Изабелла Штайнбахер, красивая, сдержанно-страстная ученица великого Иври Гитлиса, исполняет Первый концерт Мендельсона на сцене концертного зала Тель-Авивского университета. Музыка полна смыслов, предельно близких тайне времени. Вот отчего иногда после прослушивания музыкального произведения кажется, что прошла еще одна жизнь.

После концерта прогулка по набережной. Синие чехлы яхт на марине, чернильное на закате море и позвякивание снастей — блоков и кронштейнов в мачтовом лесу. Солнце еще тлеет над горизонтом. Прибойная волна под тупым углом отражается от набережной и схлестывается со встречным фронтом. Амплитуды складываются, поднимаются буруны; такие — без выделенного направления — волны особенно опасны для мореплавания, ибо бьют и в борт, и в корму, и по курсу. В Каспийском море, к северу от Апшерона, есть такой котел, где нагон хачмасского норда сталкивается с фронтом ветров из туркменской пустыни. Это место моряки обходят стороной много веков.

На следующее утро снова море. Голуби и горлицы в огромном недостроенном портовом ангаре в Яффо. Пух, перья, помет, воркование над синим­синим морем. Тень от каменного сарая — форпоста боевых действий 1948 года. Сильный свет заливает пляж, линия горизонта безупречна, ни толики дымки над ней. Человек, лучше всех в мире рисовавший море, — одесский художник Юрий Егоров. Все, что сейчас видит глаз, будто сошло с его картин. Синие тени, серебряное море и ослепительные камни парапета.

Путь из Тель-Авива в Иерусалим можно сравнить с облегчением, которое испытывает горный житель, вернувшись в свои пенаты после поездки в город.

Сосновый лес на горе Герцля. Сгущаются сумерки. Переговаривающиеся по­русски старухи бредут по тропе к военному кладбищу, к могилам Герцля и Жаботинского, к мемориалу «Яд ва-Шем». Они рассказывают друг другу, как прошел день, на какие продукты были скидки в супермаркете. Я обгоняю их и поднимаюсь вверх по тропе, немного скользкой от обилия хвои. Дальше сосны, тишина, полумрак. Невдалеке от тропы стоит небольшой мемориал из белоснежного мрамора. Это памятник последним в роду: тем, кто выжил в Катастрофе и погиб в боях за независимость Израиля, не оставив потомства. Полый мраморный клин, глубоко, как колодец, погруженный в землю. На дне — горстка хвои. Не передать словами ошеломляющее впечатление от этого взгляда в белокаменную пропасть.

Укрытая лесом тропа, вдоль которой стенды с фотографиями, отражающими этапы становления израильской государственности. У одного вдруг раздается из динамика строгий голос Бен­Гуриона, зачитывающего в ООН заявление о создании Государства Израиль.

На обратном пути над Иерусалимом висит полная луна. Спускаюсь по длиннющей улице Герцля, пересекаю проспект Бегина, миную музейный и университетский кампусы. Кругом безлюдье, горная высота, и в провалах за обрывами, и за кронами сосен — огненная икра окон. Построенные у парадных и на балконах кущи уютно светятся, как китайские бумажные фонари. Слева показывается суровый кнессет и здания министерств.

Во всем городе на улицах ни души.

Луна разливает над Иерусалимом таинственность.

В Иерусалиме камни мостовой затерты до блеска, и во второй половине дня при подъеме отражают низкое солнце. Речной загар сильней морского. На реке, сияющей отраженным от ее глади солнцем, тело поджаривается с двух сторон…

После нескольких часов ходьбы под солнцем натруженный блеском зрачок теряет бдительность. Наткнувшись на краю палисадника на ежа агавы, рискуешь превратиться в св. Себастьяна. Бродя по Иерусалиму, понемногу слепнешь от солнца и смотришь на все вприщур…

В городе осенью много поют — в синагогах и сукках, на детских площадках и под гитару на балконе. Чаще всего из окон доносятся Сюзан Вега, Регина Спектор, классическая музыка или элегический рояль хозяйки.

После исхода субботы на улице Гилель шумит толпа студентов, с барабанами и мегафонами. Дружно и не развязно они протестуют против того же, против чего протестуют через Атлантику на Уолл-стрит. Хорошие юные лица в толпе и подъемное настроение делают протест не отличимым от праздничного шествия. Отсюда, из Израиля, эта акция на Уолл-стрит кажется именно что проеврейской. Ибо недавно я был в кибуце близ иорданской границы, где несколько дней с удивлением наблюдал мощный социалистический уклон; вероятно, это атавизм; вероятно, я слишком впечатлителен; но я еще нигде не видел, кроме как в советских фильмах о покорении целины, такого уклада жизни. После этого мне стало ясно, какого типа люди второй месяц обитают в палаточном лагере в сквере Независимости в Иерусалиме. Жизнь таки действительно стала дорога. И провал между бедностью и богатством принял международный катастрофический статус. Я не уверен, что протест должен быть воинственным. Но его сигнальная функция незаменима.

Кибуцы своим рождением отчасти обязаны толстовцам: А.­Д. Гордон, поклонник идей великого графа, считал, что именно возделывание палестинских пустошей дает евреям право на Землю обетованную. Терний быта кибуцники преодолевали множество: жили в палатках, приличная обувь была не у каждого, вилки и ножи считались редкостью, рубахи кроили из холщовых мешков; но основной проблемой было почти осадное положение посреди арабского враждебного окружения: первые кибуцы строились по принципу «стены и башни» — сторожевой вышки и ограды с колючей проволокой. До 1970-х годов в большинстве кибуцев дети воспитывались в макаренковских коммунах-интернатах. Конец этому положил женский «бунт»: женщины, сами выросшие в интернатах, пожелали стать домохозяйками и потребовали вернуть детей в семью. При этом в кибуцах бесплатным было почти все: жилье, коммунальные услуги, питание, бассейн и спортзал; за границу и на отдых ездили по графику задаром; на кибуцных складах выдавалась мебель, утварь, одежда, сигареты. Но законы рынка наконец внесли коррективы, и отход от коммунистических идеалов стал залогом экономического прогресса. Исчезли уравниловка и трудовое равноправие, бытовые услуги стали платными. Кибуцы стали индустриализироваться; находящиеся вблизи крупных городов строили на своих землях торговые центры и другую недвижимость; сейчас некоторые кибуцы, владеющие успешными предприятиями, размещают их акции на бирже, а кибуцники становятся акционерами, то есть совладельцами, публичных компаний. Стать членом такого богатого кибуца очень непросто.

Кибуц Мицпе­-Шалем владеет производством косметики из минеральных даров Мертвого моря, спа на его берегу и туристической базой Метцуке-Драгот, находящейся в преддверии Иудейской пустыни. С трех обрывистых сторон ее территории открываются грандиозные виды на Мертвое море и Иорданию и на завораживающий, прорезанный тенями и руслами вади ландшафт, в котором сорок дней зависал [пропадал] основатель христианства.

Социалистические привычки обитателей кибуца очевидны: сонмы детей, компании из нескольких семей, непременное барбекю, массовые ночевки в шатрах на карематах с видом на бездонную звездную пустыню; песни под гитару, групповое преодоление каньона Вади-Дарга.

Между домиками высится холм бомбоубежища, увенчанный скульптурой купальщицы. А московская мобильная связь то и дело шлет приветствия с прибытием в Иорданию.

Утром грязевые и серные ванны, после которых припахиваешь илом, будто выкупался в лесном торфяном озерце. Над Мертвым морем нынче висит густая дымка хамсина, скрывающая противоположный берег; так что оно теперь особенно кажется Солярисом. Из тумана накатывают таинственные тяжеловесные волны.

Русский турист, энергично заходя в Мертвое море, произносит скороговоркой:

— Ну, это единственный водоем в мире, в котором я могу расслабиться насчет рыбы.

При виде купальщиков невольно вспоминается знаменитое полотно Иванова, где еще неискушенные живописные люди на берегу Иордана вглядываются, как я сейчас, в дымку, рассеивающуюся над тем же самым ландшафтом. И вот эта точка общего зрения, обретаемая в пересечении взгляда из художественного пространства и взгляда, отправленного из реальности в перспективу тех же самых скал, камней, возвышенностей, неведомо расширяет душу, скрипично затрагивает ее волнами вечности. Беззвучная эта мелодия — самое величественное, что приходилось мне слышать в исполнении оркестра, название которому — пейзаж.

(Опубликовано в №238, февраль 2012)