Людям лет сорока‑пятидесяти несвойственно вновь перечитывать книги, которые они читали в тринадцать‑четырнадцать лет. Однако они нередко развлекают друзей воспоминаниями о давних спортивных достижениях, собственных или чужих, но увиденных своими глазами. «Вот это были деньки, друзья мои…»

Такая привычка встречается не только у тех, на кого рафинированные интеллектуалы смотрят свысока, но и у тех, к кому люди обычно относятся с почтением. Она бывает характерна даже для тех, кому не повезло с «нормальной» юностью. Сплошь и рядом ее можно было встретить среди того поколения евреев, кто, как и я, рос в Германии или в других странах Центральной Европы в неспокойные двадцатые и тридцатые годы, и уж точно среди моих собственных коллег, друзей и современников.

Много лет спустя, когда я в 1960‑х годах жил в Лондоне, я всегда с нетерпением ждал визитов Абрахама Ашера, выдающегося ученого из Городского университета Нью‑Йорка, специалиста по истории России. Эйб, как и я, родился в Бреслау, мы почти одного возраста, и я точно знал, что первым делом он отправится не в Британский музей, а в Хайбери — истинную Мекку фанатов футбольного клуба «Арсенал». Таким же был и уроженец Берлина йельский историк Питер Гей, хотя я уже не помню, поклонником какой британской команды он был. Великий британский сионист Хаим Вейцман, ставший впоследствии первым президентом Израиля, может быть, не особенно увлекался футболом, зато его биограф Йеуда Райнхарц, бывший президент Университета Брандейса, был большим специалистом по его истории и его роли для евреев, особенно евреев Центральной Европы. Больше всего он интересовался достижениями известного вестфальского клуба «Шальке 04».

Еще до того, как Генри Киссинджер стал госсекретарем США, мне удалось однажды во время завтрака привлечь его внимание тем, что я не только разбирался в истории и политике, но и знал, какой спортивный клуб называли «Мюнхен‑1860», и даже мог со знанием дела порассуждать о достижениях Генриха Штульфаута, легендарного вратаря, игравшего за команду родного города Киссинджера ФК «Фюрт». Еще я помню, как в аэропорту Даллес долго спорил с выдающимся французским политическим мыслителем Раймоном Ароном — фанатом тенниса и братом игрока, который некогда был чемпионом Франции, причем в те времена (1920–1930‑е годы), когда во Франции выступали такие теннисисты, как Рене Лакост, Жан Боротра и еще двое из французских «четырех мушкетеров». В кругу парижских теннисистов‑любителей тех лет молодой эстонец по имени Майкл Джоссельсон, впоследствии ставший блистательным интеллектуалом и антрепренером, нередко играл с композитором и писателем Николаем Набоковым (двоюродным братом Владимира); в послевоенном Берлине они вдвоем основали Конгресс за свободу культуры.

В большом спорте меня и других подростков моего поколения чрезвычайно привлекала история Гретель Бергман. Нацистские власти пригласили эту молодую еврейку из Лаупхайма на юго‑западе Германии, которой принадлежал предыдущий национальный рекорд по прыжкам в высоту, представлять Германию на Олимпийских играх 1936 года. Но в последний момент приглашение было отозвано.

Немного истории. В 1912 году было принято решение о проведении Олимпиады в Берлине. Потом началась Первая мировая война, и замысел этот был отложен на неопределенный срок. Лишь благодаря усилиям и личным связям Теодора Левальда, представлявшего Германию в Олимпийском комитете, об этом проекте вспомнили, и печально известная Олимпиада 1936 года прошла в нацистском Берлине. Здесь тоже не обошлось без осложнений, потому что фанатичные нацисты нашли у Левальда еврейскую бабку и потребовали его смещения. Но когда друзья из США ясно дали понять, что «нет Левальда, нет Олимпиады в Германии», недовольным пришлось пойти на попятный. (Что касается этой бабки, Фанни Левальд, то она сама достойна рассказа, и я однажды писал о ней.)

Вернемся к Гретель Бергман. В 1936 году у нее были большие шансы на золото, но именно по этой причине существовали опасения, что Гитлеру придется пожать руку еврейке. Поэтому приглашение отозвали. Олимпийское золото в прыжках в высоту получила немка по имени Дора Ратьен. Вскоре, правда, выяснилось, что Дора на самом деле была Хайнцем — мужчиной или, точнее, гермафродитом (то есть человеком, по чьим анатомическим признакам невозможно определить, женщина это или мужчина). Такие случаи довольно часто возникают в связи с Олимпиадами: в тот же период прославились польско‑американская чемпионка по легкой атлетике Стелла Уолш и сестры Пресс (а на самом деле братья Пресс) из Советского Союза. Некоторым из них разрешили сохранить медали, другим, в том числе Доре Ратьен, не разрешили.

Что касается Бергман, то после эмиграции из Германии она выиграла соревнования по прыжкам в высоту в Великобритании, а приехав в Соединенные Штаты, стала чемпионкой и по прыжкам в высоту, и по толканию ядра. Она работала в Нью‑Йорке медсестрой, вышла замуж за доктора Бруно Ламберта и, по последней информации, жива до сих пор. Ей 103 года, и она живет в Квинсе. (Гретель Бергман умерла в июле 2017 года. — Ред.)

Вернемся к моей истории: час спортивной славы настал для меня в 1936 году при довольно неожиданных обстоятельствах. В моем родном городе жил легендарный тренер по боксу Лахман, который был известен тем, что однажды в одиночку отразил нападение шайки из трех человек, пытавшихся ограбить его ломбард. Даже юные арийцы под покровом темноты прибегали к нам на тренировки, чтобы научиться его приемам. Однажды вечером я оказался спарринг‑партнером одного арийского боксера по фамилии Минер. Мне было пятнадцать лет, ему — двадцать один, и он был гораздо опытнее. Но он допустил непростительную ошибку, и я подловил его, когда он стоял на одной ноге. Он упал всего на секунду или две, а я в ужасе ждал зверской расправы. Но Минер был джентльменом, он признал ошибку, и в тот вечер я был спасен. В том же году он поехал на Олимпиаду и выиграл бронзовую медаль в полулегком весе. Свидетелями нашей сцены было человек пять подростков, но о ней как‑то быстро стало известно, что сильно, хотя и не вполне заслуженно, подняло мой престиж в городе.

Еще один мой успех, столь же омраченный обстоятельствами, состоялся на будущий год во время соревнований по плаванию, в котором я тоже был не очень силен. Я пришел первым на дистанции 50 метров брассом и получил в награду серебряные часы с гравировкой, свидетельствующей о моем подвиге. Там только не было упомянуто, что в этой категории соревновалось… два человека, а моего соперника, который обошел меня на несколько секунд, дисквалифицировали из‑за технической ошибки: на развороте он коснулся стенки бассейна только одной рукой, а нужно было двумя.

Позже, в том же 1937 году, я опять представлял свою школу, уже на беговой дорожке, и участвовал в эстафете 10 по 100 на огромном стадионе в Бреслау — перед самим Адольфом Гитлером. Или это был Геббельс? Я никак не мог этого проверить, пока в конце 1950‑х не познакомился с другим участником тех соревнований. Его фамилия была Блюменфельд. Стоя у входа на станцию метро «Голдерс‑Грин» в северо‑западном Лондоне, мы несколько минут пристально смотрели друг на друга, пока я наконец не заговорил. Да, это был он; мы очень обрадовались встрече и обменялись телефонами, но вскоре Блюменфельд эмигрировал в Австралию, и больше мы не встречались.

Недавно, листая старые выпуски еженедельной газеты, которую издавала еврейская община Бреслау, я не нашел там никаких упоминаний о своих интеллектуальных успехах, но зато увидел публикацию, датированную весной 1938 года — последнего года, когда еврей мог окончить школу, которой управляли нацисты. В списке имен выпускников было место для комментариев учителей, и один наставник из лучших побуждений отметил, что у меня прекрасные шансы стать хорошим спортивным тренером.

История распорядилась иначе.

После эмиграции в Палестину в конце 1938 года и года обучения в Еврейском университете я переехал в кибуц, где, охраняя еврейские поля от арабского скота (и наоборот), я ездил верхом. Лошадь была ледащая: старая, седая и дурно пахнущая, она привлекала бесчисленных клещей, которых приходилось с нее снимать каждый день по два раза. Передвигалась она крайне медленным шагом, и в галоп ее удавалось пустить, только повернув домой, к стойлу.

Для арабских крестьян, среди которых я работал, качество лошади отражало статус ее владельца. Следовательно, мой собственный статус был позорно низким. Правда, к счастью, мне удалось поднять свой дух всадника благодаря любезности моего иерусалимского друга Дана Витторио Сегре, происходившего из семейства еврейских землевладельцев из Пьемонта. Дан, который позже преподавал во многих университетах и написал много книг, в том числе автобиографические «Мемуары везучего еврея», держал отличную лошадь, и мне иногда разрешалось на ней покататься.

Здесь я должен сделать признание, и это будет последняя история из тех лет в Палестине/Израиле. На самом деле моим любимым видом спорта был не футбол, и не бокс, и не плавание, и не бег, и не верховая езда. Больше всего мне нравилось метание копья. Уезжая в Палестину, я прихватил копье с собой. Много лет спустя, на какой‑то вечеринке, я встретил человека, который тоже когда‑то жил в иерусалимском районе Рехавия и высмеивал странные привычки евреев‑иммигрантов из Германии, населявших этот квартал. Один из этих евреев, сказал он, был сумасшедший, которого иногда видели бросающим копье. Владелец этого оружия, предположил рассказчик, видимо, пребывал в уверенности, что в Палестине в 1940‑х годах принято было охотиться с помощью допотопного оружия.

Закончу словами горьковато‑сладкой песни, имеющей русскую музыкальную основу. Слова ее перевел на английский язык нью‑йоркский еврей Юджин Раскин, и она получила известность в исполнении валлийской певицы Мэри Хопкин:

Вот это были деньки, друзья мои!
Нам казалось, что они не пройдут никогда,
Что мы будем петь и танцевать всю жизнь,
Что будем жить так, как захотим того сами,
Что будем бороться и никогда не проиграем…
Вот это были деньки, о да, вот это были деньки! 

Оригинальная публикация: Racing Before Hitler