Фридрих Горенштейн считал судьбу Израиля ключевой не только для всех евреев мира, но и для человечества в целом. Образование Государства Израиль было для Горенштейна событием библейского масштаба, как видно из текстов этой книги.

Повернувшись к нам спиной, мама принялась расчесывать парик.Не знаю почему, но черное шелковое платье от варшавской тети Гитл‑Гудес мне не понравилось. Казалось, что мама в нем другая, не та, которая однажды на рассвете вбежала, ломая руки: «Мойше нас покинул!»

Однажды вечером я сидел у окна и смотрел на улицу. За монастырским крестом садилось солнце. Опускалось, огромное, плоское, как золотое блюдо. Адское пламя текло по монастырской крыше, по кресту, дрожало на окнах домов напротив. В комнате было темно, лампа не горела. Бабушка, наверно, задремала на своем сундучке, убаюканная тишиной. Дед ушел в синагогу читать поминальную молитву. А я все смотрел на пылающий крест и думал, что с завтрашнего дня надо опять ходить в хедер. Тяжелое чувство.

Дед сказал, когда выпьет, у него в голове проясняется, работается совсем иначе. Он уверен: если бы пророк Моисей не любил как следует заложить за воротник, он бы евреев в жизни из Египта не вывел. Этой мыслью дед поделился с моим ребе Симой‑Йосефом, когда тот зашел меня навестить. Коренастый, густобородый Сима‑Йосеф неодобрительно посмотрел на деда маленькими черными глазами и слегка поморщился. Дедушкин Моисей ему не слишком понравился.

Мой отец — Чарльз де Йонг, он погиб в Аушвице, ему было тридцать семь лет. Моя мать — Катарина Спиро, она погибла вместе со своей матерью, Сарой Вервер. Моя мать погибла в двадцати девяти лет и моя… моя бабушка в пятьдесят шесть. Родители моего отца: Давид де Йонг, ему исполнилось пятьдесят восемь, и погиб он со своей женой, Хесселин Лион, в ее пятьдесят семь.

Я, например, никогда раньше не видел Аарона таким театральным и не был свидетелем проявления его очевидного инстинкта играть, как никогда раньше не видел, что Сол может по‑мальчишески забыть о присущем ему социальном апломбе. Можно было забыть, что они — Сол Беллоу и Аарон Аппельфельд. В тот момент казалось, что оба литературных гения не имеют никакого иного таланта, кроме как болтать на идише.

По дороге к тете Мирьям я заснул в снегу. Сторож христианской больницы увидел какой‑то засыпанный снегом мешок и поднял крик. Сбежались люди. В конце концов меня узнала женщина, которая заказывает у бабушки чепчики, и сказала, чтобы меня везли к бабушке Рахл. А куда еще она могла велеть меня отвезти, если мамы нигде нет — ни дома, ни у тети Мирьям? Мама уехала. Да не куда‑нибудь, а в Варшаву.

Аврааму хотелось остаться и смотреть на Сару. Но и поглядеть, насколько еврейский верхний этаж в Англии похож на тот, что в доме его родителей, тоже было любопытно. Он ответил, что пойдет наверх. Перегнувшись через перила, лавочник показал ему, куда идти. Когда хозяин скрылся из виду, Авраам прошелся по комнатам. В одной из них прислонился к двери и уставился на стоявший напротив комод

Современные критики караимского учения многократно комментировали кажущееся противоречие между решительным отказом от Устной Торы, которой придерживались раббаниты, и необходимостью для караимских учителей полагаться на раббанитскую модель интерпретации. В сущности, однако, никто из караимов никогда не утверждал, что следует ограничиваться буквальным смыслом библейских законов.

Вообще‑то евреи не в первый раз убивали немцев. В Варшаве это случалось и раньше. Но крайне редко. До предыдущего дня — первого дня восстания — происходили только одиночные нападения. А на этот раз шла настоящая война. Это был бой. Слывшие непобедимыми немцы, собравшиеся покорить весь мир, терпели поражение от кучки евреев.

Антииудейская политика церкви имела целью унизить евреев и таким образом возвыситься и защититься от их влияния. Папы и соборы снова и снова повторяли сформулированный Отцами церкви постулат о том, что Синагога — служанка Церкви и нельзя позволять, чтобы она казалась богаче и могущественнее госпожи.

Насколько можно судить, контакты Бродского с еврейской общиной Рима ограничивались предпочтениями топографическими и кулинарными — любовью к району гетто в центре старого города и тратториями римско‑еврейской кухни. Эстетически он принимал античную цивилизацию и христианское искусство, ритуальный же аспект какой‑либо религии его не притягивал.