Среди хасидских историй, собранных Мартином Бубером, есть такая. Один известный раввин приехал к Баал-Шем-Тову со своим семилетним сыном. Великий Баал-Шем-Тов на время оставил мальчика у себя и однажды, отправившись в путешествие, взял и его. Остановились у постоялого двора, услышали изнутри звуки скрипки. Вошли, увидели танцующих крестьян. Баал-Шем-Тов заметил, что скрипач — так себе и лучше бы им попел мальчик. Все согласились. Певца поставили на стол, и он запел хасидскую плясовую песню без слов. «Серебряным голосом» — как сообщает повествование. «Ноги у слушавших сами задвигались, и в бешеном темпе, безумные от счастья, крестьяне стали плясать вокруг стола». Один из них, совсем молодой, спросил мальчика, как его зовут. «Шаул». Крестьянин попросил спеть еще и опять пошел в пляс. В экстазе, подчиняясь ритму, он стал выкрикивать: «Ты — Шаул, я — Иван! Ты — Шаул, я — Иван!» Когда праздник подошел к концу, собравшиеся угостили Баал-Шем-Това водкой и выпили с ним. Лет через тридцать Шаул, став ученым раввином и разбогатев на торговле, ехал куда-то по делу. Налетели разбойники, отобрали деньги, занесли нож, чтобы убить. Он стал молить о пощаде, его отвезли в разбойничий стан. Атаман внимательно в него всмотрелся и спросил имя. «Шаул». «Ага, — сказал тот, — ты — Шаул, я — Иван!». Деньги были возвращены, пленник посажен в повозку и отпущен восвояси.

На первый взгляд, еще одна из множества историй об отношениях между евреями и славянами, на сей раз близкая к фольклорной. Однако она гораздо крупнее тех полусказочных обстоятельств, которые описывает. Много глубже, более значима, больше смыслов в себе несет. Начать с того, что она указывает — не в лоб и не зеркально, а прикровенно и под измененным углом зрения — на свою связь с известным эпизодом из 24-й главы Шемуэйл I (Книги Царств), когда Давид во тьме пещеры мог раз навсегда разделаться с преследующим его царем Шаулом, но предпочел незаметно отрезать край его одежды, а затем предъявил ее Шаулу, как бы даруя ему жизнь и заверяя в своей дружественности.

Но есть у нее и более актуальное содержание. Это притча прежде всего о том, какие человеческие качества, вступая в соприкосновение одно с другим, обладают равной ценой при всей своей непохожести. И почему они берут верх над многими прочими. И меняют стереотип поведения действующих лиц, заставляют их совершать поступки, которых от них не ждешь.

Середина XVIII столетия, Галиция, Западная Украина. Мы привыкли к картине обособленности евреев, замкнутости их жизни на самой себе, отчужденности от нееврейского окружения. И с другой стороны — враждебности к ним, постоянной готовности окружающих к агрессии, к унижению и насилию. Главный принцип взаимоотношений, с точки зрения евреев, — «мимо! мимо!», минимум контактов, никаких связей, кроме как по делу. И вдруг оказывается, что раввин, со всеми своими пейсами, талесами, ермолками и лапсердаками, может остановить тележку у чужих ворот, войти на чужой праздник, вмешаться, завести свои порядки. И что это не просто нравится «чужим», а приводит в восторг, в состояние «безумного счастья».

Танец — воплощение свободы. И ту же свободу органично воплощает собой гость-еврей, когда вторгается в жизнь хозяев. Танцу необходима удаль, больше того, и натуре этих крестьян свойственна удаль. Гость находит, что ее не хватает, и, не задумываясь, подбавляет ее, доводит до апогея. Танец — искусство: возможно, сами танцующие не знают, до какой высоты и силы может оно дойти. Пришелец сращивает его с искусством иной природы, хасидским, пляску — с песней, ритм пляски — с «серебряным голосом». Вот что значат в первую очередь слова «ты — Шаул, я — Иван». Ты — так, а я — так, мы — заодно, друг без друга, в одиночку, мы не стоим и части того, что у нас получается, когда вместе. Но главное, что это по душе и мне, и тебе. Водки? Давай водки!

Удали нет предела: Ивана она доводит до разбоя. Серебряный голос чарует: Шаул необыкновенно успешен в торговых переговорах. С точки зрения классовой, они теперь люмпен и буржуа. Новое положение того и другого исключает какое бы то ни было согласие, делание чего-то в унисон. Люмпен и буржуа — враги по самому своему существу, их можно понять, и того и другого. Если они принадлежат одному племени и у них одни корни и один язык, дело ограничивается рычанием и встающей шерстью. Но в случае, когда люмпен из своих, а буржуа из нездешних, их чуждость друг другу становится чересчур наглядна. В частности, когда нееврей и еврей — противостояние делается движущей силой бытового антисемитизма.

Оставим в стороне многое другое, то, что накоплено различием в их прошлом: историческом, религиозном, обиходном — то, что со временем оседает в генах. В первый раз мое так называемое национальное чувство оказалось задето в начале первого школьного года. Дело было в Свердловске, косенькая уралочка Оля, соседка по парте, схватила мой карандаш, я дернул его обратно и услышал «жида». Я не знал, что это значит, но почувствовал, что плохое, и сцепился с ней. Учительница, узнав причину, предложила: «А ты скажи ей — заяц-русак, и будете квиты». В моем мозгу возникла необъяснимая, но отчетливая мысль: э, нет, не получится. С этих пор жизнь проезжалась по нацчувству не то чтобы часто, но достаточно регулярно.

Сейчас я готов эту Олю не только простить, а и попросить прощения. Карандаша у нее не было, у меня был, ей предстояло еще долго жить в бараке, а я, «эвакуированный», скоро вернусь в столицу. И едва ли то, что она из неевреев, когда-либо сделало ее счастливее меня. Ни я ей ничего хорошего, ни она мне: глупо — бездарное наше пересечение. Людей поднимает ввысь, над люмпенством и буржуазностью, над инстинктом и земной непримиримостью, не бессильная логика доводов, а именно выход за ее рамки. Чтобы случиться такой невероятной вещи, как доброта, нужно, чтобы один когда-то ее реально осуществил — как певший на столе мальчик, а другой воспринял — как захваченный его пением юноша. Тогда она будет храниться в памяти и в нужный момент выйдет наружу. Потому что один навсегда останется тем самым Шаулом, а другой — тем самым Иваном.

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 303)