У Тебя исчислены мои скитания;

Вложи слезы мои в сосуд Твой;

Пересчитай их. Они в книге Твоей.

Теилим, 55:9

1

Поезд покачивался из стороны в сторону, тяжелым железом отстукивая свою монотонную колыбельную. Солдаты в вагоне дремали. Время от времени они судорожно вздрагивали, потом на мгновение замирали, уставившись в пустоту телячьим замутненным взглядом и, очумело оглядевшись вокруг, вновь проваливались в бездну тревожного сна, которая мгновение спустя вновь выбрасывала их из своей манящей глубины в туманную действительность.

Я им завидовал. Я не мог ни дремать, ни спать. Я не знаю, что чувствуют при этом… Ведь я — нерожденный ребенок. Даже не зародыш. Никто меня не видит. Никто меня не слышит. Я здесь и не здесь. Я — «ничто». То есть сегодня меня не видно и не слышно, но однажды я появлюсь на свет… Я так думаю, хотя и не совсем в этом уверен. Не только от меня это зависит.

Нет, упаси Б‑же, я не фантом. Фантом, насколько я знаю, когда‑то имел душу, тело, жизнь… Я никогда не жил на этом свете. У меня нет прошлого, из‑за которого меня стоит бояться, мне нечего вспоминать и нечего вспомнить. Но я могу фантазировать и даже мечтать.

Как я попал в поезд? О, это долгая история… Как‑то я слышал слова: чтобы родиться, нужно иметь дом. Без дома, сказала одна женщина, незачем жить. Сама она выглядела потерянной. Сидела, бедняжка, у дороги на камне, и вместе со слезами выплакивала грустную песню:

Мне бы крылья голубя,

Я бы полетала

Далеко в краю безмолвном

Искать себе покой…

В другой раз я увидел и услышал стенания старика: «Ой, как тяжко умирать в чужом краю, не в своем доме!»…

Люди недоумевали: «Какая разница, где умирать?»

И услышали от умирающего: «О, это огромная разница, отдаешь ли ты душу в родном краю, или у тебя ее отнимают на дикой чужбине…»

Тогда я понял, что не покину лоно матери, пока не узнаю, где мой дом.

Но я до сих пор еще не нашел лоно матери, женщины, которую мне захотелось бы назвать мамой. Впрочем, это не только от меня зависит.

Я увидел, как по дорогам идут люди. Много, много людей. С высоты они напоминали жирного ползучего червя — скользкого и слепого, который не знает, куда ползет. Вблизи оказалось, что это были измученные и истощенные мужчины и женщины с детьми. Они называли себя беженцами. Люди шли, повинуясь движению гигантского червя. Мне они все показались на одно лицо — одинаково истощенные и измученные, в их глазах уже не было желаний и надежды.

«Нет, — подумал я, — среди них я не найду себе маму». Именно тогда я и решил, что прежде всего должен найти себе отца, который уже позаботится о матери для меня.

А на рассвете я увидел место, которое тоже было заполонено людьми. Сверху они казались похожими на жуков, выстроенных строгими рядами. Одетые в одинаковую одежду — черные мундиры с красными эполетами, на голове у них были смешные красные четырехконечные шапочки с черными козырьками. Сначала я подумал, что они неживые, что это просто игрушечные солдатики. Все вокруг выглядело праздничным и торжественным. К небесам возносились звонкие звуки марша. Затем показался поезд с зеленым локомотивом во главе. Музыка оборвалась, и отовсюду, как выстрелы, слышались команды: «Солдаты, мааарш!»

Повинуясь команде, я тоже оказался в одном из вагонов. Да, забыл сказать, у каждого из этих бравых солдат была винтовка. Правда, как я потом узнал, они не получили патронов. Один солдат пошутил, что это специально так делают, чтобы они не перестреляли друг друга. Все засмеялись, и я, довольный, подумал: «Cреди них я непременно найду себе отца!»

Поезд тронулся и, набирая скорость, затянул свою монотонную колыбельную на одни и те же слова: «туки‑туки‑тук, туки‑туки‑тук». Не дожидаясь команды, солдаты начали засыпать, зажав винтовку между колен. Каждый на своем месте и на свой манер. Смотреть на них было одно удовольствие. Один, опершись плечами на спинку сиденья, клевал носом в такт стуку колес, другой откинул голову назад так, что кадык торчал из тощей шеи, a отвисшая нижняя челюсть выставляла напоказ два ряда острых белых зубов. Иногда можно было видеть, как кто‑то спит, уронив голову на плечо соседа, а тот посапывает, прислонившись щекой к голове товарища. В воздухе, нанизываясь на мотив колыбельной поезда, носились различного рода храпы, хрипы, клокотания, сопения, словом, здоровые звуки жизни, которые мне прежде еще не доводилось слышать.

«Теперь, — подумал я, — самое подходящее время, чтобы пройтись по всему поезду и, вглядевшись в лица, наконец, решить, кто же из этих бравых солдат будет моим отцом». Для меня это было просто — я отдался на волю сквозняка, который носился по вагонам из одного конца поезда в другой, сопровождаемый все теми же звуками спящей армии молодых солдат.

Одинаковые мундиры и лица, погруженные в сон, все они еще больше напоминали полчище гигантских жуков, выбравшихся из одной большой норы. Я смутился: ведь я искал не абы кого! Однажды среди беженцев я слышал, как один человек сказал так: если отец — волк, то и сын — серая бестия! Этими словами он закончил свою печальную историю о том, как ему чудом удалось спастись. Я перескажу его историю, как я ее услышал:

«Когда враги захватили и сожгли наш городок, где я родился и прожил лучшие годы, они не стали нас связывать и не заковали в железные кандалы. Они знали, что нам некуда бежать — нас схватили бы и передали обратно или убили бы. Нас погнали, как скот. Ко всем бедам в то лето стояла страшная жара и сушь. Мои земляки падали от жажды и голода, как мухи на морозе. Однажды нас вели через деревню, крестьяне которой часто приезжали к нам в дни ярмарок. Мы обрадовались: они нас пожалеют, протянут стакан воды, корку хлеба. Так и случилось: жители боялись выходить к нам, но отправляли своих детей. Те радостно вынесли нам селедку и кусочки хлеба, смоченные в подсоленной воде. Они кричали: “Вы же любите солененькое!” Мы набросились на еду, мы не ели — глотали. Но вскоре почувствовали, что у нас горят внутренности! Все начали кричать и просить сжалиться: “Хоть глоточек воды!” “Добрые” мальчики вынесли нам раздутые бурдюки. Мы набросились на бурдюки, как раньше на соленую еду. Но бурдюки были наполнены до отказа и туго завязаны. Мучимые жаждой, мы рвали зубами узлы веревок, но оказалось, что бурдюки были наполовину наполнены воздухом. Воздух из бурдюков врывался в кишечник, а вода попадала в легкие. Мы повалились на землю с распухшими животами, корчась от боли, а крестьянские дети прыгали вокруг нас и смеялись…»

Я не хочу родиться, чтобы стать серой бестией!

Пока солдаты спали и дремали, я всматривался в узкое окно. И хотя окна были грязными, а углы их были затянуты паутиной, кое‑что все же можно было рассмотреть.

Была осень, и густая серая мгла за окном двигалась вместе с поездом. Ни живой души вокруг, только желтое поле, тут и там изрытое широкими черными ямами.

Если бы это зависело от меня, я хотел бы родиться солнечным летним утром. Ласковый лучик пробивается сквозь ставни и посылает мне привет из светлого мира. «Привет» щекочет мне нос. Я чихаю. «На здоровье! На здоровье!» — слышится вокруг меня. Тем временем я никого не вижу. Я чувствую только, как к моему рту осторожно прижимают что‑то вроде круглой липкой ягодки. Я пугаюсь. Я этого не хочу. Я прижимаюсь носиком к теплой и мягкой плоти, и вдруг чувствую, как что‑то брызнуло. Ягодка попала мне в рот… Как вкусно!..

Дверь вагона хлопнула, и раздался раскатистый крик: «Каа‑ша! Каа‑ша!» — полный человек в белом заляпанном фартуке поверх черного мундира разбудил солдат неожиданно оказавшимся петушиным голосом. В руке он держал длинный алюминиевый половник. Позади него, вцепившись в ручки железного котла‑термоса с крепко закрытой крышкой, тащились два молодых солдата — его помощники. Они поднесли и водрузили котел с кашей на единственный столик, прикрепленный к стене вагона.

Солдаты просыпались, хватались за свои рюкзаки, вытаскивая оттуда миску и ложку. Слышались недовольные голоса: «Oпять каша!», «Bчера каша, сегодня каша, каждый день каша!», «Kроме каши, никакой другой еды нет?» Повар ответил громко и четко: «Ра‑ци‑он!» Тем временем выстроилась очередь за кашей. «А какая сегодня каша?» — «Перловка!» — выпалил повар и нырнул половником в котел, набирая очередную порцию. Стучали ложки по мискам, солдаты ели без особого удовольствия, но все‑таки причмокивая губами. Доносились обрывки разговоров и грубые шутки:

— Ночью грянет духовой оркестр!

— И залпы победного салюта!

— Затем начнется газовая атака!

— А у нас нет противогазов!..

Один даже напевал:

«Я сегодняя вам принес

Не букет из чайных роз…»

Вагон сотрясался от смеха. Между тем повар захлопнул крышку и отправился со своими помощниками в другой вагон. Вслед им неслись свист и злые шутки, но постепенно недовольный шум стих, каждый устроился поудобнее, зажав покрепче винтовку между колен. Колыбельная стальных колес поезда снова всех убаюкала: «туки‑туки‑тук», «туки‑туки‑тук»…

Один из старых солдат как‑то сказал: чтобы быть бравым солдатом, нужно хорошо есть и крепко спать. Я думаю, что если бы все солдаты в мире так сладко спали, войн бы не было. Но я, как обычно, не смыкал глаз. Сначала я прислушивался к «стрельбе», которая доносилась со всех сторон. Меня это ничуть не беспокоило, ведь нерожденный ребенок, «ничто», не чувствует запахов и не может быть убитым.

Слабый свет от двух лампочек в обоих концах вагона едва мерцал под потолком. Мне, в общем, свет и не нужен. Я и в темноте вижу, но продолжать мои поиски не было смысла. Я увидел бы ту же картину и услышал бы те же звуки. Видимо, придется отложить это до завтра, до лучшего случая.

Я уже был готов и дальше рисовать в своих фантазиях первые дни после моего рождения, как вдруг услышал тихое поскуливание: «Мама, мама… Я не хочу на фронт…» Это сквозь сон бормотал совсем еще юный паренек. Его круглая остриженная голова склонилась на сторону и почти касалась плеча соседа, такого же «салаги». Я уже понял, что так опытные солдаты, «деды», называют неопытных, еще не опробованных в бою новобранцев. «Деды» не упускали случая посмеяться над «салагами», поиздеваться над ними, заставляли их делать грязную работу, к примеру мыть «очко» в туалете поезда, и даже поколачивали их.

Тот паренек во сне сжимал и крутил пальцами пуговицу мундира. Я подумал, что, возможно, он мог бы стать моим отцом. У него были широкие сильные скулы и высокий лоб с красными прыщиками. Правда, его курносый нос меня не восхищал, но его дополнял подбородок с симпатичной ямочкой. Завтра я должен заглянуть ему в глаза… Но тут же спохватился: да ему самому мамка нужна. Нет, этот паренек не годится мне в отцы. Уж скорее кто‑нибудь из «дедов».

Рано утром поезд остановился. Старший среди солдат, сержант с двумя золотыми полосками на эполетах, дал команду выходить из вагонов, размять кости и справить нужду.

Густой туман полз с полей. Солдаты начали «расправлять кости»: толкать и пихать друг друга, подпрыгивать на месте, переминаясь с ноги на ногу, некоторые вцепились в пачку сигарет, потому что в вагонах курить было строго‑настрого запрещено. Смешавшись с солдатами из других вагонов, они разбивались на группки, громко разговаривали, смеялись, и туман жадно пожирал и переваривал эти радостные звуки в своей сырой утробе.

Здесь, посреди мирного утреннего поля, солдаты выглядели иначе. Блеск в глазах, переполненных желанием жить, и сильные руки, тосковавшие по девичьей груди… Юная мужская сила играла и кипела в них, рвалась наружу. «Чего ты ждешь, чего? — кричала во мне каждая еще нерожденная клеточка. — Смотри! Ищи! Найди и стань ангелом‑хранителем для твоего отца. Сохрани его и приведи его обратно домой, к его суженой. К твоей будущей маме…»

Вдруг ужасный взрыв разорвал утро. Густота тумана стала жидкой. Повинуясь инстинкту, солдаты попадали вдоль поезда на землю, закрыв голову обеими руками…

Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем солдаты начали подниматься на ноги. Несколько солдат выпрыгнули из вагона с красным крестом и побежали к месту в поле, где уже была видна широкая черная воронка. Именно такие воронки я и видел прежде из окна вагона. Санитары копошились возле ямы, потом двое из них подняли с земли носилки и понесли к вагону с красным крестом.

Локомотив три раза коротко свистнул. Оцепеневшая толпа солдат вздрогнула, и каждый бросился к своему вагону. «Туки‑туки‑тук» — поезд понесся дальше навстречу войне. Как я понял, путь на фронт предстоял еще долгий, но война была повсюду, где только был живой солдат. Свидетельством тому был недавно прогремевший взрыв мины.

— Обычное дело, — говорил один «дед» другому, — живот у него прихватило… Лучшего места посрать не мог найти, салага…

Больше солдаты в вагоне о происшествии не вспоминали. Иногда я бросал взгляд в ту сторону, где еще недавно сидел молоденький солдатик с курносым носом и симпатичной ямочкой на подбородке. Оставшуюся после него винтовку забрал сержант. Теперь сосед сидел один, вжавшись в стену вагона, словно хотел в нее войти, чтобы оказаться подальше от осиротевшего места…

2

Я знаю, что просто думать об этом мало. Я должен это сам пережить. Выбора у меня нет. Да и зависит это не только от меня. Так уж повелось. Разумеется, будет больно. Я пролью кровь. Я буду визжать так, будто меня, упаси Б‑же, убивают… Это жизнь! Я же хочу родиться и жить! Быть человеком наравне со всеми людьми! Интересно выходит: моя обрезанная писька свяжет меня с сотнями поколений, которые были до меня, и от нее же протянется цепь поколений дальше?!

Поезд торопился вперед и вперед, не знаю, сколько ночей и дней, ведь я не умею считать. Солдаты спали, поднимались, чтобы поесть каши, и снова погружались в сон, набираясь сил, чтобы бить врага. Каждое утро, когда поезд останавливался, сержант выгонял их наружу, но в последнее время солдаты жаловались, что утренний туман становится все более насыщенным гарью. Сам я этого не чувствовал, однако я мог видеть, что туман стал почти черным. Это был уже не туман, а почти дым. Некоторые солдаты особенно новобранцы, не хотели выходить из вагонов, но сержант выгонял их, кричал на них, осыпая злыми проклятиями: «А‑ну, марш! Жабы зеленые! Трусы вшивые! Чтоб на вас мор напал!» Он считал, что дымный туман дает солдату кураж еще больше ненавидеть врага. Иногда можно было слышать глухой гром. «Деды» говорили, что это не гром, а эхо пушечных взрывов…. Я заметил, что солдаты стали более напряженными, раздражительными, чаще просыпались, вслушиваясь в стук колес и в шум дождя, и долго сидели без сна с закрытыми глазами…

Кстати, я здесь нашел себе подружку. Это произошло случайно. Сквозь щель в полу вагона однажды пробралось маленькое серое существо: головка вытянутая и заостренная, маленькие бусинки‑глазки, торчащие ушки. Cледом за существом тащился длинный тонкий хвостик. Я бы его и не заметил, если бы один солдат, из «дедов», не запустил в его сторону миской.

— Проклятые мыши! — крикнул он и пошел подбирать посудину.

Так я узнал, что маленькое серое существо с хвостом зовется мышкой. Ночью, когда солдаты спали, мышка снова показалась, потому что из миски, которую в нее бросили, выпало несколько засохших зерен каши. Мышка жадно набросилась на зерна и тут же на месте съела их. Она начала шарить вокруг себя, надеясь, очевидно, найти еще что‑нибудь съестное, и на мгновение привстала на задние лапки; ее носик еще больше вытянулся и заострился, смешно подрагивая и принюхиваясь.

«Что же это? — подумал я, — неужели мышка меня учуяла? Как такое может быть, если я еще не родился?» И тут мне пришла в голову мысль: возможно, мое «ничто» обросло плотной оболочкой запахов, которыми пропитан воздух в вагоне: солдатского потa, отрыжки и пуканья, засаленного духa солдатских мундиров и запахa гуталина, которым они натирают свои сапоги, парaми подгоревшего котла с кашей и резкого чадa от пожаров, который в последнее время начал все настойчивее просачиваться сквозь щели вагона.

Как бы то ни было, эта маленькая мышка учуяла меня и поприветствовала тоненьким: «пи‑пи». Почти каждую ночь я встречал свою подружку. Мышка осторожно высовывала острую мордочку, принюхивалась и только потом вылезала и усаживалась на задние лапки, давая мне понять, что вот она, здесь: «пи‑пи…»

Я подумал, что если мышка смогла меня учуять, то она может понимать меня без того, чтобы я с ней говорил голосом. И я ей рассказал, кто я и кого я ищу, что я видел и слышал, скитаясь с беженцами по дорогам, и здесь, в вагоне поездa.

Я делился с мышкой переживаниями и вдруг подумал: раз у меня уже есть собственные воспоминания и переживания, то, может быть, я уже больше чем «ничто»?

У моей подружки не было терпения слушать мои истории. Мышка перебивала меня своим писком, который должен был говорить: добудь мне лучше чего‑нибудь пожевать. Не дожидаясь ответа, разочаровавшись во мне, мышка махала хвостиком и исчезала в своей норке.

И все же я ни на мгновение не забывал о своей задаче найти себе отца. Я продолжал шнырять туда и обратно по вагонам, не теряя надежды отыскать его. Я искал среди «дедов» и среди «салаг»…

Однажды я увидел, как один солдат вытащил из верхнего кармана мундира маленькую фотокарточку. Сначала он сам ее разглядывал. Очевидно, что‑то вспоминая, и в его прежде унылом взгляде задрожала улыбка. Улыбку, как я заметил, трудно удержать. Он тихонько толкнул своего дремавшего соседа и показал ему фотокарточку. Тот с трудом поднял сонную физиономию и неохотно глянул.

Теперь они оба живо перешептывались, не отрывая взгляда от фотокарточки. Я тоже посмотрел. Такую возможность нельзя было упустить. Видимо, это была девушка солдата. Темноволосая, симпатичная, с полными губами и большими черными глазами. На правом плече у нее лежала толстая коса, которая уходила за рамку фотокарточки. Я прислушался к их шепоту.

— Красивая. Твоя невеста?

— Я бы очень хотел, чтобы так было…

— Так почему же ты ей не скажешь?

— Она и сама знает, что я ее люблю…

— Чудак‑человек! Женщины любят ушами.

— Как это?

— Им надо слышать красивые слова, комплименты, обещания…

— Наверное, ты прав…

— Точно прав!

— Я уже собирался ей сказать, только…

— Что только?

— Меня забрали на фронт…

Сосед влюбленного солдата снова взглянул на фотокарточку и сказал:

— Такая будет ждать!

— Ты думаешь?..

— Точно! Не забудь пригласить на свадьбу!

Меня как молнией поразило: вот, почти готовая пара родителей! И моя фантазия понеслась на крыльях в солнечное «завтра». Влюбленный бравый солдат, мой будущий папа, возвращается после войны домой. Он бежит прямо к красавице‑смуглянке. Она его ждала днями и ночами. Они обнимаются. Целуются и не могут нацеловаться. Он говорит ей долгожданные слова, не высказанные до того, как его послали на войну. Она ему тоже. Они любят друг друга. Они идут под хупу. Потом приходит благословенная ночь, и, в конце концов, я попадаю в материнское лоно….

Моя фантазия была прервана злобным рычанием «деда», сидевшего позади моего влюбленного солдата и его приятеля.

— Хорош шептаться! А‑ну, покажи картинку!

Он перегнулся через головы двух «салаг» и вырвал фотокарточку из рук влюбленного солдатика.

— Вот это красавица! — рявкнул он так, чтобы слышали другие. — Ты уже трахнул ее? Небось, нет! — И он громко расхохотался, оскалив зубы.

Oшарашенный, влюбленный солдат остался сидеть без кровинки в лице. Только дрожащие губы выдавали, что это лицо, а не мертвая маска. Вдруг у него вырвался пронзительный крик. Он резко вскочил на сиденье и одним прыжком накрыл наглого обидчика.

Через несколько секунд уже гудела и кипела драка. «Салаги» встали горой за приятеля и набросились на «дедов», припоминая им все несправедливые обиды, унижения и тычки. Бедняга‑сержант, зажатый с обеих сторон, пытался их разнять и оторвать друг от друга.

«На, держи твою жидовку! — прорвался сквозь гвалт и галдеж хриплый голос обидчика. — Вот вам всем по кусочку от нее!» И его пальцы начали отрывать кусочки фотографии и бросать их через головы разгневанных солдат…

Позже, уже после всего, влюбленный солдат сидел, беспомощно уткнувшись в узкое окно вагона, глаза потухли, лицо опухло, губы разбиты. Руки его лежали на коленях возле винтовки, ладонями вверх. К нему подходили товарищи, оставляя в них найденные кусочки порванной фотографии.

В эту минуту я твердо решил, что этот молодой солдат станет моим отцом, а красивая девушка с фотокарточки — моей мамой. Я почувствовал, как легко стало у меня на сердце, которого у меня еще не было. Я направился к норке, посылая своей приятельнице‑мышке сигналы, что я жду ее. И как велика была моя радость, когда черный юркий носик показался из норы! Если бы я мог, я бы закричал: «На‑ше‑ел! Нашел себе папу!» — но моя подружка, шмыгнув в сторону к кусочку белой бумажки, быстро‑быстро начала поедать ее и глотать, как только может поедать бумагу изголодавшаяся мышь. «Нет! Нет»! — рвалось из меня. — Это же кусочек маминой фотокарточки!» — но в ответ я услышал только: «туки‑туки‑тук, туки‑туки‑тук…»

Фронт приближался. Пушки дырявили ночь своими страшными взрывами. Поезд на мгновение терял свой раз и навсегда установленный монотонный ритм и начинал трястись, заставляя своих пассажиров хвататься руками за что придется. Танцующие в пламени тени сновали снаружи, торопясь заглянуть в окна вагона и разглядеть, что происходит.

В полдень сержант и следовавший за ним солдат внесли небольшой деревянный ящик. Поставив ящик на столик, сержант сорвал крышку и заглянул внутрь.

— Патроны! — спокойно сказал он и еще тише добавил: — Становись в очередь!

Повинуясь его команде, cолдаты выстроились один за другим, как уже привыкли делать, когда им приносили кашу. Теперь каждый получил свою порцию патронов к винтовке.

— Смотрите, не стреляйте лишь бы пулять! — приложил сержант к патронам свою устную инструкцию. — Стреляйте, как вас учили: одна пуля — один убитый враг!

Я проводил взглядом своего будущего отца. Он тоже потихоньку подтянулся к очереди, опустив голову, все еще не в силах прийти в себя после того, что с ним недавно приключилось. Если бы я не был «ничто», я бы его утешил, сказал бы, что фотокарточка — не больше чем клочок бумаги, который может съесть даже мышка. Его любимая, моя будущая мама, осталась цела и невредима. Она ждет его… Ничего, придет еще время, когда их сын никому не позволит сказать о них злоехидное, кривое слово! Лишь бы только он вернулся домой…

Дикий свист в воздухе стремительно нарастал. Сержант спохватился первым. В мгновение ока он прервал свою работу и вне себя выкрикнул: «Ложи‑и‑сь!»

Взрыв подбросил вагон. Я не успел понять, что случилось. Я глядел сверху. Несколько вагонов валялись на боку в стороне от железнодорожных путей. Черные жуки с красными пятнами вяло ползли кто куда, лишь бы оказаться как можно дальше от развороченного поезда, который был им домом в течение долгих дней и ночей. Вероятно, они издавали какие‑то звуки, но я не слышал. Сами вагоны не сгорели. Горели земля вокруг них и мертвые тела…

Так, еще не будучи зачатым, я остался сиротой. Я не плакал. Ведь «ничто» не может плакать. Начал лить дождь, и я подумал: наверное, дождь и есть слезы таких, как я… Слезы тысяч и тысяч детей, которые из‑за войны уже никогда, никогда не родятся…