Биограф Давида Бен-Гуриона, Михаэль Бар-Зохар, считающийся весьма авторитетным знатоком, утверждает, что Старик, как называли создателя Государства Израиль, пролежал в отдельной палате две недели, после чего умер. «Большую часть времени он был в полном сознании, — пишет Бар-Зохар в книге, которая так и называется “Бен-Гурион” (“Библиотека Алия”, 1985). — Белая кровать, одиночество отдельной палаты. Кровоизлияние вызвало частичный паралич, и Бен-Гурион не мог говорить. Он пожимал руки посетителям, всматривался в них своими умными глазами. Взгляд их не был ни беспомощным, ни отчаянным. Было в нем какое-то спокойствие, но без умиротворенности и покорности».

Я была палатным врачом. Одноместная палата, о которой идет речь, была на моей ответственности. Но при мне ее обитатель в сознание ни разу не приходил. А если бы это случилось в мое отсутствие, мне должны были сообщить об этом, где бы я ни находилась. Я же должна была немедленно сообщить о событии личному врачу Бен-Гуриона. Только сообщать было нечего. Старик лежал в глубокой коме, вызванной инсультом. Пожимать руки он не мог физически. Правда, однажды во время обхода кто-то сказал: «Бен-Гурион, арабы возле Беэр-Шевы. Что делать?» Кончалась Война Судного дня. Но арабских войск не было под Беэр-Шевой и в ее начале. Шутовство спрашивающего было неуместно по отношению к знаменитому пациенту, но оно снимало напряжение. Некоторые в толпе врачей, медсестер и стажеров, окружавших кровать, криво улыбнулись. Другие раздраженно свели брови на переносице. В это время один из врачей, проверявших пульс, опустил безжизненную руку Старика, и рука скатилась по одеялу. Назавтра я прочитала в одной из газет: «На вопрос, что делать с арабами в Синае, Бен-Гурион показал рукой — гнать!» Я думаю, не одному Бар-Зохару хотелось верить в то, что мощный прожектор разума, благодаря которому еврейское государство было создано не в мечтах и не на бумаге, а наяву, погас.

Между тем персонал больницы устал. В разгар войны, которую тогда еще называли просто «проклятой», а потом стали называть Войной Судного дня, никто не глядел на часы. Было решено поделить день на три смены и работать по восемь часов кряду, а следующие восемь отдыхать, но так получалось редко. Врачей не хватало. Медсестер не хватало. Доброволки, сменившие арабок-уборщиц, были нерасторопны. Смены затягивались. И вот война подошла к концу, стали возвращаться врачи и уборщицы, график дежурств начал входить в норму, а тут привезли Бен-Гуриона и велели «делать сионизм», то есть дежурить при нем сверх обычных дежурств и бесплатно.

Врачи взбунтовались. Они с рождения только и занимались «деланьем сионизма». А я что? Мне еще было догонять их и догонять. Стали составлять график дежурств. Получилось, что дежурить будут двое сравнительно новых репатриантов и один местный паренек с повышенным чувством локтя, который считал дежурство при Старике чем-то вроде пионерской вахты при бюсте и знамени. «Нечестно, чтобы это делали одни новенькие, — объяснял он, — старый ишув обязан участвовать». Дежурить приказали, когда медицинским светилам стало ясно, что улучшения не предвидится. Мое дежурство было вторым. А на совестливого врача из местных дежурства уже не хватило.

Никакой работы от внештатного дежурного и не требовалось. Зайти раз в час в палату, прислушаться к капанью инфузии, проверить, работает ли катетер. Ну и, разумеется, констатировать жизнь. Или смерть, которая должна была наступить неминуемо, но никто не знал когда. Надо сказать, особого ажиотажа от присутствия Старика отделение не испытывало. Может быть, потому, что пока был жив профессор Шиба, Бен-Гурион бывал тут, и не раз. А после смерти Шибы врачи отделения ходили к Старику на дом измерять давление и брать кровь на анализы. Навещали они его в тель-авивском доме, расположенном на одной из центральных улиц города.

Сейчас эту улицу называют бульваром Бен-Гуриона. Двухэтажный особняк, ныне музей, купленный четой Бен-Гурион в рассрочку, был построен где-то в начале тридцатых годов в «первом рабочем районе», на земле «Керен каемет». Тогда никому не пришло бы в голову проверять, получил ли Старик какие-нибудь льготы при покупке. Вопрос денежного эквивалента любого его поступка казался и был бессмысленным. Бен-Гурион нередко причинял будущему, а после и уже возникшему Государству Израиль ущерб, но чаще приносил доход. И тот и другой исчислялись миллионами. А первым получателем дохода или потерпевшим убыток бывал сам Старик, его проекты и планы. Личной жизни, отдельной от построения еврейского государства, у него тогда уже не было.

Бен-Гурион был государством, пока его создавал, а потом государство стало им. Но «проклятая война» все изменила. Впрочем, многие изменения произошли задолго до войны. К началу военных действий 86-летний Старик был уже не у дел и в опале у большей части бывших единомышленников. За год до войны он даже перестал писать свой нескончаемый дневник, летопись истории создания Израиля. «Ты собираешься когда-нибудь прочесть все, что написал?» — спросил его как-то Игаль Алон. «Другие прочтут», — спокойно ответил Бен-Гурион, ничуть не умалявший значения каждой минуты и каждого интеллектуального или чувственного импульса собственной жизни.

Кроме Старика, в последние годы его жизни в доме жили только книги. Они выстраивались на полках, которые занимали почти все стены. «Обыкновенный человек не может прочесть столько книг», — восхищенно бубнил Дуби Шабатон, старший врач нашего отделения, которому позволяли брать у Старика кровь на анализ и измерять давление. У Дуби были «золотые руки». Больные, в особенности старушки, были готовы ждать и день, и два, лишь бы процедуру совершал их любимец. Но у Шабатона не оставалось на старушек времени, потому что он колол, резал, брал кровь и совершал все прочие терапевтические процедуры хирургического характера по бесконечным протекциям. Был он огромен и мужикоподобен, но при выполнении медицинских процедур становился изящен и пластичен, как балерина. Еще Шабатон время от времени ходил в родильный дом навещать рыдающих мамаш недоношенных младенцев. При виде здоровущего врача-великана, получившегося из шестисотграммового недоноска, мамаши успокаивались и наполнялись молоком.

Когда «проклятая война» довела до инсульта Бен-Гуриона, следившего за ее ходом из одиночества плохо освещенного кабинета, Шабатона в отделении не было. Где именно воевал Дуби, я не знаю и не знала. И вот как-то в поздний послеобеденный час я заметила приоткрытую дверь в палату Бен-Гуриона и заглянула туда. В ногах кровати на стуле сидел Дуби Шабатон в мятой и пропотевшей военной форме. Прижав ладони к вискам и опустив глаза, он говорил. Негромко, но очень внятно. Жаловался на армейский бардак, на бессмысленность нескончаемого кровопролития, называл имена виноватых, приводил примеры. Дуби, опытный врач, не мог предположить, что Старик каким-нибудь образом участвует в беседе. Но в ту войну многие, видевшие в Старике отца нации, высшую силу справедливости и залог нерушимого порядка, готовы были разговаривать даже с его портретом.

Понятие «даену» перешло в современный иврит из «Пасхальной агады». «Если бы Он сделал то и то, — поют взрослые и дети, — нам этого хватило бы (“даену!”), но Он сделал больше». Так вот, если бы Бен-Гурион просто создал в Палестине народный орган еврейского самоуправления, «Гистадрут» или «Сохнут», для одной биографии этого было бы достаточно. Но он еще создал из обоих модель миниатюрного государства со всеми ветвями власти, приведенными его же стараниями в совершенно рабочее состояние. Настолько рабочее, что модель начала функционировать с первой минуты объявления государства. Но по большому счету она уже полностью функционировала и до его объявления. «Даену!», конечно, но Старик еще и переборол сопротивление большинства соратников, решив объявить о создании государства, у которого, казалось, не было ни малейших шансов выжить.

А объявив Государство Израиль и определив для него флаг, гимн и характер правления, Бен-Гурион сумел еще и навести на этом взрывчатом поле противоборствующих идеологий относительный порядок, организовать армию и выиграть битву с гораздо лучше экипированными армиями всех непосредственных соседей. Потом он поставил молодое государство на ноги. Такое мог совершить только человек, управляемый волей Небес. Каковым, отметим, в последние годы своей жизни Старик себя считал.

Нельзя сказать, что народ, ради которого он все это делал, оказался неблагодарным. За год до войны Израиль пышно праздновал 85-летие Бен-Гуриона. Хвалебные речи и славословия были вполне искренними. Как и оскорбления, вызванные искренней ненавистью. Например, за операцию «сезон», инициированную и/или санкционированную Стариком, во время которой отлавливались, запугивались, выводились в расход или передавались в руки английских мандатных властей для повешения десятки политических противников. Правда, эти люди не были невинными козлятками. Они осуществляли террор против мандатных властей, но тем же занимались выученики и непосредственные соратники Бен-Гуриона.

После «сезона» была «Альталена», расстрелянное судно, названное в честь Жаботинского, главы ревизионистов и главного соперника Бен-Гуриона. Но были времена, когда соперники искренне дружили. Более того, порой они были настолько близки в понимании задач и действий, необходимых для их выполнения, что казалось: Бен-Гурион просто исполняет то, что Жаботинский сказал или написал. Однако ближе к сороковым годам прошлого века вражда между двумя главными персонами сионистского движения считалась смертельной. А после смерти Жаботинского главным соперником Старика стал Менахем Бегин, преемник покойного.

«Альталена» привезла оружие для людей Бегина, а Бен-Гурион создавал единую армию для уже объявленного государства и действительно не мог допустить существования отдельных воинских контингентов, не подчиняющихся единому командованию. Вместе с тем он не допускал даже мысли о том, что военачальники от ревизионистов могут войти в общее командование этой армии. Поэтому вполне естественно, что Бегин заявил: безвозмездно он оружие, привезенное «Альталеной», не отдаст. И Бен-Гурион велел расстрелять судно вместе со всеми, кто находился на борту. Включая Бегина, покинувшего развороченный корабль последним.

И до того случая, и после него описано немало выходок Старика, безжалостно разрывавших на части сравнительно небольшую общину палестинских евреев. К объявлению государства их, этих евреев, было всего около 600 тыс., совсем как в дни исхода из Египта. И это был для Бен-Гуриона далеко не единственный повод меряться славой с самим библейским Моисеем. Бар-Зохар утверждает, что к концу жизни Старик стал истинно верующим евреем. Этому биографу приходится верить — его рукой водил сам Бен-Гурион, отвечавший на вопросы, предоставлявший нужные материалы и определявший сетки координат и основные векторы сюжетной линии биографической легенды. Подтверждает религиозную определяющую в мироощущении Бен-Гуриона и бытующий в народе афоризм, однозначно ему приписываемый: «Моя синагога, в которую я не хожу, это ортодоксальная синагога».

Так что Дуби Шабатон, потрясенный административными провалами Войны Судного дня, доверял свою боль не некой бессознательной инстанции, а главе третьего еврейского царства, сила и мудрость которого зависели не от работы нервных клеток, вышедших из строя, а от воли высшей силы, способной слышать неслышимое и видеть невидимое. Я тихонько прикрыла дверь и вышла, гордая тем, что приставлена улавливать еле слышное дыхание этой силы, не позволяющей небольшому скоплению биологического вещества, занимавшему неполных две трети длины больничной койки, спрятаться раньше времени за пеленой вечного небытия.

Это мое решение никак не зависело от идеологии. Бен-Гурион был, конечно, весьма своеобразным социалистом, но для меня тогдашней любой социализм был неисправимо плох. Кроме того, не будучи идейной сионисткой, я все же после Катастрофы не обнаруживала для себя иного местожительства на планете, нежели государство евреев. В котором, кстати, находила огромное количество недостатков, приписываемых как раз влиянию Бен-Гуриона. Все это не должно было иметь ни малейшего отношения к дежурству «при бюсте и знамени», которое я тем не менее готова была нести сколько понадобится. Однако не понадобилось. Война Судного дня закончилась, и Старик перестал дышать.

А ныне особое отношение к Бен-Гуриону, долго сохранявшееся в атмосфере Израиля, испарилось. Его портрет еще иногда вывешивают на пленумах рабочей партии «Авода», с нынешней генеральной линией которой Старик вряд ли бы согласился. И все. Созданную Бен-Гурионом страну додумывают, изменяют и продолжают строить другие. Но история создания этого государства все еще преподается в соответствии с дневником-летописью, на создание которой Бен-Гурион потратил не менее трети собственной жизни.

(Опубликовано в №252, апрель 2015)