Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
В конце мая 1988 года Сол Беллоу и его будущая жена Дженис Фридман отправились в гости в Вермонт. Беллоу, как рассказывает Закари Лидер в готовящемся к выходу втором томе великолепной биографии писателя, интересовался еврейской историей. За обедом он спросил друзей, считают ли они, что евреи должны стыдиться Холокоста. Есть ли «определенный позор в том, чтобы стать жертвой»? В ходе разговора хозяин дома Херб Хиллман рассказал историю о знакомом химике, которого спас знаменитый Бродвейский Билли — Билли Роуз. В 1939 году Роузу каким‑то образом удалось вытащить приятеля Хиллмана из итальянской тюрьмы, а потом вообще из Европы, но в последующие десятилетия Роуз ни разу не согласился встретиться со спасенным им человеком. Всего через несколько дней после этого разговора Беллоу уже сочинял повесть «В связи с Белларозой».
Эта невероятная повесть, по‑видимому, послужила источником вдохновения для Марка Коэна, который выпустил новую биографию под названием «Неплохо для Деланси‑стрит: История Билли Роуза, великого американского еврейского импресарио». Должна признаться, что я взяла книгу Коэна не только для того, чтобы больше узнать о шоу‑бизнесе ХХ века, но и для того, чтобы переосмыслить строгий артистизм Беллоу.
В течение четверти века Билли Роуз был главным шоуменом Америки. Пока Гитлер в Германии организовывал марши для консолидации власти, Роуз открывал ночные клубы, ставил мюзиклы и устраивал экстравагантные праздники, чтобы отвлечь американцев от Великой депрессии. В его шоу Casa Mañana Revue, представленном на выставке в честь столетия Техаса в 1936 году, участвовала самая скандальная артистка тех лет, танцевавшая обнаженной Салли Рэнд, и еще множество звезд; водное шоу Billy Rose’s Aquacade, блиставшее на выставке «Великие озера» 1937 года, а потом на Всемирной выставке 1939‑го в Нью‑Йорке, состояло из песен, танцев и плавания в исполнении Элинор Холм и Джонни Вайсмюллера. Роузу это шоу принесло огромную славу и состояние, а также социальный статус и новую жену — чтобы жениться на Холм, он развелся с Фанни Брайс. Но контраст с Гитлером был не совсем случаен: еврейский мальчик из Нижнего Ист‑Сайда интересовался новостями из Европы и использовал свои таланты не только чтобы двигаться вперед, но и чтобы участвовать в войне, которая шла на земле предков.
Билли родился в Нью‑Йорке на второй день праздника Рош а‑Шана 1899 года. Этот первый и единственный сын несчастливой пары эмигрантов, которые вскоре развелись, получил при рождении имя Сэмюель Вольф Розенберг. Марк Коэн предполагает, что талант антрепренера и еврейское самосознание достались ему от матери Фанни, которая некоторое время возглавляла компанию, торговавшую стиральным порошком Washquick, и иногда занималась сбором денег для русских евреев, желавших уехать в Америку. Преследовавшая его всю жизнь клаустрофобия тоже началась в детстве, когда хулиганы угрожали вырыть яму и «закопать креветку», но он стал одним из тех людей, которые компенсируют маленький рост амбициями Гаргантюа.
Как ни странно, первого успеха он добился, овладев в старших классах стенографией по методу Грегга. Это позволило ему получить работу в Военно‑промышленном совете (WIB) у американского еврейского финансиста Бернарда Баруха и даже встретиться с президентом Вильсоном, который практиковал метод Питмана, но не достигал такой скорости, как Билли. Когда ошалевший Роуз вышел из Белого дома и отправился обратно в офис WIB, он подумал: «Неплохо для Деланси‑стрит».
К концу 1920‑х годов он уже был соавтором стихов к таким популярным песням, как Me and My Shadow и More than You Know, но его душа всегда больше лежала к шоу‑бизнесу и продюсерскому делу. Тем не менее его ум и вкус, позднее нашедшие отражение в великолепной коллекции произведений искусства, часто недооценивали. По крайней мере, частично это объяснялось тем, что он был «крутым» и умел играть свою роль. Он сам разрабатывал мельчайшие детали каждого проекта и следил за их воплощением, он знал, что вкусы народа лежат в области большого патриотизма и мелких фантазий, связанных с полуодетыми женщинами. Коэн рассказывает, что, когда Джин Келли ставил танцевальный номер на футбольную тему, «Роуз отверг танец со словами: “В ‘Алмазную подкову’ приходят не для того, чтобы смотреть чертов балет”». Он был не столько циником, сколько шоуменом, искренне желавшим удовлетворить клиента.
Расцвет Билли совпал с ключевым периодом в новейшей еврейской истории, когда европейский антисемитизм требовал от американских евреев общей реакции. Хотя во многом он был человеком не очень достойным, его незаурядный ответ на этот кризис выгодно отличает его от лидеров американского еврейства. Коэн не подчеркивает уникальность своего героя, но описывает, как он сотрудничал с самыми разными секторами американской еврейской общины — левыми, правыми, с истеблишментом (именно в таком порядке). В 1936 году Советский Союз временно приостановил войну с либеральной Америкой и использовал Народный фронт, который Коэн описывает как «странный конгломерат» антифашистских групп, чтобы привлечь на свою сторону таких евреев, как Роуз. Мы не знаем, понимал ли Билли, который сам был превосходным манипулятором, что его хитростью заставили оплачивать коммунистические антифашистские проекты.
Роман между американскими евреями и Советским Союзом прервался в 1939–1941‑м — годах, когда действовал пакт между Гитлером и Сталиным, и именно тогда Роуз сблизился с Питером Бергсоном, он же Гилель Кук (племянник Авраама Ицхака Кука, главного раввина подмандатной Палестины). Бергсон собирал в Америке пожертвования на еврейскую армию в Палестине, которая должна была присоединиться к войне против Гитлера и за еврейское государство. Руководство еврейской общины из осторожности выступило против Бергсона и крошечной группки его сторонников, но тем удалось заручиться поддержкой писателя Бена Хекта, а через него и Роуза, которых привлекло такое решительное видение сионизма. Хотя Роуз работал вместе с такими театральными деятелями, как Мосс Харт, Эрнст Любич, Курт Вайль и другие, именно ему принадлежит основная заслуга в том, что в 1943 году стадион Мэдисон‑сквер‑гарден был забит под завязку зрителями, пришедшими посмотреть шоу We Will Never Die. Постановка была посвящена протесту и сопротивлению и требовала не жалеть европейских евреев, а помочь им практически.
Марк Коэн, к счастью, докопался до подробностей истории, которую рассказал Беллоу Херб Хиллман. Курт Шварц, австрийский еврей, арестованный в Италии, где он пытался найти убежище, сделал то, что делали тысячи других беженцев, — написал с просьбой о помощи американскому еврею. Роуз ответил. В изложении Беллоу спасение обрастает таинственными подробностями. Вот как описывает его персонаж, прототипом которого стал Шварц (Фонштейн):
Я сидел в одиночке. В те годы, похоже, все европейские тюрьмы были забиты до отказа. И вот как‑то к моей камере подошел незнакомый человек, обратился ко мне через решетку… Я подошел к решетке и спросил: «Чиано?» Он помахал пальцем и сказал: «Билли Роз». Я не мог взять в толк, что он имеет в виду. И это одно слово или два? Мужчина это или женщина? А итальянец передал мне такое распоряжение: «Завтра вечером, в это же время, твою дверь оставят открытой. Выйди в коридор. Все время поворачивай направо. Никто тебя не остановит. Тебя будет ждать в машине наш человек, он подбросит тебя к поезду на Геную .
Все, что было у Фонштейна, это загадочное имя «Беллароза», произнесенное итальянцем‑посредником. Эта изящная завитушка, похоже, выдумка Беллоу, но все остальное соответствует действительности. Беженец получает возможность попасть в Нью‑Йорк, а оттуда его, к его разочарованию, высылают на Кубу. Хотя сохранившаяся переписка между Шварцем и Роузом подтверждает эти детали, она оставляет без ответа множество вопросов. Провел ли Билли целую спасательную операцию, как считал Шварц, или это был единственный случай? Почему, сначала предложив Шварцу работу и привезя его в Нью‑Йорк, потом Роуз не хотел встречаться с ним и отправил его на Кубу? И главное, почему он отказывался признаться во всем этом?
В повести «В связи с Белларозой» Фонштейн и его удивительная жена Сорелла тщетно пытаются устроить знакомство спасителя со спасенным им человеком. Когда недавно я обсуждала рассказ Беллоу на семинаре, несколько студентов не поняли, в чем заключалась проблема. Разве недостаточно, что он спас жизнь Фонштейну? Если верить Беллоу, то нет. Его безымянному рассказчику лет семьдесят (как самому Беллоу в 1989 году), и он основатель филадельфийского института «Мнемозина». Память — его бизнес, технический навык, который позволяет ему сносно заработать себе на жизнь (вроде стенографии Билли Роуза). Он учит памяти, но он хотел бы забыть о том, что много лет пренебрегал Фонштейнами, с которыми состоит в далеком родстве.
И Билли Роуз, и рассказчик занимаются возвращением — людей и воспоминаний — а потом бросают тех, кого они спасли. История Билли Роуза обрамляет собственные переживания рассказчика, еврея, вершиной успеха которого стал довоенный дом в Филадельфии, который его нееврейская жена обставляет мебелью XVIII века. Пока Фонштейн пробирался на свободу, родившийся в Америке рассказчик, на поколение опередивший его в аккультурации, еще больше оторвался от их общих европейских еврейских корней. Не спрашивай, по ком звонит Колокол свободы . Он звонит по тебе.
Драматическая кульминация повести «В связи с Белларозой» — сцена, разворачивающаяся в конце 1950‑х годов в самом центре еврейской истории, в Иерусалиме. Рассказчик приезжает туда на открытие филиала своего института «Мнемозина», а Билли Роуз — на открытие знаменитого сада скульптур у Музея Израиля. Фонштейны тоже там, но это вовсе не совпадение. Сорелла сознательно устроила так, чтобы их визит в Израиль совпал с приездом Билли и она смогла бы заставить его встретиться с ее мужем. Она считает, что Гарри заслуживает большего, чем положение спасенного. С этой целью она добывает у бывшей ассистентки Роуза — такой же пробивной женщины, как она сама, досье, свидетельствующее о тайных делишках Билли. Сорелла угрожает опубликовать документы из этого досье, если Билли продолжит отказываться от встречи с человеком, которого он спас.
Действующие лица встречи в гостинице «Царь Давид», мягко говоря, живописные: американка Сорелла такая грузная, что «при виде ее ты поневоле прикидывал ширину дверного проема». Такие раблезианские замечания наводят на мысль о мизогинии, но Беллоу, у которого тела персонажей часто являются отражением их духа, имеет в виду нечто иное:
Не исключено, что Сорелла пыталась возместить жировыми отложениями хоть толику утрат — ведь Гарри утратил всю семью. Кто ее знает — ее не угадать… Певцы‑виртуозы умеют заставить нас забыть про свои неохватные окорока. Мало того: Сорелла вполне трезвая умела подать себя так, как упоенным сопрано удается лишь в состоянии напускного опьянения Вагнером.
Кроме того, она не менее умна, чем сам рассказчик. Она описывает, какую суматоху устроил Билли Роуз в гостинице по поводу потерянного багажа: «Поскандаль он чуть подольше, и, я думаю, Бен‑Гурион самолично сел бы за швейную машинку шить ему костюм».
Что же до Билли, то он был «небольшого росточка, примерно с Петера Лорре. Зато он был американец, и еще о‑го‑го какой! Билли был неотъемлем от лязга ярмарочных автоматов, треска тиров, грохота китайских бильярдов и слабого, совсем человечьего писка гекконов на Таймс‑сквер, немигающих глаз уродцев из дивертисмента». Наконец, Сорелле удается поймать его в гостиничном номере:
— Мистер Роуз, вы меня не назвали, — сказала ему Сорелла. — Вы прочли мое письмо? Я — миссис Фонштейн. Мое имя вам ничего не говорит?
— А почему, собственно… — сказал он, отказываясь признать ее.
— Я вышла замуж за Фонштейна.
— А я ношу рубашку сорокового размера. Так и что?
— За того самого, которого вы спасли в Риме, — одного из тех. Он вам столько писем написал! Не могу поверить, что вы его не помните.
— Помню, забыл, что мне за разница!
Препирательства доходят до того, что Сорелла выбрасывает компрометирующие Билли документы из окна — и вообще из сюжета — потому что понимает, что такая желанная встреча с Билли на самом деле никому не нужна.
Поведав об этом рассказчику, Сорелла спрашивает его: «Как вы объясняете эту историю с Билли?» Но ответ собеседника ей не нравится, и она предлагает собственный:
Но если хотите знать, как я вообще смотрю на это, вот вам мои соображения: чего только не обрушила на евреев Европа, но они выжили. Я говорю о тех немногих, кому посчастливилось уцелеть. Но теперь им предстоит новое испытание — Америкой. Удастся ли им выстоять, или США их подомнут?
Этот «общий взгляд» Сореллы — самое близкое к выводу, что вообще можно найти у Беллоу.
Действие последней части повести происходит в конце 1980‑х годов, когда рассказчик внезапно вспоминает о Фонштейнах. Ему звонят из Иерусалима в поисках Гарри от имени престарелого и выжившего из ума человека, носящего ту же фамилию. Он нуждается в помощи. Сюжет закольцовывается, проходя от спасения Гарри к призыву к Гарри спасти другого Фонштейна, другого еврея. Наш рассказчик с готовностью становится посредником, ведь для него это шанс восстановить отношения с Гарри и Сореллой. Ему даже нравится мысль о том, чтобы поселиться вместе с ними на пенсии. Но он не может найти их. В отличие от него, человека с цепкой памятью, другие знакомые Фонштейна, кажется, даже не жалеют, что потеряли с ним связь. Ближайший родственник, адвокат, безупречно вежливо говорящий с рассказчиком по телефону, дает ему понять, что в Америке, «чтобы ассимилироваться, вовсе не обязательно креститься. Нет нужды делать выбор между Иеговой и Иисусом». Когда‑то Билли Роуз откликнулся на призыв незнакомого человека о помощи — теперь это кажется столь же невероятным, как рассечение Красного моря.
Еще хуже безразличия по отношению к Фонштейнам новость, которую слышит рассказчик, когда наконец находит номер их телефона в Нью‑Джерси. На звонок отвечает человек, который, по его словам «сторожит дом», — приятель их единственного сына Гилберта. Дразня звонящего, приятель неторопливо сообщает, что Гилберт, математический гений, пустил свои таланты на карты, а его родители, отправившиеся в Атлантик‑Сити, чтобы выручить его из какой‑то передряги в казино, погибли в автокатастрофе на джерсийском шоссе.
По манере речи приятеля и нескольким оброненным им деталям — бандана, крошки в бороде — рассказчик пытается представить себе человека, с которым он разговаривает:
В моем воображении сложился образ грузноватого юнца — копна волос, пузцо любителя пива, майка с эмблемой или призывом. Самый популярный нынче был «Пошевеливайся!» Я вообразил себе характерного представителя молодежи — таких встречаешь на любой улице по всей стране, вплоть до самых захолустных городков. Грубой кожи сапоги, джинсы‑варенки, небритые щеки — ни дать ни взять прошловековый горняк из какого‑нибудь там Ледвилла или Силверадо, с одной разницей: эти молодые люди никогда не брали в руки кайло и не возьмут. Он старался разговорить меня — какое‑никакое, а развлечение. Старик из Филадельфии, более или менее известный, денег куры не клюют. У него просто не хватило бы воображения представить мой особняк, роскошь покоя, откуда я говорил с ним по переоборудованному за большие деньги французскому телефону, некогда принадлежавшему потомку аж самих Меровингов. (Ни за что не отступлюсь от барона Шарлю.)
Здесь этот барон упоминается в повести в третий раз (подробнее о нем чуть позже), и к этому моменту Беллоу, кажется, уже перестает волноваться, слышим ли мы его голос за голосом рассказчика. На вопрос звонящего, проявляет ли Гилберт интерес к своему еврейскому происхождению — «например, к истории своего отца?» — приятель отвечает не сразу, и рассказчику достаточно небольшого промедления, чтобы заподозрить, что он сам еврей, хотя ему это и особенно важно. «Хотел жить как американец, и только так, — думает рассказчик. — Она поглощает тебя целиком, эта задача. Поглощает тебя так, что одной жизни на нее не хватает. На нее можно ухлопать сто жизней, если б ты мог их отдать, а себе раздобыть еще». Он все еще надеется установить контакт с молодым человеком на том конце провода (вроде того, как Сорелла заставляет Билли Роуза встретиться с ее мужем), ведь у него осталось так мало того, за что можно было бы держаться. Приятель вешает трубку со словами: «Вам отказало чувство времени. Но не сокрушайтесь уж чересчур».
В этой заключительной части повести мы ощущаем неподъемный груз времени. Стареющий рассказчик забывает слова и фразы, которые он помнил всю жизнь: «На берегу реки». Поиски Фонштейнов — лишь часть попытки ухватиться за исчезающее. Это Беллоу ведет напряженные и неприятно американские «поиски утраченного времени». Всякий раз, когда рассказчик звонит по фарфоровому телефону в стиле ар‑нуво, который купила его жена, он думает не о ней, не о Прусте, а о самом отвратительном персонаже Пруста — антисемите бароне де Шарлю, столь же гнусном, сколь и жалком. Почему же его состояние ассоциируется с таким беспутным героем? Почему он так суров с самим собой? Однажды ночью ему снится, что он попал в глубокую яму и не может из нее выбраться, как ни старается. Толкования тут не нужны: он думает, что сам вырыл себе могилу.
Как‑то в конце 1980‑х годов я обедала с Солом Беллоу, его женой Дженис и моим сыном Джейкобом в «Кафе дез Артист» и наконец‑то осмелилась задать ему вопрос, мучивший меня многие годы. Как он мог игнорировать происходящее с евреями в Европе и Палестине в конце 1930‑х и большей части 1940‑х? Я сказала ему, что мой вопрос касается также и целой когорты еврейских интеллектуалов, чья реакция не имела ничего общего с поведением Билли Роуза, не говоря уж о Бене Хекте. Сол ответил: «Америка не была нашей страной. Весь мир был». Хотелось бы более подробного ответа, но я поняла больше благодаря этой книге, написанной несколькими годами позже. Единственная жизнь, которую хочет вести друг Гилберта, — это жизнь американца. «Она поглощает тебя целиком, эта задача. Поглощает тебя так, что одной жизни на нее не хватает…» Вот он, ответ на риторический вопрос Сореллы. Америка оказалась для евреев чересчур.
Но со старым евреем еще не все покончено. Похоже, он все‑таки пока стоит не в могиле из своего сна, а перед Судными вратами. Размышляя, что же ему сказать, чтобы произвести впечатление на юнца на том конце провода, он вспоминает первые слова молитвы, которую читают в память о покойных, — «Изкор Элоим». В этой молитве евреи просят самого Б‑га помнить тех, кому суждено умереть. Первое упоминание о Б‑ге, первые слова на иврите — почти слишком поздно, но все‑таки не слишком, хотя вряд ли все это тронет «поглощенного» американского хипстера. Как рассказчик Беллоу, все, что он может, — это «записать все, что вспомнил в связи с Белларозой, и изложить с шиком, достойным “Мнемозины”».
Марк Коэн считает, что в его биографии нашло отражение столь же восторженное отношение к Билли Роузу, что и в заглавии книги Беллоу. «Билли Роуз со всеми его недостатками, мелочностью, иногда жестокостью, на самом деле… белла роза,”прекрасная роза”»:
Он отвечал на вызов американской еврейской жизни на обоих фронтах со всей отдачей, радостью, энтузиазмом, скрытностью, осмотрительностью, суровостью, каких требовало двойное его наследие. Ушлый критик, Роуз, видимо, пришел к выводу, что американский еврейский проект — фальшивка. Америка — огромная страна, а евреев мало, и сколько бы ни было у тебя амбиций, кое‑каких еврейских высот можно достичь только в Израиле. Роуз отправился в Израиль, чтобы покорить эти высоты. Но он вернулся и привез с собой кое‑что еврейское, чтобы прожить, сколько уж ему осталось, противоречивой, разнообразной, сложной, путаной и удивительной жизнью американского еврея. Он участвовал в формировании и изобретении этой идентичности, и он может служить образцом жизнелюбивого американского гражданина.
Так элегантно описывает Коэн отношение «Бродвейского Билли» Роуза к евреям, давая оптимистичный ответ на вопрос Сореллы. И он прав в том смысле, что Беллоу обнаружил определенные достоинства в самóм этом человеке и в этом типе людей вообще. Крутые парни, которые могут действовать как Билли, часто дополняют склонных к самоанализу рассказчиков из прозы Беллоу, и те ценят чувства и поступки таких евреев, как Билли. «Билли, — писал он, — был пятнастый, все равно как картины Джексона Поллока, и еврейство было одной из главных в нем струек».
Но для Беллоу отказ Роуза встретиться со спасенным им человеком значит не меньше. Это пророчество забвения у народа, который когда‑то славился своей памятливостью. Беллоу действительно встречал Билли Роуза примерно в то же время, когда произошла вымышленная встреча между Сореллой и Билли, в Иерусалиме — там, где его собственные сожаления о том, что он ничего не сделал для евреев, должны были чувствоваться особенно остро. Может быть, поэтому рассказ Хиллмана так задел его, и может быть, поэтому он вызывает такие эмоции у рассказчика с его незаурядной памятью. О Беллоу‑Роузе не забудешь. 
Оригинальная публикация: Bellow, Broadway Billy, and American Jewry
The New Yorker: Леонард Коэн: еще мрачнее
Захари Лидер: «Сол Беллоу боролся за право называться романистом»
