«Ирмеяу, 78», — я называю таксисту адрес иерусалимского офиса партии «Наш дом — Израиль». Но выясняется, что шофер не понимает по‑английски. Совместными усилиями мы пытаемся перевести номер дома на иврит. «Швиим ве шмоне, — вдруг хлопает он себя по лбу. — “Исраэль бейтену”? Либерман?» И таксист демонстрирует большой палец. Около офиса он показывает на окна третьего этажа и для понятности добавляет: «Шалош». И снова жестами объясняет, что Либерман — это «тов меод». А мне‑то говорили, что популярность НДИ уже не та…

Михаил Эдельштейн В Советском Союзе вас тоже звали Авигдор?

Авигдор Либерман В Кишиневе меня звали нестандартным именем Эвик, Авигдором я стал уже в Израиле, просто по созвучию.

МЭ Эвик — это паспортное имя?

АЛ Да, так и было записано.

МЭ Насколько я знаю, ваш отец в молодости увлекался сионизмом?

АЛ Мои родители из Бессарабии, которая до 1940 года была частью Румынии. Отец был активистом «Бейтара». Его семья жила в Бухаресте. Когда Антонеску пришел к власти, они, как многие столичные евреи, бежали в Бессарабию, где уже установилась советская власть.

МЭ Как он стал сионистом?

АЛ Все было, так сказать, запрограммировано с самого начала. Папин старший брат уехал в Палестину еще в 1936 году, всю жизнь прожил в Хайфе, был одним из руководителей «Солель боне» — самой большой в то время строительной компании, созданной Еврейским агентством. Он вступил в «Хагану», участвовал в Войне за независимость, и нашей главной домашней реликвией была фотография с парада 1949 года в честь первой годовщины создания Государства Израиль, где дядя Йосеф вышагивал во главе своего взвода.

Старший брат матери, кажется, в 1929‑м уехал учиться на агронома в Сорбонну и оттуда в 1934‑м переехал в Палестину. После образования государства он работал в Министерстве сельского хозяйства, в 1960‑х годах возглавлял израильскую сельскохозяйственную миссию в Африке.

Все в семье дышали Израилем с утра до вечера. Я до трех лет не ходил в детский сад и не разговаривал по‑русски, дома со мной говорили только на идише. Когда в три года я впервые попал в кишиневскую больницу, то кричал: «Милх, милх!» Медсестра‑молдаванка не понимала и звала другую медсестру, еврейку, чтобы та переводила. Мы слушали Би‑би‑си, «Голос Америки» и «Голос Израиля» на русском, молдавском и идише.

МЭ Ваш отец пошел на войну добровольцем?

АЛ Они с братом Велвлом пошли в Красную Армию в 1941‑м. Бессарабцев, как правило, в армию не брали: их «освободили» только за год до этого, и они считались «ненадежным элементом». Но отец и его брат пришли в военкомат и настаивали до тех пор, пока их не взяли. Велвл погиб под Сталинградом, отец был ранен и закончил службу в Санкт‑Пёльтене в Австрии. Вернулся домой в Оргеев и вскоре был выслан в Сибирь, откуда они с моей мамой вернулись только в 1957 году. То есть это были люди, у которых все лучшие годы, с 20 до 37, прошли между Гитлером и Сталиным.

И такая судьба не была исключением в Молдавии. В моем классе почти все были единственными детьми в семье, большинству родителей было под сорок, практически ни у кого не было бабушек и дедушек.

Мой отец успел рассказать об этом своим внукам, и на них это произвело очень сильное впечатление. Они росли нормальными израильскими детьми: «Пап, дай машину, дай 200 шекелей, все дают» — нет, не все. Рассказы дедушки в этом отношении на них здорово повлияли, конечно.

МЭ Отец три года был в плену — как он выжил?

АЛ Его друзья, попавшие в плен вместе с ним, его не выдали. Он взял документы убитого рядом солдата, Манченко Макара Петровича, и поэтому попал не в концлагерь, а в лагерь для военнопленных. С этими документами он воевал после освобождения, с ними вернулся в Оргеев, где добился, чтобы ему вернули паспорт на имя Либермана Льва Янкелевича, хотя его активно отговаривали.

В лагере отец стал членом подполья. Он сносно говорил по‑немецки — идиш был его родным языком, кроме того, он изучал немецкий в румынском лицее. Поэтому для него крали обрывки немецких газет, и он проводил «политинформации». Их накрыли, отца посадили в карцер на 10 дней. Как правило, из карцеров никто не возвращался. Он выжил благодаря тому, что один из охранников каждую смену просовывал ему бутерброд с маслом и сыром.

МЭ Ваших родителей выслали в Сибирь за неправильное социальное происхождение. Чем занимались их семьи?

АЛ Папины родители владели рестораном, у них были виноградники, другое имущество. Мамин отец тоже был очень зажиточный, держал магазин в деревне недалеко от Оргеева: свое вино, свое продуктовое производство.

Семьи родителей были практически из одного местечка, но мать и отец познакомились и поженились уже в Сибири, в Тайшете или около. Они взяли в комендатуре разрешение на час, пошли в ЗАГС, потом купили конус с семечками, сели на скамейку и слузгали их. Так они отпраздновали свадьбу.

МЭ Как вашему деду по материнской линии удалось по возвращении из Сибири уехать в Израиль?

АЛ Дед уехал из Молдавии в 1957‑м, это было невероятно. Он был очень пожилой человек, упрямый, настойчивый, морочил всем в ОВИРе голову, видимо, от него просто решили избавиться таким способом.

МЭ Вы упомянули, что до трех лет не говорили по‑русски. Насколько это было типично для тогдашней Молдавии?

Авигдор Либерман с родителями. Кишинев. 1977

Кроме того, родители были очень сильные люди. Самые яркие впечатления моего детства — это поездки в автобусах. Мои родители принципиально говорили между собой и со мной только на идише, причем громко. Представляете: утро, набитый автобус, мы втроем разговариваем на идише, и весь автобус поворачивается и смотрит на нас. Часто случались перебранки, перепалки.

МЭ Если четверть населения города составляли евреи, то антисемиты должны были бы привыкнуть к звукам идиша.

АЛ Наверное, даже те, кто хорошо владел еврейским языком, не позволяли себе настолько демонстративного поведения.

МЭ А как складывались отношения в школе, во дворе?

АЛ sМолдавия была тогда довольно антисемитской республикой, это очень чувствовалось. Один из уроков детства, который пригодился потом и в политике: когда ты выходишь из школы и видишь, что тебя поджидают несколько пацанов и драка неизбежна, самое глав.ное начать первому, бить самого сильного и не останавливаться, пока он не заплачет или не&nbpsp;убежит.

МЭ А поджидающие компании были молдавские или русские?

АЛ Русские. Но антисемитизм шел сверху, культивировался.

Перед отъездом я отучился три года в Кишиневском сельхозинституте. Там были русский и молдавский потоки, и русский был на самом деле практически целиком еврейским. Ректор института Герасим Яковлевич Рудь после войны возглавлял Совет министров Молдавии, а первым секретарем молдавской Компартии был тогда Брежнев. Они были близкие друзья, когда Брежнев приезжал в Молдавию, он останавливался у Рудя дома. Жена Рудя была еврейка, и он вообще очень хорошо относился к евреям. А так как он был личным другом Брежнева, то чувствовал себя государством в государстве и мог позволить себе то, что другие не могли. Поэтому Сельхоз был одним из немногих институтов, куда принимали евреев.

МЭ В те годы вы писали пьесы — о чем?

АЛ О студенческой жизни, на основании собственного опыта. Незадолго до моего отъезда Союз писателей Молдавии объявил конкурс на лучшую пьесу. В основном там участвовали профессиональные авторы, я был одним из немногих непрофессионалов. Пьесы шли под кодовыми названиями, я свою послал, если не ошибаюсь, под названием «Юность» — в честь журнала, который тогда очень любил. И вдруг приятель говорит: «Ты видел? В “Советской Молдавии” напечатали, что ты получил премию». Я пошел в Союз писателей, и мне не­ожиданно выдали очень большую сумму, кажется, 240 рублей. Но поставлена пьеса не была, я довольно быстро уехал и не успел стать выдающимся молдавским драматургом.

МЭ В Израиле вы продолжали писать?

АЛ Для себя, в стол. Году в 1980‑м я послал свой рассказ в парижскую газету «Русская мысль», его напечатали. Но потом ушел в студенческую жизнь, интересы сменились. Когда‑то я набросал сценарий, мой друг, известный голливудский продюсер Арнон Мильчин, пытался усадить меня его закончить, чтобы можно было поставить фильм. Но как раз объявили досрочные выборы, и стало не до сценариев. Потом Мильчин в интервью «Маарив» рассказывал: «Либерман дурак, я ему говорил: бросай свою политику, пиши сценарии».

МЭ Кто‑то из журналистов уверял, что вы любите петь под гитару…

АЛ Ну, когда‑то давным‑давно я пытался подражать Высоцкому, но назвать это «играть на гитаре» и «петь» нельзя.

МЭ Чем вы занимались после репатриации?

АЛ По приезде в Израиль я на следующий же день начал работать в аэро­порту грузчиком, по тем временам эта работа очень хорошо оплачивалась. Но вообще первый год я в основном скитался по городам и весям нашей необъятной родины: от Эйлата до кибуцев, где учил иврит в ульпанах.

МЭ Почему в университете вы выбрали международные отношения?

АЛ Мне еще в Советском Союзе хотелось стать международником, но это, конечно, было абсолютно недоступно для человека с моей биографией. В Киевском университете был тогда факультет международного права, один из трех в СССР. И я поехал подавать туда документы. В приемной комиссии сидела очень красивая, статная украинка с косой. Она посмотрела мои бумаги и сказала: «Молодой человек, вы не заметили, что у нас университет имени Тараса Шевченко, а не Шолом‑Алейхема?» Возра­зить было трудно, я забрал документы и ушел.

МЭ Правило «университет вне политики» на израильские университеты не распространяется?

АЛ Особенно тогда, сейчас уже не так. А в то время Еврейский университет был центром молодежной политической активности, и этот водоворот меня сразу закрутил. Со мной учились нынешние министр транспорта Исраэль Кац, глава коалиции Цахи Анегби, мэры ряда городов. Мы все были в одной команде.

МЭ Но партийных отделений в университете быть не могло?

АЛ Формально нет, поэтому мы назывались кружком правых студентов «Кастель». Но, естественно, всех поддерживали партии.

МЭ А как вы самоопределились, что вы правый студент, а не левый?

АЛ Тогда шли бурные студенческие волнения, я увидел бесчинствующих израильских арабов. Кстати, одним из их лидеров был Азми Бишара, впоследствии депутат кнессета, обвиненный в сотрудничестве с «Хизбаллой» во время ливанской кампании 2006 года и бежавший из страны. Само­определение шло на уровне инстинк­та, хотя и «бейтаровское» прошлое отца, и имя Жаботинского, которое я слышал еще в Советском Союзе, повлияли на мой выбор.

Кстати, вот на стене висит гимн Израиля, «А‑Тиква», а вот гимн «Бейтара». А у двери самое ценное — оригинал объявления «Все жиды города Киева…», с которого начался Бабий Яр. Одна семья репатриировалась в Израиль и подарила мне.

МЭ Арабские и еврейские студенты как‑то взаимодействовали в университете?

АЛ Было очень много драк, мордобоя, ходили стенка на стенку. Конная полиция врывалась в кампус, разгоняла всех.

МЭ Из университета вы вышли готовым «ликудником»?

АЛ Да, я еще в начале 1980‑х начал активную работу внутри «Ликуда», в иерусалимском отделении. Там был яркий лидер Йешуа Маца, работавший в «Лехи» во времена подполья, потом бывший министром здравоохранения, под его руководством я начал расти. В 1988 году познакомился с Нетаньяху, стал с ним работать, в 1992–1993‑м возглавлял его штаб на выборах председателя «Ликуда», в 1996‑м — штаб «Ликуда» на выборах в кнессет и на прямых выборах премьер‑министра, которые тогда проводились.

МЭ Когда вы поняли, что это главное дело вашей жизни?

АЛ Наверное, в 1993 году, когда меня назначили генеральным директором «Ликуда», стало ясно, что жребий брошен. У меня были сомнения: как раз тогда открылся бывший Советский Союз, друзья активно звали меня туда заняться совместным бизнесом. Но отец сказал: «У тебя есть возможность помочь Израилю, как ты можешь думать о бизнесе!» Наверное, без его вмешательства я не решился бы окончательно уйти в политику.

МЭ Когда вы стали гендиректором «Ликуда», одна из израильских газет написала, что вместо выходцев из восточных стран в шортах и майках в партии появились молодые люди с сильным русским акцентом в костюмах и галстуках. Вы специально вводили дресс‑код?

АЛ Тогда при входе в штаб‑квартиру «Ликуда» в Бейт‑Жаботински была очень популярная кафешка, где все собирались, обсуждали новости. Это было основное место тусовки «ликудников». Там обозреватель «Йедиот ахаронот» и заметила эту смену контингента… Нет, конечно, ничего умышленного тут не было, просто так получилось.

МЭ Вы служили в армии?

АЛ Я служил в военной администрации Хеврона, один год, потому что призвался уже в 25 лет, женатый, после университета. Потом 15 лет ходил на сборы. А когда возглавил администрацию Нетаньяху, мне сказали: «Ты нам не нужен, занимайся лучше своей работой».

МЭ С женой вы познакомились в университете?

АЛ Еще на подготовительных курсах в Беэр‑Шеве.

МЭ Ваша жена — религиозная, соблюдающая, а вы нет. Как это выглядит в быту: шабат, кашрут?

АЛ Жена и дочь у меня религиозные, я и двое сыновей абсолютно светские. Мы долго искали смешанное поселение и в итоге выбрали Нокдим, где живут и ортодоксы, и «вязаные кипы», и светские. В пятницу вечером мы делаем кабалат шабат: зажигаем свечи, читаем молитвы, сидим за столом. В субботу жена идет в синагогу, я с пацанами еду на футбол. Если я хочу в субботу посмотреть телевизор, то поднимаюсь в кабинет и включаю там, в салоне в шабат телевизор не включается. Дома мы едим только кошерное, а вне дома я ем все, что вкусно.

МЭ Свинину едите?

АЛ Я очень люблю морепродукты, всякие креветки, а мяса стал есть намного меньше. Если ем, то, скорее, говядину, а еще лучше курицу или индейку.

МЭ За какой клуб вы болеете?

АЛ «Бейтар» (Иерусалим), конечно.

МЭ А за пределами Израиля?

АЛ «Тоттенхем», «Аякс» и, разумеется, «Барселону». В Советском Союзе отчаянно болел за «Спартак».

МЭ Не за «Нистру»?

АЛ За «Нистру» тоже, отец был заядлым болельщиком и чуть ли не с двух лет таскал меня на стадион.

МЭ Чем занимаются ваши дети?

АЛ Дочка сделала вторую степень по еврейской истории, работает в Музее Герцля. Два сына в этом году окончили университет, сейчас строят планы на будущее, думают о своем бизнесе.

МЭ А на каком языке вы говорите дома?

АЛ С женой, естественно, по‑русски. Муж дочки — коренной израильтянин, русского не знает. К внучкам мы стараемся обращаться на русском, они понимают, но отвечают на иврите. С сыновьями долгое время было то же самое. Когда старший был в 9‑м классе, а младший в 7‑м, мы послали их в Лондон в летнюю школу изучать английский. После полутора месяцев в Англии они вернулись с хорошим русским языком — все дети в их группе были из СНГ и общались по‑русски. Сейчас они начали брать уроки русского у частного учителя, пытаются читать Чехова в оригинале.

МЭ Когда вы поняли, что ваш роман с Нетаньяху окончен?

АЛ У нас были за это время более близкие отношения, более сложные. Но окончательно во время операции «Несокрушимая скала» в 2014‑м. Тут уже стало ясно, что невозможно дальше идти вместе, что наши представления, как надо бороться с террором, — это как Северный и Южный полюс.

МЭ Перед последними выборами против ряда ваших однопартийцев было возбуждено уголовное дело. Вы по‑прежнему не верите в их виновность?

АЛ Верю я или не верю — не имеет значения, речь идет о моих близких друзьях, я явно необъективен. Давайте говорить о фактах. Первый раз я участвовал в предвыборной гонке в 1999 году. С тех пор я выходил на выборы семь раз. Не было ни одной предвыборной кампании, в начале которой на меня не открыли бы какое‑нибудь уголовное дело. В 1999 году сочинили самое быстрое в истории Израиля обвинительное заключение — за два дня все были допрошены, на третий генеральный прокурор заявил, что налицо признаки уголовного преступления. Так появилось дело «О чести и достоинстве генерала полиции Мизрахи» — за десять дней до выборов.

Но началось все еще раньше. Я приехал в Израиль в 1978 году. За 18 лет я дважды уплатил штраф за неправильную парковку. В июле 1996 года я был назначен главой администрации Нетаньяху. В ту же неделю на меня завели первое дело. Оно длилось 17 лет, тоже абсолютный рекорд Государства Израиль. Это было как сообщающиеся сосуды — обвинения менялись, одно дело перетекало в другое. После 17 лет был назначен специальный состав суда, и три судьи единогласно вынесли вердикт, что я абсолютно невиновен.

Через четыре дня после того, как была озвучена дата последних досрочных выборов, было выдвинуто обвинение против практически всех центральных фигур в нашем избирательном штабе. Я спрашивал: «Почему именно сейчас, в самом начале предвыборной кампании?» Мне отвечали, что откладывать нельзя. С тех пор прошел год, обвинительного заключения до сих пор нет.

МЭ Почему мишенью стали вы, ваша партия?

АЛ Мы много лет боролись с произволом израильского истеблишмента, говорили о коррупции в полиции, о предвзятом отношении к новым репатриантам, к другим слоям населения, о необходимости реформы Верховного суда, критиковали вмешательство суда в дела других ветвей власти. В Израиле, к сожалению, не существует разделения властей, есть только одна реальная власть — судебная.

МЭ Вы говорите, что при благоприятном для партии исходе следующих выборов будете претендовать на пост министра обороны. Для чего?

АЛ Вы видите, что сейчас происходит в Израиле. Нужен совершенно другой подход к борьбе с террором.

МЭ Чем вы собираетесь заниматься, когда закончите с политикой?

АЛ Первым делом, конечно, допишу сценарий для Арнона Мильчина.

Десять лет, с 1999 года по 2009‑й, партия «Наш дом — Израиль» от выборов к выборам улучшала свой результат. Но в конце 2014‑го ряд высокопоставленных членов НДИ стали фигурантами коррупционного скандала, и в кнессет 20‑го созыва партия провела всего шестерых депутатов. Либерман отказался входить в коалицию и потерял министерский пост. Конец истории? Многие эксперты пожимали плечами, слушая, как лидер НДИ обещает получить на следующих выборах 15 мандатов — столько же, сколько было у партии на пике ее роста. Однако осенью Израиль захлестнула очередная волна террора, и рейтинг Либермана резко пошел вверх. Опросы называли его самым популярным политиком страны, он опередил даже действующего премьер‑министра Нетаньяху. Так что — чем избиратель не шутит — не исключено, что мы беседовали о креветках и футболе не только с бывшим министром иностранных дел Израиля, но и с будущим министром обороны.