Из спора с другими мы делаем риторику, из спора с собой — поэзию…
У. Б. Йейтс. Anima Hominis (1917)
С кем протекли его боренья?
С самим собой, с самим собой.
Б. Пастернак. «Мне по душе строптивый норов…» (1935)
Вечером, проходя по улице университетского городка, я вижу человека, который сидит на камне в позе роденовского «Мыслителя». С невероятной скоростью он набирает что-то на экране лежащего у него на коленях айпада. Он тяжело и неизлечимо болен, он не может ни стоять, ни ходить — только согбенно сидеть. Вероятно, он несчастен. Паскаль, задолго до Тютчева назвавший человека «мыслящим тростником», заметил: «Величие человека в том, что он сознает себя несчастным; дерево себя несчастным не сознает» . Гениальный математик знал, о чем говорил. Он прожил всю жизнь со страшной физической болью.
Университетский городок — Энн Арбор. Здесь когда-то располагалось издательство «Ардис», по-гречески — «наконечник стрелы». Название это подарил издательству Владимир Набоков вместе с правами на издание своих русских книг. Другой изгнанник, Иосиф Бродский, нашел себе здесь приют. Много позже ему подарят наконечник стрелы, и он напишет: «Древко твое истлело, истлело тело, // в которое ты не попала во время оно. // Ты заржавела, но все-таки долетела // до меня, воспитанница Зенона» («Персидская стрела», 1993).
Зенон Элейский, ученик Парменида, был известен своим апориями. Апория — логическая цепочка, звенья которой связаны безупречно, но результат противоречит очевидной реальности. Например, стрела в каждый момент своего движения находится в какой-то точке, то есть неподвижна. Не существует момента, в котором бы она двигалась. Следовательно, движенья нет. В стихотворении Бродского это описано так: «Ходики тикают. Но, выражаясь книжно, // как жидкость в закупоренном сосуде, // они неподвижны, а ты подвижна, // равнодушной будучи к их секунде» (Там же).
Апория по-гречески — «бездорожье». Но «бездорожье» — тоже дорога, хотя и трудная. Иногда это дорога, ведущая в никуда, возвращающая Израиль в Вавилонское пленение или Египет. Размышлением о такой дороге кончается роман Ф. С. Фицджеральда «Великий Гэтсби»: «Мы налегаем на весла, пытаясь плыть против течения, но оно безжалостно уносит нас назад — в прошлое».
Между Лонг-Айлендом и Нью-Йорком, в сверкающих авто, несутся герои романа, минуя «долину пепла». Мы узнаем в ней «юдоль слезную», то есть «долину плача», или «долину смертной тени», по которой идут паломники на пути в Иерусалим: «Проходя долиной плача, они открывают в ней источники, и дождь покрывает ее благословением» (Пс., 84/83:7). И еще: «Если я пойду долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня» (Пс. 23/22:4).
Так некогда в Синайской пустыне Г-сподь открывал Израилю источники воды и жезл Аарона расцвел миндальным деревом.
«Юдолью слезной», если верить У. Х. Одену, следует и поэзия: «Ибо поэзия не делает ничего: она выживает // В долине, которую сама же и сделала… / Она течет на юг». И далее: «Следуй, поэт, // Следуй в сердцевину ночи <…> // Пусть в пустынях сердца // Откроется источник целебной воды» («Памяти Уильяма Батлера Йейтса», 1939). Или же так: «В степи мирской, печальной и безбрежной, // Таинственно пробились три ключа <…> // Последний ключ — холодный ключ забвенья, // Он слаще всех жар сердца утолит» (А. С. Пушкин. «Три ключа», 1827). Или так: «В России новой, но великой, // Поставят идол мой двуликий // На перекрестке двух дорог, // Где время, ветер и песок…» (В. Ф. Ходасевич. «Памятник», 1928).
Этот идол — герма, то есть столб с головой Гермеса, посланника богов, пастушеским жезлом сгонявшего души мертвых к берегу реки Ахерон, на переправу в Айдес (то есть Аид). Герму ставили «на перекрестке двух дорог», в месте поклонения подземным богам. «Айдесский, древний ветер веет // И ущербляется луна», — читаем мы в другом стихотворении того же поэта (В. Ф. Ходасевич. «Соррентинские фотографии», 1926).
Вдобавок «идол» — двуликий, подобие Януса, римского бога дверей, бога концов и начал. Поэтому «Памятник» Ходасевича начинается со слов: «Во мне конец, во мне начало». И кончается странной аллюзией на «Памятник» Пушкина («Слух обо мне пройдет по всей Руси великой»): «В России новой, но великой…»
И там, на перекрестке, — «время, ветер и песок…»
Поэзия апоретична: каждой строкой она обманывает наши ожидания, противоречит себе. Она ведет нас к Храму, к жизни, но проходит долиной смертной тени, где трудно не убояться зла. А поскольку Талмуд сродни поэзии, он также полон неожиданностями, недосказанностями, апориями. И вот пример:
Учили наши наставники: «Унижаемые, но не унижающие, оскорбляемые и не отвечающие на оскорбления, исполняющие заповеди из любви и счастливые в страданиях — о таких Писание говорит: “<…> любящие же Его да будут как солнце, восходящее во всей силе своей” (Суд., 5:31)» (Шаббат, 88б).
Дальше этих слов невозможно пойти по пути добра, но они противоречат стиху из Книги Судей, на который ссылаются. Там сказано о победе Израиля над Сисарой, военачальником ханаанского царя Иавина. У Сисары «было девятьсот железных колесниц, и он жестоко угнетал сынов Израилевых двадцать лет» (Суд., 4:3). Когда в битве с Вараком пало его войско, он бежал и скрылся в шатре некоей женщины, а та воткнула ему спящему кол в висок. И пророчица Девора возгласила: «Так да погибнут все враги Твои, Г-споди! Любящие же Его да будут как солнце, восходящее во всей силе своей!» (Суд., 5:31).
Где здесь смирение, где готовность терпеть обиды?
Мудрецы Талмуда вывернули библейский стих наизнанку. Безумные восстания против Рима стоили Израилю большой крови и долгого изгнания, так что взяли верх миротворцы и «присмирел наш род суровый». Столетиями евреи были унижены, но не унижали, оскорблены, но не отвечали на оскорбления, пока не возмутился дух, пока не сказал о жертвах погрома поэт: «Нет, ты их не жалей. Ожгла их больно плеть — // Но с болью свыклися, и сжилися с позором» (Х. Н. Бялик. «Сказание о погроме», 1904. Пер. Е. В. Жаботинского). Когда же Израиль встал с колен и начал отвечать оскорблением на оскорбление и убийством на убийство, как бы вернувшись во времена пророчицы Деворы, он подвергся всеобщему порицанию и осуждению.
И теперь не утихает спор. Стороны приводят аргументы, которые кажутся безупречными, взывают к истории и разуму, морали и праву. И чем далее спорят, тем более нарастает усталость от риторики, способной доказать решительно все. Здесь к месту слова Уильяма Батлера Йейтса: «Из спора с другими мы делаем риторику, из спора с собой — поэзию…» Риторика не ходит по бездорожью, не сомневается в собственной правоте. Ей неизвестно горе от ума, настигающее истинных мудрецов и поэтов. Как сказано, «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл. 1:18).
Зато в руках у поэта — посох Аарона, «процветающий жезл». Этим жезлом поэт пасет «послушливое стадо» своих стихов (В. Ф. Ходасевич. «Жив Бог! Умен, а не заумен…», 1922). Он раб пространства, сын изгнания, но в каждый момент своего полета — свободен. В его печали — его веселье. Как сказано:
Еще бездельники и дети
Былую славят красоту, –
Я приучаю спину к плети
И каждый день полы мету.
Но есть высокое веселье,
Идя по улице сырой,
Как бы ….. новоселье
Суровой праздновать душой.
(В. Ф. Ходасевич. «Старик и девочка-горбунья…», 1922).
Спор о Б‑ге
Вспоминая Калигулу
