люди 56 лет от роду, с которыми погибла девочка двух лет. Было очевидно: кому‑то оставили внучку, чтобы не тащить ее с собой в эвакуацию. Остальные примеры были взяты из жизни. Каждый раз при исследовании родословных я задаю вопрос: почему родители не эвакуировались? И каждый раз получаю примерно одинаковый набор ответов, которые и озвучила.

Вот что мне написали читатели под этим постом.

Margarita Shapiro

У нас похожая история. Бабушка и дедушка остались. Старшие дочки забрали младших детей и увезли в эвакуацию. Бабушка с дедушкой остались в Бабьем Яру.

Chana Shenderovich

Мой дедушка, Исаак Шендерович, ушел на фронт 22 июня и к 10 июля уже умер от ран. Но моя бабушка об этом узнала в 1996 году… Она была агуна [соломенная вдова] все эти годы и отменила для себя мужчин раз и навсегда. Брат дедушки Арон прибежал к ним — его полк проходил через Киев, и он отпросился на час. Сказал — немедленно, ноги в руки и бегом. Сунул пару вещей в наволочку и буквально уволок их. Они даже документы не взяли, ушли в летнем. Записал мою бабушку женой, а вторую невестку — сестрой. (Настоящие сестры уехали раньше, одна была в ссылке.) Ему поверили, и он впихнул их через окно в последний эшелон. На станции люди уже дрались насмерть… Его двоюродная сестра сказала: вы все сумасшедшие, вы вышли из дома, и вы уже нищие, голые и босые. Она погибла с сыном‑семиклассником в Бабьем Яру…

Бронислава Беленко

У каждого из нас есть похожая история, меняются только имена и детали судеб — жизни и смерти. И все мы продолжаем жить под этой грудой камней и осколков, жалящих и режущих душу каждый раз, как только стоит пошевелить содержимое этого кошмара. И снова вопросы остаются без ответов. Их нет, ответов. Потому что понять, как можно отнять жизнь у ребенка, нормальный мозг не в состоянии. В нашей семье погибла новорожденная девочка, моя несостоявшаяся тетя, и двое мальчиков — 4‑х и 8‑ми лет. Остальных увезли в эвакуацию. Мужчины — старые и малые — ушли на фронт. И носятся перед глазами картинки, как они встретили свой последний час, и хочется думать, что это просто дурной сон. Сон длиною в жизнь.

Michael Applebaum

Невероятно трудно и больно читать об этом… Две родные тетки моей мамы жили в Ялте. Оттуда выбраться было просто невозможно, даже если б захотели…

Петр Борисович Мордкович

Очень знакомо, да…

Александр Непомнящий

Мои прабабка и прадед сказали моей бабушке, вскочившей с младшей дочерью в военный эшелон, уходящий на восток: никуда не поедем и старшую тебе не отдадим… И не отдали…

Под Смоленском дело было… Конечно, их убили.

Эстер Брусиловская

Моя бабушка в Харькове настояла на эвакуации в Самарканд. Остались живы только она и ее папа с женой. Вся остальная семья в Дробицком яру.

Rivka Friedland

А потом получаются такие, как я. Без родственников от слова «совсем».

Ольга Федорова

Искали мы Нисанилевичей, и российские их потомки искали, и американские, но лишь однажды прозвенел звоночек: ушел некий Санька Нисанилевич с отрядом Ковнера из Вильно, из гетто, в партизаны, остальные там, видно, и сгинули. Может быть, есть списки, но я больше не ищу, не могу.

Елена Зотова

Вот так моя бабуля возвращалась и в Киев (до 1970‑х, потом перестала ездить), и в Черкассы несколько раз, вплоть до 1980‑х, все надеялась найти… Особо не рассказывала о поездках, но в одну из них взяла мою двоюродную сестру. Однажды приехав из Черкасс, сказала: я больше не буду туда ездить. Больше недели вообще почти не говорила, целыми днями сидела и смотрела в окно, даже не готовила, что было странно. Я спросила: что случилось? Она отослала меня на улицу или читать (мне лет семь было) и запретила спрашивать… Сестра (старше меня) сказала, что бабушка целыми днями в Черкассах ходила по каким‑то дворам и домам, а сестра играла на улице… Так и не знаю, что она там узнала в конце концов.

Григорий Дмитренко

Мой прадед‑украинец Сергей Макарович вывез две семьи в последнем эвакопоезде из Киева. На попытку бабушки остаться, мол, в 1918‑м уже немцев видела, он резко оборвал ее: «То вже не ті німці». Вот так благодаря его настойчивости и выжили.

Перед массовым расстрелом в селе Лубны, Украина. Октябрь 1941 Archiv des Hamburger Instituts fuer Sozialforschung / Archives of the Hamburg Institute for Social Research

Irina Pustilnick

Мои прадедушка, его мама, отец и брат — там. Мои прадедушка и прабабушка, невзирая на мольбы моей бабушки, наняли лодку в районе Канева и выгрузились из одной из последних барж, чтобы вернуться в Киев. Они испугались постоянных бомбежек и хорошо помнили «интеллигентных и учтивых» немцев образца 1918 года. У меня есть письмо от соседей, описывающее их последние дни. Очевидно, они не пошли по приказу в Бабий Яр, а прятались. Но недолго.

Недавно я написала еще один пост: это был тест, в котором заданы определенные параметры ответов.

Параметры эти взяты из опыта моей собственной семьи и историй тысячи моих клиентов. Возвращение или невозвращение евреев из эвакуации или с фронта можно разделить на несколько базовых категорий.

Категория первая: вернуться не разрешили. Это случилось с семьей моего деда и еще с десятками тысяч евреев, эвакуировавшихся в Казахстан, Узбекистан, Таджикистан. Страна не могла себе позволить терять специалистов, которые за годы войны умудрились наладить в этих республиках массу производств.

Категория вторая: были эвакуированы с заводом, с ним и вернулись. Как правило, самая благополучная. До войны жили в выделенных заводами комнатах, в большинстве своем туда и вернулись. Вряд ли у многих получилось вернуть украденные вещи, но главной проблемой в СССР была жилплощадь, а у этих «счастливчиков» такой проблемы не было.

Категория третья: вернулись по вызову мужа/отца/брата‑фронтовика. Если до войны они проживали в частном доме или частной квартире (которая не имела отношения к какому‑либо ведомству), шансы вернуть жилье были минимальны. Все зависело от упорства и настойчивости бывшего фронтовика. Часто евреям угрожали смертью, если они не оставят в покое новых хозяев собственной жилплощади. В Киеве, например, в 1945 году по этому поводу случился погром. Хотя причиной погрома явилась как раз обратная ситуация: вернувшихся евреев вселили в их бывшую квартиру, а незаконно занявших ее украинцев выселили на улицу. Мать выселенного семейства попросила сына‑фронтовика вмешаться в процесс. Решить проблему у него не получилось, и тогда он с товарищем пошел выпить. Спиртное «наложилось» в его сознании на национальность виновников проблемы, и два фронтовых товарища решили обрушить ярость на первого попавшегося еврея, которому, впрочем, не понравилось, что его избили, и в ответ он застрелил обидчиков из пистолета. Толпа, образовавшаяся на месте разборок, расстроилась и избила еще некоторое количество евреев, подвернувшихся под руку. Похороны убитых дали новый виток погромным настроениям, и НКВД с трудом удалось успокоить кипевшие в городе страсти. Надо заметить, им это удалось, и вернувшиеся в Киев евреи остались живы, в отличие от евреев города Кельце, что в Польше. Там власти не были заинтересованы в предотвращении погрома, и евреи погибли. А поводом для конфликта послужил все тот же квартирный вопрос. Кстати, если вам интересно, что случилось с евреем, посмевшим отстоять свою честь, то его расстреляли ровно через три недели после погрома. По решению суда, конечно.

Четвертая категория: евреи, находившиеся на оккупированной территории. Жилье эта категория в массе своей не потеряла, зато на долгие годы потеряла возможность устроиться на нормальную работу: как и бывшие военнопленные, они находились под подозрением сотрудничества с фашистами. Не погиб — значит, шпион.

Отдельной строкой проходят истории о мести предателям за убитых родственников. Заканчивались они по‑разному, особенно в тех случаях, когда предателем оказывался кровный родственник фронтовика. Фронтовики в данном случае были людьми любых национальностей: межэтнические браки были давно привычны.

Я попросила своих читателей поделиться подобными историями, и они поделились.

Inna Levin

История моего деда, красноармейца Мойше Штейна. Был мой дедушка простым красноармейцем — но Мойше и Штейн. Шли бои под Ленинградом, началась атака. Командир, видно приняв для храбрости, а может, и нет, просто от души и чистого сердца, сказал моему деду: если тебя, жи@овская морда, фашисты не убьют, то я сзади убью. Деду повезло — его контузило, был отправлен в госпиталь. В тот полк он больше не вернулся. А вот командир, надеюсь, погиб и род его на нем прекратился.

Дед о войне говорить не любил. Тем более о дружбе народов.

Елена Грачёва

Моя прабабушка из Ковно. В 1930‑х годах переехала со своей незамужней теткой в Киев, на Демеевку. Вышла замуж за еврея — сына шойхета. (Я — четвертое поколение, вышла замуж за алахического еврея — хотя мы в тот момент не оперировали такими понятиями, — через 15 лет брака начала соблюдать, прошла ортодоксальный гиюр и т. д.) Прабабушка была потрясающей души человек. Когда пришли немцы, всех мужчин забрали в Дарницкий концлагерь. Просто огороженное место, без еды, воды и т. д. Ели траву и кору с деревьев. Хотя Тоня (видимо, старшая по кварталу) дала справку, что дед Миша (в 2017 году я нашла документ, что он Хаим‑Ицхак) — украинец. Деда выпустили, но тут же ночью пришел сосед‑полицай Антон, сказал, что завтра утром деда сдаст. Бабушке было 6 лет. Прабабушка снарядила деда к родственникам в Ровно, партизанить. На следующий день к ним пришли немцы, прабабушку ставили к стенке, три раза стреляли поверх головы, чтобы она сказала, где прадед. Паркинсон на всю жизнь. А дед вернулся после войны и 15 лет рядом с тем самым полицаем жил.

Anna Geller

Мой дедушка Вильгельм Шварцман попал в окружение. Чтобы прорваться, надо было послать кого‑то подпалить поля для дымовой завесы, прямо под прямой прицел. Решили — пусть бежит еврей, не так жалко. Другой дедушка, Миша Геллер, контуженный, раненый, попадает в Чимкент, плохо соображает, говорит на идише. Его пытают, выбивают все зубы, думают, что он немецкий шпион.

Елена Полонская

Бабушка с сестрой вернулись из эвакуации в Киев. Родственников никого не нашли. По рассказам соседей, дочку бабушкиного брата (7–10 лет) их домработница, украинка, увезла к себе домой, куда‑то в сторону Ржищева, чтобы там выдать за свою дочь. Бабушка с сестрой ездили в то село, но ни той женщины, ни девочки не нашли.

Victoria Berezovska

Мой дед, Зиновий Зиновьевич Белоцерковский, в 1941 году вывез жену, дочь 2 лет, престарелых родителей жены в Узбекистан. Ташкент, Маргилан, Андижан. Имя прадеда где‑то мелькнуло в списках эвакуированных, Адам Бонфельд, кажется, 1942‑й.

Деда оттуда и призвали. 1‑й Белорусский фронт, медаль «За взятие Кенигсберга». Потом — Маньчжурия, медаль «За победу над Японией». Старшина. Контужен. Еще медали «За отвагу», «За боевые заслуги», орден Красной Звезды.

Приехал к семье в Узбекистан, вернулись домой. Узлы, поезда, вокзалы. Прадед умер в эвакуации. Приехали в родной город деда, в Шполу. Пришли в родительский дом. А дома нет… Сосед разобрал на кирпичи и выстроил свой, рядом. Не ждал, что кто‑то вернется. Родители деда и три его сестры не вернулись, все погибли в 1941‑м.

Игорь Тёмкин

Дедушка был на фронте. С фронта — за семьей — в эвакуацию, а потом — домой. Но в дом их не пустили. Не считая того, что бабушкиных родителей, сестру и племянников, которые до войны жили с ними в одном доме, убили немцы: перестреляли в 1942 году, на Кубани, в станице Михайловская.

Заложил дедушка кирпичом арки в декоративном подъезде, и так жили.

Irina Motkin

Пришли после эвакуации в свой дом, принесли записку из горсовета, что квартира принадлежит им. Довоенная соседка, присовокупившая к своей их жилплощадь, недовольно сказала: «А ведь говорили, что немцы всех евреев убили». Дескать, плохо немец справился.

Artur Fred

В одном из гетто Транснистрии (не помню названия, может быть Бершадь) после освобождения НКВД арестовал главу юденрата. Так все выжившие евреи устроили демонстрацию возле здания бывшего гестапо — и его таки отпустили… Вновь арестовали его позже — после Дня Победы. Однако дали немного, потому что на суд пришли евреи.

Sima Vladimirski

Дядя моего отца был на фронте. Его жена с двумя маленькими (3 и 8 лет) сыновьями шла в колонне евреев… Поняв, что их ждет, приказала детям убегать. 3‑летнего мальчика взяла украинская женщина и выдала за сына. Старший мальчик тоже выжил… Дело было в Житомире.

Мать убили. Отец вернулся с фронта и забрал детей.

Казнь айнзатцгруппой евреев — мирных жителей в районе Ивангорода. 1942 Historical Archives in Warsaw / Википедия

Изабелла Кренцис

Крутиер Владимир Абрамович (Александрович), Балта, 1925 г. р. После гетто призвали в армию. Начальник требовал у него отдать новое обмундирование, а мальчик из гетто (после 4 лет голода, нищеты, болезней, потери близких) сопротивлялся. Мой отец (его старший брат) с фронта писал ему: отдай, ему же угрожали. А в мае 1945 года он пропал без вести. Ребята, которые с ним воевали, рассказали после войны его матери, что боя не было, он просто исчез. Числится пропавшим без вести. Долго искали, безрезультатно.

Лара Гершанова

До войны мои дед и бабушка жили в городе Ирпень Киевской области и работали на сахарном заводе. При подходе фашистов к Киеву завод в срочном порядке эвакуировали, и дед, в прямом смысле рискуя жизнью, «запихнул» между станками мою бабушку с моим отцом 1934 г. р. и его братом 1940 г. р. Дед ушел на фронт, бабушка и ее дети были в эвакуации (тут тоже есть своя история). По окончании войны они вернулись в Ирпень… Но дом был занят… И они были вынуждены купить 1/2 дома практически на той же улице… Я выросла у них, невероятно интеллигентных и порядочных людей. А знаю эту ситуацию (не могу назвать ее историей), потому что часто гуляла с дедом, и, проходя мимо их ДОВОЕННОГО дома, дедушка всегда говорил: «Это был наш дом», только эту фразу, но ВСЕГДА, больше ничего не добавляя… Я была достаточно мала, чтобы оценить ее тогда…

Inna Rubina

Моя бабушка Голда Рутштейн ехала в эвакуацию с маленьким ребенком на руках (Гриша Фельдман). Ребенок заболел в поезде. «Добрые люди» решили высадить эту ж*довку с больным ребенком, чтобы не заразиться посреди чистого поля и лютой зимы.

Гриша умер. Бабушка копала могилу голыми руками.

Victoria Averbukh

В Одессе расстреляли родителей дедушки и его сестру с семьей. Сестра пыталась уберечь хотя бы 13‑летнюю дочь, отдала все, что было, дворничихе, чтобы та спрятала. Дворничиха все взяла, а потом вытолкнула девочку. И квартиру заняла — ничего от прадеда не осталось, даже фотографий. Брат деда, Хаскель, вернулся с войны, хотел ее убить, плюнул на пороге и ушел. Ну и дед тоже туда уже не поехал после ранения и госпиталей, насколько я знаю. Когда в детстве я была с родителями в Одессе, мне издали тот дом показали, и всё: как «проклятое родом место».

Inga Shabalin‑Slonimsky

Был солдат один, еврей, молодой лейтенант. Пытался своих вывезти в эвакуацию, когда город оккупировали. Форму спрятал — и как гражданский еврей был отправлен в гетто. Было у него при себе колечко припрятано, а румыны вроде как сговорчивые оказались. Сказал он, что родом из Браилова, и его туда переправили. По его рассказу, свободу он себе выкупил, румынский солдат сказал ему идти на все четыре стороны. Попал к партизанам. Те его подкормили и за линию фронта отправили. Стал воевать. Попал в окружение. Снова без знаков отличия: успел скинуть с себя гимнастерку. Позднее отобрали самых крепких из пленных и отправили эшелоном в Белоруссию лес валить. По дороге он сообразил и вытащил из кармана другого пленного, умершего в пути, красноармейскую книжку. Так ему удалось выжить под русским именем. Он сбежал и добрался до советских войск. Отправили на фильтрацию в Щербинку, начались проверки и допросы. Потом дали в руки автомат, лишив всех званий, и отправили в штрафбат. Сражались они отчаянно, после одной из атак осталось всего 50 человек. Их, «искупивших вину перед Родиной», перевели в обычные воинские части. Закончил войну в 30 км от Берлина, адъютантом.

Демобилизовался, поехал в Винницу. Домой не вернулся: мать с отчимом, бабушка и 6‑летняя сестренка погибли. Это их он хотел вывезти, когда попал в оккупацию в Жмеринке.

Но и тут его испытания не закончились. В 1947‑м осудили его за пособничество нацистам. Якобы он на них в лагере переводчиком работал и самолично погони за бежавшими из лагеря организовывал, да еще и издевался над пленными. Осудили по политической, на 25 лет, с поражением в правах, и отправили в Сибирь, в лагеря. В 1956‑м освободили, реабилитировали за отсутствием состава преступления.

Debora Kordover

Как‑то у нас в московской общине рава Зельмана была на уроке и трапезе пожилая израильтянка. Зельман потом рассказал ее жуткую историю: вывели всех евреев расстреливать к яме, ей было лет 16. Офицер ей говорит: дашь солдатам — твоих не расстреляем. Мать и отец ей запрещали, но она согласилась. А их все равно на ее глазах потом расстреляли. В итоге она никогда не вышла замуж. В Израиль уехала, как только оказалось возможно, по‑русски говорила с заметным акцентом уже и была очень‑очень религиозной. Имени не помню, а место происшествия мы и не знали.

Aleksandr Bonduryansky

Еврей до войны женился на нееврейке, родили двоих детей. Началась война, его призвали, часть разбили, он попал в плен. Знакомая его выкупила, он вернулся в родное местечко, жена встретила. Пока сел поесть — жена куда‑то вышла. Забежала соседка, сказала, что жена живет с немцем и сейчас пошла в управу.

Успел сбежать, после войны женился уже на еврейке. Дети выжили, родили своих детей, а внуки даже в Израиле жили какое‑то время.

Другая история: началась война, подростков начали уводить в тыл. «Умный» отец, помнивший Первую мировую, догнал на бричке колонну и забрал своих сыновей назад, в местечко.

Началась оккупация. Зона немецкая, гетто не организовывали, периодически проходили облавы и расстрелы. Во время одной из облав прятались в кукурузе мама с младшим сыном и отдельно — старший сын. Облава закончилась, тихонько вернулись домой, спрятались на чердаке.

Через какое‑то время внизу услышали голос соседки, которая привела немцев (полицаев?): «Он там ще цвай юден ховаеться». Двое — не трое, — старшего она не видела. Вот мама с младшим и спустились. Их расстреляли.

Старший выжил — сумел добраться до румынской зоны оккупации.

Ella Shaposhnik

Мои родители после Могилев‑Подольского гетто, освобожденного 19 марта 1944‑го, переехали жить в Черновцы. Там папа, химик по образованию, хотел устроиться работать на завод (не помню какой), в лабораторию. Ему отказали по той причине, что, будучи в гетто, остался жив…

Irina Yegorova

Младший брат моего дедушки. Новозыбковский район Брянской области. Был женат на нееврейке. Было у них трое детей. Во время войны служил политруком. А в это время его детей убили как детей еврея: их русская бабушка бежала за обозом, совала старшему мальчику крестик: не помогло. Она умерла от разрыва сердца. Дядя Зяма вернулся — ему указали на предателя. Он его расстрелял. Дядю Зяму оправдали. Больше детей у них не было, а жили вместе до 1989 года. Очень любили друг друга.

Inga Shabalin‑Slonimsky

Часть семьи жила в Голованевске. Лейба, Злата да четверо детей: три сына и дочка. Глава семьи был человеком веселым, и все в семье играли на музыкальных инструментах. Сам он был портным и детей ремеслу обучал. В местечке только у этой семьи был кирпичный дом, прямо перед базаром. Во время войны сыновей призвали. Один из них пропал еще в самом начале. Другой после войны уехал в Ташкент и старшего с собой звал, но тот не поехал.

Старший сын, Зис, был спортивного телосложения, прошел войну с первого до последнего дня и вернулся только в 1946 году. На фронте он был связистом, под обстрелом тащил провод с одного командного пункта до другого, был ранен семь раз и до самой смерти носил в теле два или три осколка. Однажды зимой он был ранен и очнулся, когда вокруг собралась стая волков. Но ему повезло: отступавшая воинская часть подобрала его.

Когда война закончилась, стала известна судьба родителей. Их живьем бросили в колодец в 1941‑м. Сестру Броню перед этим протащили через все местечко, привязав за волосы к лошади. Расправу учинили полицаи Иван и Глафира — и тут же заняли кирпичный дом, а вещи несчастных евреев растащили. Вернувшись в Голованевск, Зис потребовал справедливости. Но ему сказали, что мародерствовали все жители. Ивана и Глафиру осудили на 25 лет. Освободившись, они вернулись в «свой» кирпичный дом. А Зис иногда показывал своим детям на вазочку в окне или вещь на ком‑то из соседей и говорил, что раньше эта вещь принадлежала их семье.

Yana Rathman

Один мой дед дошел до Берлина, и я несколько лет назад даже разглядела его подпись на стене рейхстага. А [родня] с другой стороны — мальчик, окончив школу в эвакуации, пошел на фронт в 18 лет, отказавшись от брони; попал как сын врага народа в штрафбат (формально придрались, к пустяку), маме сообщили, что пропал без вести. Уже потом узнали, что погиб под Ленинградом.

Inga Shabalin‑Slonimsky

Старшая сестра моей бабушки, Хая, была замужем за Моисеем Воронелем. В начале сентября 1941‑го их сын Владимир вывез родителей в Сталинград, куда эвакуировался из Москвы его институт. Жили в мазанках на другом берегу Волги. Когда немцы подступили, Володя сказал начальству, что оставляет родителей на их попечение, а родителям сказал, что о них позаботятся, и ушел добровольцем на фронт. Когда он ушел, старикам объявили, что они воспитали идиота и никто опекать их не собирается. Хая к тому моменту почти ослепла, а у Моисея развилось воспаление легких. Чтобы добраться до Оренбурга, они расплатились вещами. Там Моисей в бреду потерялся и умер в местной больнице. Его жене добрые люди помогли уехать в эвакуацию, к детям.

Дарья Либерман

Брат моей прабабушки, Самуил, отказался эвакуироваться из Одессы, считал рассказы про фашистов сталинской пропагандой: подростком учился в Германии на мебельщика, считал немцев цивилизованными людьми. Когда вошли румыны, всю семью выдали соседи — ради квартиры и столярной мастерской. Когда единственный выживший сын вернулся с фронта, его несколько суток караулили перед домом моя бабка с прабабкой: парень молодой, горячий, боевой офицер при оружии. Как встретили, повисли на нем и не дали войти во двор: те, что выдали, спокойно себе в нем жили.

Вскоре бабушке пришло известие, что ее мужу отказали в демобилизации и не разрешили вернуться в Одессу, отправили на Сахалин, служить в военном госпитале. Она, вместе с моим отцом, поехала за ним. И они там диву давались, почему все врачи — евреи и только замполит — русский. Когда Сталин умер и им разрешили разъехаться по домам, ехали они вдоль каких‑то бараков за колючей проволокой, и замполит, хватив лишнего, заявил им: «Если бы “отец наш” продержался еще маленько, то все вы, со своими бабами и выбл***ами, в этих бараках у меня гнили бы»…

Helen Medvinska

О моей бабушке. Жили они на «евбазе». Вернулись из эвакуации, а в их квартире офицерская семья живет. И — до свидания. (Прабабушка, прапрабабушка и три девочки разных возрастов, моя бабушка была самой младшей.) Идите куда хотите… Прадед с войны вернулся с новой женой, в семью не вернулся, и права своих детей на что‑либо не отстаивал.

Татьяна Михайлова

Моя мама родилась в Харькове в декабре 1936 года. Ее мама — еврейка Гринбойм Ревекка Абрамовна, отец — украинец Криничанский Михаил Маркович. В 1941 году, когда Харьков начали бомбить, они решили уехать в село под Харьковом, к свекрови: надеялись, что немцы культурная нация, уехали из города просто от бомбежек. Село было оккупировано в июне 1942 года. Мою бабушку немцы забрали не сразу, первое время она спокойно жила, потом, видимо, кто‑то донес, что она еврейка, и ее арестовали. Несколько месяцев была в тюрьме, ей носили передачи. В конце осени передачи принимать отказались, ничего не объясняя. Как она погибла, мы не узнали до сих пор. Ее мужа в то же время фашисты расстреляли за связь с партизанами. Мою маму удалось спрятать среди детей в детском доме. После войны мамина бабушка поехала с ней в город, пришли в квартиру, где мама жила до войны с родителями. Квартира была занята соседями, вещи тоже были по комнатам соседей. Когда мама попыталась сказать, что это наши вещи, бабушка строго приказала ей молчать и не пытаться кому‑то что‑то доказывать. Сказала: забудь своих родителей, никогда никому не говори, что твоя мать еврейка, говори, что родители погибли, ты была маленькая, никого и ничего не помнишь. Так мама и прожила до 1990 года, по завещанию бабушки никому ничего не рассказывая. Только когда ей нужно было оформлять выход на пенсию и кинулись, что у нее нет свидетельства о рождении, подали запрос в архив. Так я уже взрослой узнала о том, что моя бабушка была еврейкой. Окончание этой трагической истории: сейчас моя дочь служит в израильской армии, сын уже закончил [службу].