Как Камерный музыкальный театр п/р Б. Покровского ездил в Финляндию

Летом 1979 года Камерный музыкальный театр пригласили в Финляндию, на фестиваль в Хельсинки со спектаклем «Нос». С этой постановкой мы уже объехали много стран Европы, играли на разных сценах, даже под открытым небом, технически дело было налажено образцово, творчески тем более – на каждую роль было подготовлено по два-три состава, наладили даже самую сложную, организационную сторону «Носа» – приглашение дополнительных музыкантов в оркестр.

Дело в том, что в партитуре Шостаковича есть знаменитый музыкальный антракт, в котором занято чуть ли ни 20 ударных инструментов, а кроме того – столько же струнных народных, т. е. балалаек, домр и прочих. А у нас во всем оркестре всего 20 музыкантов.

Наши струнники быстро освоили народные инструменты, остальные выучили игру на нескольких треугольниках, трещотках и китайских барабанчиках, но все равно рук не хватало – в прямом смысле. Поэтому на гастроли «Носа» мы всегда возили с десяток приглашенных музыкантов.

Перед первой поездкой наши дирижеры – по совету опытных оркестрантов – обратились к известному всей «музыкантской» Москве ударнику Леопольду Вейнбауму. Известен он был под кличкой «Боб», и не столько как хороший ударник, сколько как прекрасный организатор многих выгодных «халтур» – от участия в престижных симфонических концертах или спектаклях гастролирующих театров – до обслуживания свадеб и похорон. Кроме того, у него был прекрасный тамтам – вид гигантского гонга с непередаваемым волнующим звуком. (Тамтам тоже имелся в партитуре Шостаковича.)

Мы позвонили Бобу, и на следующий день в театр приехали нужные нам музыканты во главе с Вейнбаумом, торжественно несущим громадный футляр со знаменитым тамтамом. Репетиция прошла отлично, все оказались высокопрофессиональными музыкантами из оркестра Кинематографии, причем имеющими заграничные паспорта, что было чуть ли не важнее их игры. Наш главный дирижер, требовательный маэстро Геннадий Николаевич Рождественский, остался вполне доволен, и с тех пор десяток этих музыкантов выезжал на все наши гастроли с «Носом». Никаких проблем не возникало.

Ничего не предвещало их и летом 1979-го, перед нашим выездом в Хельсинки. Мы прошли через выездную комиссию Октябрьского райкома партии, получили разрешение на выезд за рубеж (некоторые с большим скрипом, но это отдельная тема – выездные комиссии райкома, состоящие из старых членов партии, которых народ прозвал «народные мстители») и укладывали вещи. Декорации и костюмы отправились на трейлере. Оставалось несколько дней до отъезда. Как вдруг…

В театр прибежал Вейнбаум и в полной панике сообщил, что партком на правах райкома Комитета по кинематографии, который был уполномочен давать разрешение на выезд своим работникам, не дал его Бобу!.. Оказывается, группа музыкантов из оркестра кино, отчаянно завидовавшая постоянным зарубежным поездкам своих коллег, написала письмо в партком с протестом: почему все время ездят одни и те же… Мы тоже хотим!..

И партком, который полностью разделял благородные чувства «подписантов», с готовностью отказал Вейнбауму в разрешении на выезд. Причину, как водится, сообщить не сочли нужным и намеками окутали ее зловещим туманом…

Мы бросились на помощь, побежали по разным кабинетам разных инстанций, но все усилия были напрасны. Никто в это «темное дело» вмешиваться не хотел. К тому же мы относились к разным «епархиям» и кинопартдеятели плевать хотели на проблемы какого-то Камерного музыкального театра… В это время в Москве с помпой проходил очередной международный кинофестиваль и никому ни до чего, кроме призов для советских фильмов, не было ни малейшего дела. В тщетных и унизительных хлопотах пролетело несколько дней, и единственное, чего мы добились от «киношного» парткома, – это предложение взять в поездку другого ударника, которому они дают разрешение на выезд…

До поездки оставалась всего пара дней, и о создавшейся ситуации пришлось сообщить Геннадию Николаевичу Рождественскому, который в те дни концертировал в Лондоне, откуда должен был прилететь в Хельсинки, чтобы дирижировать «Носом».

Поздно вечером я, как обычно, включил «спидолу» и стал ловить программу русской службы Би-би-си. Мне это удалось, и сквозь треск глушилок пробился знакомый голос наблюдателя Анатолия Голдберга. Он заканчивал свои политические комментарии, но затем я услышал еще более знакомый голос. Это бы голос Рождественского!

Он говорил, отвечая на вопрос корреспондента:

– Я узнал, что власти не дали разрешения на выезд артисту оркестра Вейнбауму.

Он исполняет ответственную партию ударника в опере Шостаковича «Нос», и его отсутствие нанесет непоправимый ущерб спектаклю. С новым музыкантом нужно много репетировать, а для этого нет времени. Потому я вынужден отказаться от участия в фестивале в Хельсинки…

С этого момента события помчались галопом. Утром Госконцерт, через который проходила организация наших гастролей, получил факс из Хельсинки от оргкомитета фестиваля, извещающий о том, что без главного дирижера Рождественского гастроли Камерного музыкального состояться не могут и оргкомитет берет назад свое приглашение…

Дальнейшее я излагаю по рассказам наших друзей в Министерстве иностранных дел и других учреждениях.

В этот же день от нашего посольства в Хельсинки пришла телеграмма в Министерство иностранных дел о том, что отмену первых гастролей советского музыкального театра в Финляндии допускать ни в коем случае нельзя, так как, помимо политического ущерба репутации Советского Союза, у посольства сорвутся запланированные культурные и прочие мероприятия. Кто-то из заместителей министра тут же позвонил в Лондон и поручил нашему послу воздействовать на Рождественского. Но Геннадий Николаевич был тверд как скала, о чем с прискорбием сообщили в свое Министерство из английской столицы. О назревающем скандале пришлось доложить министру.

Как рассказывали свидетели, Громыко был вне себя:

– «Как?! Из-за какого-то музыкантишки мы можем испортить отношения со страной Хельсинкского соглашения?! Вы знаете, что нам скажет Леонид Ильич?! Какой дурак это наделал?! Найдите его немедленно!»

«Дурака» найти не удалось, так как он смотрел испанский конкурсный фильм в киноконцертном зале «Россия», и разъяренный Громыко позвонил Ермашу. Что сказал член Политбюро председателю Комитета кинематографии, точно не известно, но можно догадаться, так как через пятнадцать минут в кинозале гостиницы «Россия» прервался показ фильма и мужской голос пригласил «товарища Н.» в кабинет директора… Еще через пятнадцать минут три машины помчались собирать по всей Москве членов парткома Комитета кинематографии и свозить их в приемную Ермаша. Еще через несколько минут все присутствующие члены парткома единогласно проголосовали за то, чтобы «разрешить артисту оркестра тов. Вейнбауму Леопольду Соломоновичу выезд в Финляндию в составе гастрольного коллектива Камерного музыкального театра».

Перепуганный секретарь парткома, так и не досмотревший испанский фильм, подписал выписку из протокола, ее повезли на Лубянку, оттуда в консульский отдел Министерства иностранных дел, а оттуда немедленно – в финское посольство. Короче, утром на следующий день фельдъегерь привез зарубежный паспорт с финской визой Вейнбауму домой, а вечером того же дня на Ленинградском вокзале Боб с маленьким чемоданом и громадным футляром со знаменитым тамтамом садился вместе со всем театром в поезд Москва – Хельсинки. В эту ночь во многих купе было весело…

Утром в Хельсинки нас встретила армия репортеров. Бежали операторы с телекамерами, фотографы, люди с диктофонами. Едва поезд остановился у перрона, как все они ринулись к нашему вагону. Заметно довольный встречей, Покровский стал выходить из двери навстречу бегущей толпе. Опередивший остальных молодой фотограф ткнул Бориса Александровича пальцем в грудь и произнес: Вейнбаум?.. Ошеломленный Б. А. только покачал головой. Тогда фотограф бесцеремонно отодвинул нашего мэтра в сторону и вся группа, толкаясь и расталкивая друг друга, бросилась к другим выходящим артистам с теми же вопросами, а самые шустрые ворвались внутрь и забегали по купе с криками: «Вейнбаум! Вейнбаум!»

Наконец, к нам смогли подойти встречавшие представители оргкомитета фестиваля и советского посольства, с букетами и извиняющимися улыбками. Вся наша труппа собралась вокруг. Вся, кроме Вейнбаума… Надо было идти в гостиницу (так как гостиница находилась рядом, на другой стороне привокзальной площади), а он все еще не выходил.

Наконец, появился растерянно улыбающийся Боб в окружении толпы репортеров, настигших его в дальнем купе, где он пытался отсидеться. На ходу его все еще «щелкали» фото- и телекамерами, а он уворачивался…

В гостинице Боб рассказал, как проходила «вагонная пресс-конференция».

Его спрашивали: «Вы подали заявление на эмиграцию в Израиль?» – «Нет, не подавал». – «Вы диссидент?» – «Что вы! Боже упаси!» – «Почему же вам не давали разрешения на гастроли в Финляндии?» – «Что вы, это ошибка! Просто я был на даче под Москвой, и меня не могли найти…»

Нам уже было не до Боба, мы торопились в театр – на монтировку и репетицию «Носа». Вечером из Лондона прилетел Рождественский, в отличном настроении, излучающий обаяние и доброжелательность. Он с подъемом провел спектакль, и совместный шедевр Шостаковича и Покровского имел огромный успех. Кто сказал, что финны сдержанны и холодноваты! Их овация могла поспорить с приемом наших спектаклей темпераментными итальянцами!

На следующий день в Шведский театр, где шли спектакли Камерного музыкального, переводчики принесли свежие газеты с откликами на первое представление. Однако небольшие, хотя и хвалебные рецензии, совершенно потерялись среди крупных фотографий носатого Леопольда Вейнбаума, его биографии, его «пресс-конференции», различных «домыслов и инсинуаций акул капиталистической прессы», как тогда называли в нашей печати подобные статьи. Брехни в этих «рецензиях» действительно было много.

Но до истинной причины скандала, едва не сорвавшего триумфальные гастроли театра Покровского в городе, давшем имя знаменитой Хельсинкской декларации, никто не додумался. Кому могла бы прийти в голову подобная нелепица?!

А те, кому довелось в те годы выезжать за рубеж на гастроли, спортивные соревнования или просто в командировки и приходилось оформлять свои документы, знают, что это была обычная наша трагикомическая реальность.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», №184)